Петербургское издательство "Журнал "Звезда" выпустило книгу Андрея Арьева "Жизнь Георгия Иванова: документальное повествование". Том входит в серию жизнеописаний русских поэтов ХХ века.

Писать о Георгии Иванове трудно. Может быть, труднее, чем о ком-либо из русских поэтов. Его кажущаяся простота и незатейливость элементов, на которые раскладываются его стихотворения, создают эффект той ложной банальности, о которой и сказать-то, в общем, нечего. Неслучайно горячих споров о Георгии Иванове что-то не слышно. Его принято прочесть и, пожав плечами, отложить, выругав за лживость мемуаров "Петербургские зимы". Одиночество его какое-то легендарное: и в современной ему литературе, и среди нынешних литературных историков. Сторонники Ахматовой, при упоминании ивановского имени, делают брезгливые ноздри, защитники Набокова дружно сжимают кулаки, в кланах Адамовича и Ходасевича, несмотря на их взаимную вражду, всегда наготове отточенные кинжалы.

Вот о Георгии Иванове и взялся писать Андрей Арьев: "Ивановское откровение на чужом дворе, - говорит он, - погружает в экзистенциальное содержание его поэзии: ему и всегда было петь не о чем. Его стихи "обделены всем" (Блок). Вот на этой обделенности (а какой русский человек не переживает обделенность как доминанту жизни?) и держится вся поэзия Георгия Иванова, в этом и ее сила, и ее горькая прелесть. Это ее нерв".

Но вместе с тем – и тут Арьев как биограф открывает нам интереснейшие кулисы, – ивановская простота настояна на прямых жизненных, порой житейских переживаниях. Только из стихов они убраны, оставлено сияние эмоционального плана:

Она летит, весна чужая,
Она поет, весна.
Она несется, обнажая
Глухие корни сна.

И ты ее, покойник храбрый,
Простишь иль не простишь –
Подхвачен солнечною шваброй,
В канаву полетишь.

И как простить? Она чужая,
Она, дитя зимы,
Летит, поет, уничтожая
Все, что любили мы.

"Это сочинилось, - поясняет биограф, - в Биаррице, в конце войны, и с этого начинается новый Георгий Иванов, не писавший (…) стихов семь лет.
Бубня любимого Тютчева – "Весна идет, весна идет!" – поэт с горестной иронией выворачивает его на мрачную изнанку. "Весна чужая" здесь не только в том смысле, что эта весна на чужбине. Смысл тут более жесток и конкретен – это весна победителей, к каковым поэт себя причислить не может, кто бы ни победил. Реальный сюжет этого стихотворения – гибель во время налета союзной авиации весной (в конце марта) 1944 года виллы "Парнас" в Англете под Биаррицем. Макаберный парадокс их судьбы заключался в том, что немцы, реквизировав виллу у владельцев, спасли им жизнь: не случись этого, была бы возможность погибнуть среди разрывов дружественных бомб".

Какой другой Иванов получается! "Она летит, весна чужая, / Она поет, весна". А весна эта – самолеты союзников-спасителей, летящие бомбить твой дом.

Книга Андрея Арьева полна таких быстрых сюжетов, неожиданно сажающих ивановские стихи на биографический фундамент.

Книга состоит из трех больших глав. Первая, "Закат над Петербургом", повествует о юности Иванова, учении и становлении как поэта в акмеистском окружении. Глава "На эмигрантском балу" доводит изложение до 39-го года, когда Иванов с Ириной Одоевцевой, получившей от скончавшегося отца крупное наследство, отправились на виллу под Биарриц и зажили "шикарной", как говорится, жизнью. Третья глава, захватывая военные годы, доводит повествование до смерти поэта в 1958-м.

Завершает биографию раздел, следующий известной набоковской формуле: жизнь писателя есть история создания его книг. Он назван "От книги к книге" - здесь литературная судьба Георгия Иванова "отражена в зеркалах современной ему критики. Не с исчерпывающей, - оговаривается биограф, - но достаточной полнотой здесь приведены появившиеся в периодике при жизни поэта и сразу после его смерти отзывы на все его книги". От "Отплытья на о. Цитеру" до сборника "1943-1958. Стихи" – книжки, до которой Иванов не дожил две недели.

Вторую половину арьевского тома занимают "Биографическая канва", полсотни стихотворений Иванова и полсотни его писем за 47 лет литературной деятельности.

Но книгу было бы неверно рассматривать как биографию Иванова по преимуществу. Георгий Владимирович взят здесь в качестве героя, позволяющего автору изложить свои мысли об искусстве, о смысле творчества. "Лирика Георгия Иванова, – пишет он, – исследуется здесь как характерная для одной и единой литературной эпохи. (…) Георгий Иванов вообще не человек цеха. Он человек эпохи. И если он входил во все существовавшие "Цехи поэтов", то не потому, что они выражали его эстетическое кредо, но потому, что кредо выражалось в факте принадлежности к цеху, в отмеченности и избранности. Эта избранность оказалась в "серебряном веке" нормой, а не исключением из правил. (…) Георгий Иванов в равной и легкой степени оказывался символистом, эгофутуристом, акмеистом, классицистом, провозвестником "парижской ноты" и даже постпередвижником, то есть предвестником всяких примитивистских изысков в литературе второй половины ХХ века. А также автором текстов в манере "нового рококо", сюрреализма и фовизма".

В чем же природа трудности, мешающей писать об Иванове? Возможно, она в том, что ивановский биограф определяет как "вкус – априорнейший из художественных даров. Все пощечины от гениев Георгий Иванов получал именно за изначальную к нему приверженность. Ведь гении по природе бунтари, бунтари против вкуса. Но что этот бунт для гения без свойств, каковым был Георгий Иванов?"

Добавим, что выбор такого героя для своей книги – есть вернейшее проявление собственного вкуса и эссеистического мастерства автора.