Почему после восемнадцати лет жизни с "калашниковым" наперевес Ахмед Закаев заканчивает свою войну примирением с Рамзаном Кадыровым?
Закаев – последний свободный житель Ичкерии, унесший ее на подошвах своих сапог в далекий Лондон. Он – единственный наследник бренда. Зачем ему отдавать бренд?
"Закаев – не воин. Он – артист", – так рекламировал Рамзан Кадыров свои переговоры о поглощении проекта "Ичкерия" его личным проектом "Моя Чечня". Не воин, это правда. А кто был воином?
Они все понемногу учились, у них был средней руки генерал, они выросли в средней руки комбатов и комвзводов. Закаев – артист примерно такой же средней руки, какими они были комбатами. Но как им этого оказалось достаточно для того, чтобы выиграть войну, так и ему – чтобы на долгие годы сохранить для себя декорации начала и середины 90-х, в которых он так долго себя же и играл.
Ему нетрудно было это делать. Он никогда не был стеснен принятием стратегических решений и ответственностью за них – теми скрипучими шестернями, которые в итоге размололи Масхадова. Он не был воином, и тщеславие не гнало его, как Басаева, ни в Буденновск, ни в Дагестан. Ему не был интересен даже бизнес, даже в президентские выборы 97-го он пустился словно лишь за компанию.
Ахмед Закаев просто со сдержанным упоением из года в год продолжал играть самого себя – Ахмеда Закаева, так артистично ворвавшегося в дудаевскую революцию. Это была не главная, но и не второго плана роль, для которой он и был создан. Он от рождения был из тех счастливчиков, чье обаяние необоримо, кто легко становится душой любой компании, хоть и не заводилой. Командующий Юго-Западным фронтом? Прекрасно. Он не был трусом, чего-то особенно героического никто за ним не помнит, но он и в своем штабе был тем, кого называют "один из нас", его штаб походил на клуб – а на что он должен был еще походить?
Он был человеком первой войны – без кровожадности и показного цинизма; он, как все ее герои, думал, что так война и должна выглядеть.
Но уже рвалась наружу вторая война, и Закаев снова был вместе со своим героем, которого он продолжал играть, счастливо с ним слившись и пытаясь доказать, что любое время можно сыграть в старых любимых декорациях. Роль не давалась. Он заявлял, что это доблестная ичкерийская разведка внедрила своего диверсанта на "Курск" – это была уже чужая роль, так играл во время первой войны веселый наперсточник Мовлади Удугов (а теперь и он обрюзг, помрачнел и подвинулся на исламе). И что-то совсем необратимое происходило со всеми вчерашними ичкерийцами - те, кто еще продолжал по-человечески улыбаться, как-то быстро погибли, уже села скорая гибель на хвост Масхадову, герой Закаева тоже старел, и вместе с ним старел сам Закаев, которому эта война оказалась совсем не к лицу, а очень к лицу оказалась тросточка.
Он увез опаленное полковое знамя в Лондон.
Из всей Ичкерии вскоре остались только он и массовка.
И, конечно, Березовский.
Может быть, Закаев был не лучшим боевиком среди артистов, но в Чечне никто не оспаривал его статус самого профессионального артиста среди боевиков. В Чечне Закаев выбирал себе роль сам и по себе – простую роль обаятельного вояки, который мечтает отвоеваться и вернуться в театр. Березовский же его ни о чем не спрашивал, он в своем театре теней самозабвенно писал мизансцену за мизансценой на тему смерти, иногда настоящей, иногда игрушечной, но разница ускользала, потому что эта разница неугомонного главрежа как раз совершенно не интересовала.
Закаев играл – других театров в его новой жизни не было. Играл, хоть не мог не чувствовать принципиальной жанровой разницы. Одно дело - придумывать про своего диверсанта на "Курске" или эффектно размахивать пистолетом перед носом священников: эта роль так получилась, что потом придется отмываться от нечаянной и незаслуженной славы их палача. И совсем другое, когда любой абсурд – всерьез и с воспаленными глазами, когда по Лондону нескончаемой чередой проносятся загадочные персонажи, предлагая кого-то отравить, что-то взорвать или, на худой конец, то ли купить, то ли продать атомную бомбу. Потом был полоний.
А ведь Закаев приехал работать последним ичкерийцем и хранителем полкового знамени. Но зрители и даже антрепренеры после триумфальной премьеры разбрелись, оставив его наедине с неугомонным главрежем. Москва продолжала войну – и первую, и вторую – и требовала его выдачи. Соратники, которые легко променяли Ичкерию на зеленое знамя, уже дописывают ему – премьер-министру Ичкерии! – смертный приговор. И самое главное: наверное, Закаев больше других знает про то, как погиб Александр Литвиненко, и потому, может быть, лучше многих знает, что полоний – безобидный эфир по сравнению с химическим составом той субстанции, которой пропитан воздух в радиусе сотен метров от Березовского. После похорон Литвиненко Закаев вырывается наружу, за очерченный мелом круг.
Что дальше? Его прошлое – уже даже не театр, это музей, двери которого затянуты паутиной. Его настоящее – весьма скромное затворничество, потому что зал пуст, а улица, даже лондонская, для него полна неприятных неожиданностей.
Осталось одно-единственное – старая роль: последний ичкериец. Но он, кажется, уже понял издевку истории: если не Кадыров, то и последний, и единственный свой бенефис ему скоро сыграть будет некому.
Закаев для Кадырова – пусть и помутневший, но полноценный золотой талер в казне ущербной легитимности. Они вместе, рука об руку, закрывают тяжелую чеченскую страницу, которая все еще мешает Кадырову. Он, и только он, принимает последний парад, на котором прошагают, салютуя ему, Масхадов, Гелаев, и прочие герои первой войны, покрытые привезенным Закаевым из Лондона ичкерийским знаменем.
А Кадыров для Закаева – просто последний зритель. Кадыров придет на его прощальный вечер со своей охраной, с попкорном и четками, по дороге из спортзала в мечеть. Потреплет ветерана сцены по плечу. Сделка состоялась. Закаев больше не хранитель и не символ. Он не интересен ни Доку Умарову, ни даже Борису Березовскому. Проект "Ичкерия" закрыт окончательно. Закаев в безопасности. Занавес.
Закаев – последний свободный житель Ичкерии, унесший ее на подошвах своих сапог в далекий Лондон. Он – единственный наследник бренда. Зачем ему отдавать бренд?
"Закаев – не воин. Он – артист", – так рекламировал Рамзан Кадыров свои переговоры о поглощении проекта "Ичкерия" его личным проектом "Моя Чечня". Не воин, это правда. А кто был воином?
Они все понемногу учились, у них был средней руки генерал, они выросли в средней руки комбатов и комвзводов. Закаев – артист примерно такой же средней руки, какими они были комбатами. Но как им этого оказалось достаточно для того, чтобы выиграть войну, так и ему – чтобы на долгие годы сохранить для себя декорации начала и середины 90-х, в которых он так долго себя же и играл.
Ему нетрудно было это делать. Он никогда не был стеснен принятием стратегических решений и ответственностью за них – теми скрипучими шестернями, которые в итоге размололи Масхадова. Он не был воином, и тщеславие не гнало его, как Басаева, ни в Буденновск, ни в Дагестан. Ему не был интересен даже бизнес, даже в президентские выборы 97-го он пустился словно лишь за компанию.
Он не был воином, и тщеславие не гнало его, как Басаева, ни в Буденновск, ни в Дагестан. Ему не был интересен даже бизнес
Ахмед Закаев просто со сдержанным упоением из года в год продолжал играть самого себя – Ахмеда Закаева, так артистично ворвавшегося в дудаевскую революцию. Это была не главная, но и не второго плана роль, для которой он и был создан. Он от рождения был из тех счастливчиков, чье обаяние необоримо, кто легко становится душой любой компании, хоть и не заводилой. Командующий Юго-Западным фронтом? Прекрасно. Он не был трусом, чего-то особенно героического никто за ним не помнит, но он и в своем штабе был тем, кого называют "один из нас", его штаб походил на клуб – а на что он должен был еще походить?
Он был человеком первой войны – без кровожадности и показного цинизма; он, как все ее герои, думал, что так война и должна выглядеть.
Но уже рвалась наружу вторая война, и Закаев снова был вместе со своим героем, которого он продолжал играть, счастливо с ним слившись и пытаясь доказать, что любое время можно сыграть в старых любимых декорациях. Роль не давалась. Он заявлял, что это доблестная ичкерийская разведка внедрила своего диверсанта на "Курск" – это была уже чужая роль, так играл во время первой войны веселый наперсточник Мовлади Удугов (а теперь и он обрюзг, помрачнел и подвинулся на исламе). И что-то совсем необратимое происходило со всеми вчерашними ичкерийцами - те, кто еще продолжал по-человечески улыбаться, как-то быстро погибли, уже села скорая гибель на хвост Масхадову, герой Закаева тоже старел, и вместе с ним старел сам Закаев, которому эта война оказалась совсем не к лицу, а очень к лицу оказалась тросточка.
Он увез опаленное полковое знамя в Лондон.
Из всей Ичкерии вскоре остались только он и массовка.
И, конечно, Березовский.
Может быть, Закаев был не лучшим боевиком среди артистов, но в Чечне никто не оспаривал его статус самого профессионального артиста среди боевиков. В Чечне Закаев выбирал себе роль сам и по себе – простую роль обаятельного вояки, который мечтает отвоеваться и вернуться в театр. Березовский же его ни о чем не спрашивал, он в своем театре теней самозабвенно писал мизансцену за мизансценой на тему смерти, иногда настоящей, иногда игрушечной, но разница ускользала, потому что эта разница неугомонного главрежа как раз совершенно не интересовала.
Закаев играл – других театров в его новой жизни не было. Играл, хоть не мог не чувствовать принципиальной жанровой разницы. Одно дело - придумывать про своего диверсанта на "Курске" или эффектно размахивать пистолетом перед носом священников: эта роль так получилась, что потом придется отмываться от нечаянной и незаслуженной славы их палача. И совсем другое, когда любой абсурд – всерьез и с воспаленными глазами, когда по Лондону нескончаемой чередой проносятся загадочные персонажи, предлагая кого-то отравить, что-то взорвать или, на худой конец, то ли купить, то ли продать атомную бомбу. Потом был полоний.
А ведь Закаев приехал работать последним ичкерийцем и хранителем полкового знамени. Но зрители и даже антрепренеры после триумфальной премьеры разбрелись, оставив его наедине с неугомонным главрежем. Москва продолжала войну – и первую, и вторую – и требовала его выдачи. Соратники, которые легко променяли Ичкерию на зеленое знамя, уже дописывают ему – премьер-министру Ичкерии! – смертный приговор. И самое главное: наверное, Закаев больше других знает про то, как погиб Александр Литвиненко, и потому, может быть, лучше многих знает, что полоний – безобидный эфир по сравнению с химическим составом той субстанции, которой пропитан воздух в радиусе сотен метров от Березовского. После похорон Литвиненко Закаев вырывается наружу, за очерченный мелом круг.
Что дальше? Его прошлое – уже даже не театр, это музей, двери которого затянуты паутиной. Его настоящее – весьма скромное затворничество, потому что зал пуст, а улица, даже лондонская, для него полна неприятных неожиданностей.
Осталось одно-единственное – старая роль: последний ичкериец. Но он, кажется, уже понял издевку истории: если не Кадыров, то и последний, и единственный свой бенефис ему скоро сыграть будет некому.
Закаев для Кадырова – пусть и помутневший, но полноценный золотой талер в казне ущербной легитимности. Они вместе, рука об руку, закрывают тяжелую чеченскую страницу, которая все еще мешает Кадырову. Он, и только он, принимает последний парад, на котором прошагают, салютуя ему, Масхадов, Гелаев, и прочие герои первой войны, покрытые привезенным Закаевым из Лондона ичкерийским знаменем.
А Кадыров для Закаева – просто последний зритель. Кадыров придет на его прощальный вечер со своей охраной, с попкорном и четками, по дороге из спортзала в мечеть. Потреплет ветерана сцены по плечу. Сделка состоялась. Закаев больше не хранитель и не символ. Он не интересен ни Доку Умарову, ни даже Борису Березовскому. Проект "Ичкерия" закрыт окончательно. Закаев в безопасности. Занавес.
