Ссылки для упрощенного доступа

Джулиан Лоуэнфелд переводит Пушкина





Марина Тимашева: В Петербурге была представлена книга “Мой талисман” - это двуязычное издание избранных произведений Пушкина с рисунками поэта. Английская часть книги - в переводе Джулиана Лоуэнфелда - американского поэта и
переводчика. Специалисты утверждают, что это едва ли не первый перевод, позволяющий англоязычному читателю ощутить магию пушкинского стиха. Рассказывает Татьяна Вольтская.


Джулиан Лоуэнфелд:


"Поэт идет: открыты вежды,
Но он не видит никого;
А между тем за край одежды
Прохожий дергает его...
"Скажи: зачем без цели бродишь?
Едва достиг ты высоты,
И вот уж долу взор низводишь
И низойти стремишься ты.
На стройный мир ты смотришь смутно;
Бесплодный жар тебя томит;
Предмет ничтожный поминутно
Тебя тревожит и манит.
Стремиться к небу должен гений,
Обязан истинный поэт
Для вдохновенных песнопений
Избрать возвышенный предмет".
- Зачем крутится ветр в овраге,
Подъемлет лист и пыль несет,
Когда корабль в недвижной влаге
Его дыханья жадно ждет?
Зачем от гор и мимо башен
Летит орел, тяжел и страшен,
На чахлый пень? Спроси его.
Зачем арапа своего
Младая любит Дездемона,
Как месяц любит ночи мглу?
Затем, что ветру и орлу
И сердцу девы нет закона.
Таков поэт: как Аквилон
Что хочет, то и носит он -
Орлу подобно, он летает
И, не спросясь ни у кого,
Как Дездемона избирает
Кумир для сердца своего".



Джулиан Лоуэнфелд: Это мне напоминает, когда я стажировался в Питере, еще тогда это был еще Ленинград, я иду по улице, меня останавливает милиционер и спрашивает: “Что ж, вы, товарищ, бесцельно шатаетесь?”.

Татьяна Вольтская: Вот так живо проходило выступление Джулиана Лоуэнфелда в Музее Анны Ахматовой в Фонтанном доме, где была представлена его книга переводов из Пушкина. Я не могу, к сожалению, в должной степени оценить качество английского текста, который он читал вслед за каждым русским стихотворением, но темперамент, но любовь, но удивительная свобода, раскованность, которые даются только полным погружением в текст - это было очевидно. Любовь к русской литературе предавалась в семье Джулиана Лоуэнфелда из поколения в поколение. Его прадед, Рафаэль Лоуэнфелд, был не только петербургским корреспондентом газеты “Берлинер Тагесблад”, но и первым переводчиком Льва Толстого на немецкий и автором его интервью-биографии “Разговоры о Толстом с Толстым”, и основателем прославленного Шиллеровского Театра в Берлине.


Джулиан Лоуэнфелд: У меня была замечательная преподавательница в Гарварде - Виктория Евгеньевна Коф. Она заметила мою любовь к русскому языку, и тут же дала мне выучить наизусть “Я вас любил: любовь еще, быть может...”.
Это как раз совпадало с моим душевным состоянием в тот момент, когда я был безответно влюблен в молодую финскую поэтессу. И получилось так, что вот Пушкин это было, как “открой Сезам” для души. И потом мне повезло, меня учила Надежда Семеновна Брагинская из Мойки 12, великая пушкинистка, я ее заманил в Америку, ее “уматерил”, как мы любим шутить. Но вообще Пушкин это солнечная энергия - чем больше, тем лучше. Он всегда греет. Анна Андреевна Ахматова вспоминала, что в страшные годы ежовщины, допустим, остается 30 секунд, вас забирают, и люди забирали с собой томики Пушкина. Потому что Пушкин - как талисман души. Поэтому я назвал книгу “Мой талисман”. Мне кажется, что Пушкин он все-таки поэт поэтов. Я это говорю, будучи американцем: мама - кубинка, папа - немецкий еврей, ни коим боком я не русский, но, честно, я считаю, что Пушкин это величайший из всех поэтов.

Татьяна Вольтская: Но до Пушкина ведь был еще русский язык. Почему вы начали учить русский язык?

Джулиан Лоуэнфелд: Я шел по улице в Бостоне, и какой-то бард пел песни Окуджавы. Я вообще обалдел, как красиво звучит. Я в это время был на втором курсе, я должен был стать скучным адвокатиком и служить где-то. Я все это бросил и начал заниматься русским. Причем единственный свободный курс был в 8 утра, а для меня это убийственно. А Виктория Евгеньевна мне звонила (в Гарварде такого не бывает), она мне звонила в 7 утра и будила, чтобы я приходил на уроки. Вот такой с русской душой был преподаватель. И вот между Викторией Евгеньевной, а потом Надеждой Семеновной, когда вот такая любовь передается тоже, за словами, я заразился. И надеюсь этой книгой заразить не только американцев и англичан любовью к русскому языку и к Пушкину, надеюсь, что русские тоже услышат взгляд иностранца на поэта, который уже для них немножко чужой, потому что уже нам не понять эту свободу пушкинскую, эту честь, эту духовность. И мне даже повезло, что я не русский, когда я смотрю на Пушкина, потому что я не жил в коммунальной квартире, я обижаюсь, когда меня дергают в метро и говорят “уважаемый”. И мне кажется, что Пушкин, он где-то русскоязычный поэт итальянского Возрождения.

Татьяна Вольтская: То есть, вы хотите сказать, что вы ближе к той России, поскольку вам удалось миновать ее страшный опыт?


Джулиан Лоуэнфелд: Любой поэт где-то ближе к Пушкину. Я не беру на себя такой смелости, я хочу сказать, что у меня есть дома необходимый набор пушкинских трудов замечательных великих пушкинистов, но вот я решил, по большому счету, отойти от биографии Пушкина и писать, просто пользуясь его стихами, его письмами, его дневником, воспоминаниями очевидцев, тех, кто были рядом. Чтобы это был максимально живой портрет этого поэта, со всеми его недостатками, из-за которых он живее предстает пред нами. Когда вижу, что вот был фильм у вас, что, мол, дуэль Пушкина это интервенты, иностранные спецслужбы устроили, извините меня, это же бред! Вот, что сказал Набоков: “Можно ли перевести стихотворения Пушкина? Безусловно, нет. Воспроизвести рифмы и, в то же время, перевести стихотворение математически невозможно. Поэтому, говорит он, - я решил завещать как можно более дословный перевод, извиняясь заранее, что для моего идеала дословности я принес в жертву все: элегантность, музыкальность, прозрачность, изящество, свежую современность и, даже, иногда грамматику”. Но, при всем уважении к несравненному стилисту и ученому, нельзя так дословно перевести Пушкина. Получается совершенно безжизненный, музейный экспонат, приколотый под стеклом с аккуратненькой этикеткой известным специалистом по бабочкам, но без намека на неописуемую прелесть, грацию живой бабочки в полете. И поэтому нужен такой стихотворный перевод.

Татьяна Вольтская: Я вижу, что вы переводите в рифму. Я очень много слышала, что рифма изжила себя на западе, и что западное ухо не воспринимает рифму. Мне говорят, что рифмованные приводы мы воспринимаем как романсы. Вот эта проблема существует в ваших переводах?

Джулиан Лоуэнфелд: В современной поэзии, уже со времен Уолта Уитмена, действительно, все меньше и меньше можно писать рифмами. Получается, как будто вы пришли во фраке и в цилиндре на дискотеку, где все в рваных джинсах. Но, сказав это, я не люблю, когда Гамлет предстает перед нами в рваных джинсах. Гамлет все-таки пусть будет принцем. Я не люблю панка Отелло. И Пушкин писал в рифму. Неописуемый труд, который он успел сделать, как будто это так легко, с такой грацией. Нет, нужно передать.

Татьяна Вольтская: Напоследок Джулиан Лоуэнфелд прочел “На холмах Грузии” по-русски и по-английски.

Джулиан Лоуэнфелд: Поэзия, как музыка, на самом деле независима от политики. Это стихотворение не связано с границами, а как раз связано с безграничной любовью.


(Джулиан Лоуэнфелд читает по-русски и по-английски "На холмах Грузии")

XS
SM
MD
LG