2 июля – день смерти Владимира Набокова. В год 110-летия набоковского рождения и 32 года спустя после его кончины Библиотека Конгресса в Вашингтоне открыла доступ к архиву писателя. Согласно его завещанию, бумаги все были закрыты для читателей и для подавляющего числа исследователей.
Сколько бы книг ни вышло у автора при жизни, всегда есть надежда, что посмертные архивы откроют нам некую тайну, главную правду о писателе. Одна из таких тайн - многих беспокоящая нерусскость Набокова. И хотя признаний в любви России и русской литературе у него полным-полно, у читателя все-таки остается в душе какой-то холодок набоковской чужести. И правильно остается.
В компании русских писателей, движущихся по некоей условной дороге, Набоков был не на коне, не в бричке, не в розвальнях, а, по крайней мере, в отцовском роллс-ройсе. И хотя нищетою он мог равняться с самыми расхристанными изгнанниками, его мировоззренческий и интеллектуальный аристократизм резко выделял его в общем литературном путешествии.
Самой природой он был одарен другим видением. И там, где велся привычный спор - полупустой стакан или полуполный, Набокову был интересен отблеск воды на потолке.
Его интересовала религия, но лишь как тема в рассуждениях, и Зайцеву со Шмелевым нечего было делать рядом с его метафизическими построениями. Ему дорога была Россия, но больше в виде ностальгического приема. Он открывал книги, но зоркость писателя никогда не променял бы на его "большие идеи".
И хотя собратьев по цеху раздражала эта его якобы нерусскость, мы с легкостью найдем набоковское в самой русской классике, почти у всех великих. И Печорин мог бы так же, как Мартын Эдельвейс (герой "Подвига"), произносить сквозь зубы: "челядь"; и барышня-крестьянка носила "маленькие пестрые лапти"; и пушкинская "прощальная краса" с печальным вздохом обнажала главный художественный прием Набокова – описывать вещи так, как они "отразятся в ласковых зеркалах будущих времен"; и Лев Толстой не чурался совершенно набоковской звукописи ("Отлипла дверь в сенях", или "Нарастающий, как звук, свет луны в пруду"); и пастернаковское описание рождающегося стихотворения - все это гениальное пред-знание Набокова, все это общая с ним эстетическая грибница, все это несомненное доказательство глубокой русскости его литературы. Хотя, почему, собственно, нужно это кому-то доказывать? Тратить время на неслышащих и гневно-тупых?
Набоков был человеком самодостаточным. Это и есть, по-другому сказать, духовный аристократизм, с которым можно пережить всё – изгнание, гибель обожаемого отца, вечную нехватку денег - и воскликнуть:
Что мне тление книг, если даже разрыв
между мной и отчизною – частность.
Очень многие "думающие о России" ставят это Набокову в вину. Им нужны клятвы писателя в верности тому, сему и непременно этому. Без этих клятв, без этих справок они в русскую литературу не пропускают.
Как приятно, что их прогорклое лампадное масло напрочь выветривается на горных набоковских вершинах. И никакие открытые архивы этого не изменят.
Сколько бы книг ни вышло у автора при жизни, всегда есть надежда, что посмертные архивы откроют нам некую тайну, главную правду о писателе. Одна из таких тайн - многих беспокоящая нерусскость Набокова. И хотя признаний в любви России и русской литературе у него полным-полно, у читателя все-таки остается в душе какой-то холодок набоковской чужести. И правильно остается.
И там, где велся привычный спор, полупустой стакан или полуполный, Набокову был интересен отблеск воды на потолке
В компании русских писателей, движущихся по некоей условной дороге, Набоков был не на коне, не в бричке, не в розвальнях, а, по крайней мере, в отцовском роллс-ройсе. И хотя нищетою он мог равняться с самыми расхристанными изгнанниками, его мировоззренческий и интеллектуальный аристократизм резко выделял его в общем литературном путешествии.
Самой природой он был одарен другим видением. И там, где велся привычный спор - полупустой стакан или полуполный, Набокову был интересен отблеск воды на потолке.
Его интересовала религия, но лишь как тема в рассуждениях, и Зайцеву со Шмелевым нечего было делать рядом с его метафизическими построениями. Ему дорога была Россия, но больше в виде ностальгического приема. Он открывал книги, но зоркость писателя никогда не променял бы на его "большие идеи".
И хотя собратьев по цеху раздражала эта его якобы нерусскость, мы с легкостью найдем набоковское в самой русской классике, почти у всех великих. И Печорин мог бы так же, как Мартын Эдельвейс (герой "Подвига"), произносить сквозь зубы: "челядь"; и барышня-крестьянка носила "маленькие пестрые лапти"; и пушкинская "прощальная краса" с печальным вздохом обнажала главный художественный прием Набокова – описывать вещи так, как они "отразятся в ласковых зеркалах будущих времен"; и Лев Толстой не чурался совершенно набоковской звукописи ("Отлипла дверь в сенях", или "Нарастающий, как звук, свет луны в пруду"); и пастернаковское описание рождающегося стихотворения - все это гениальное пред-знание Набокова, все это общая с ним эстетическая грибница, все это несомненное доказательство глубокой русскости его литературы. Хотя, почему, собственно, нужно это кому-то доказывать? Тратить время на неслышащих и гневно-тупых?
Набоков был человеком самодостаточным. Это и есть, по-другому сказать, духовный аристократизм, с которым можно пережить всё – изгнание, гибель обожаемого отца, вечную нехватку денег - и воскликнуть:
Что мне тление книг, если даже разрыв
между мной и отчизною – частность.
Очень многие "думающие о России" ставят это Набокову в вину. Им нужны клятвы писателя в верности тому, сему и непременно этому. Без этих клятв, без этих справок они в русскую литературу не пропускают.
Как приятно, что их прогорклое лампадное масло напрочь выветривается на горных набоковских вершинах. И никакие открытые архивы этого не изменят.
