80 лет назад, 7 октября 1929 года, "Литературная газета" опубликовала открытое письмо Евгения Замятина: писатель доказывал свою непричастность к публикации за границей романа "Мы" на русском языке. Через два года Замятин добился выезда из Советского Союза.
Принято считать, что тамиздат родился после войны, начался, условно говоря, с "Доктора Живаго". Однако если непременное условие тамиздатства – желание публиковаться в свободном мире при сидении автора в Советском Союзе, то претендентов на пионерство надо искать задолго до Пастернака. Оставляя в стороне особую эпоху Русского Берлина (начало 20-х годов), когда не всякий раз можно было понять дальнейшую судьбу писателя – вернется ли он в Россию или осядет на Западе, продолжит ли печататься в Германии или отдаст книги Госиздату, – желающие публиковаться за границей советские литераторы не переводились и позже. В середине и конце 20-х слали свои тексты в Европу серапионовец Николай Никитин, Борис Пильняк, в Париже выходила проза Валентина Катаева, берлинский "Петрополис" печатал все книги Юрия Тынянова, Ильи Эренбурга, Рига выпускала Михаила Зощенко, кто-то публиковал книжки в Европе за свой счет, и так далее, и тому подобное.
Но речь не о зарубежных публикациях вообще, а об "идейно чуждых", как принято было говорить, произведениях. Борису Пильняку не простили заграничного издания романа "Красное дерево", Евгению Замятину – антиутопии "Мы". Характерно, что сыр-бор разгорелся не в связи с появлением этих книг на иностранных языках (не знаю, был ли Пильняк в ту пору переведен), но именно после русского тамиздата. Советская власть всегда боялась текстов именно по-русски. Кто-то удачно предположил, что потому боялась, что знала только родной язык, а в чужеземных – ни в зуб ногой, а потому всерьез их и не воспринимала. Опять же, история с иноязычными изданиями "Доктора Живаго" служит тому подтверждением.
В письме 1929 года, опубликованном в "Литературной газете", Замятин разложил проблему по полочкам, ни от кого не скрываясь. Он объяснил, что послал рукопись романа "Мы" в Берлин издателю Зиновию Гржебину еще в 1921 году. Гржебин тогда имел отделения в Москве и Петрограде, Замятин был связан с ним договорами, так что все было законно. Вскоре Гржебин разорился (Замятин, разумеется, не знал, что разорило издателя ГПУ), и русское издание не состоялось. В 1924 году книга Замятина вышла по-английски в Нью-Йорке, а в 27-м пражский правоэсеровский журнал "Воля России" напечатал отрывки из романа "Мы" по-русски, снабдив публикацию примечанием, что текст печатается в обратном переводе с чешского. Это примечание было явным лукавством, но за него-то Замятин с благодарностью и ухватился в своем письме.
Завтрашний день при Сталине никто представить себе не мог. По-разному сложился он и для писателей-попутчиков, как назывались пишущие некоммунисты. Борис Пильняк, несмотря на газетные громы и молнии, был отправлен в длительное авторское турне по всему миру, Михаила Булгакова никуда не пустили, а Замятину, хоть и остановили после четырех томов собрание его сочинений, дали все же выехать в Париж. С напутствием сторониться эмигрантов.
И Замятин действительно ни к кому не примкнул, держался особняком, хотя и печатался, и писал киносценарии, и даже связывал с Голливудом свое счастье. Но вот роман "Мы" отдельной книгой выпустить не захотел.
Его шесть европейских лет – с 1931 по 1937 – нельзя, вероятно, назвать счастливыми. Но, по крайней мере, спокойными и творческими они были. В Париже Евгений Иванович смог сохранить ту же независимость суждений и индивидуальность судьбы, которые пронес через все жизненные испытания.
Его особую во всем позицию отмечала Марина Цветаева: "Он тоже, как и я, был: ни нашим, ни вашим". А Алексей Толстой в шуточной (неопубликованной) надписи сообщал, что сватает за Замятина свою дочь Марьяну. И хотя Замятин был счастливо женат, шутка весьма характерна. Алексей Толстой в Париже 1935 года хорошо знал, как можно шутить: Евгений Иванович ни во что "эдакое" замешан не был.
Интересный все-таки казус: и слово, данное Сталину, сдержал, и сохранил безупречную репутацию в глазах нескольких поколений. Джентльмен. Недаром одно из замятинских прозвищ – Англичанин.
Принято считать, что тамиздат родился после войны, начался, условно говоря, с "Доктора Живаго". Однако если непременное условие тамиздатства – желание публиковаться в свободном мире при сидении автора в Советском Союзе, то претендентов на пионерство надо искать задолго до Пастернака. Оставляя в стороне особую эпоху Русского Берлина (начало 20-х годов), когда не всякий раз можно было понять дальнейшую судьбу писателя – вернется ли он в Россию или осядет на Западе, продолжит ли печататься в Германии или отдаст книги Госиздату, – желающие публиковаться за границей советские литераторы не переводились и позже. В середине и конце 20-х слали свои тексты в Европу серапионовец Николай Никитин, Борис Пильняк, в Париже выходила проза Валентина Катаева, берлинский "Петрополис" печатал все книги Юрия Тынянова, Ильи Эренбурга, Рига выпускала Михаила Зощенко, кто-то публиковал книжки в Европе за свой счет, и так далее, и тому подобное.
Советская власть всегда боялась текстов именно по-русски. Кто-то удачно предположил, что потому боялась, что знала только родной язык, а в чужеземных – ни в зуб ногой, а потому всерьез их и не воспринимала
Но речь не о зарубежных публикациях вообще, а об "идейно чуждых", как принято было говорить, произведениях. Борису Пильняку не простили заграничного издания романа "Красное дерево", Евгению Замятину – антиутопии "Мы". Характерно, что сыр-бор разгорелся не в связи с появлением этих книг на иностранных языках (не знаю, был ли Пильняк в ту пору переведен), но именно после русского тамиздата. Советская власть всегда боялась текстов именно по-русски. Кто-то удачно предположил, что потому боялась, что знала только родной язык, а в чужеземных – ни в зуб ногой, а потому всерьез их и не воспринимала. Опять же, история с иноязычными изданиями "Доктора Живаго" служит тому подтверждением.
В письме 1929 года, опубликованном в "Литературной газете", Замятин разложил проблему по полочкам, ни от кого не скрываясь. Он объяснил, что послал рукопись романа "Мы" в Берлин издателю Зиновию Гржебину еще в 1921 году. Гржебин тогда имел отделения в Москве и Петрограде, Замятин был связан с ним договорами, так что все было законно. Вскоре Гржебин разорился (Замятин, разумеется, не знал, что разорило издателя ГПУ), и русское издание не состоялось. В 1924 году книга Замятина вышла по-английски в Нью-Йорке, а в 27-м пражский правоэсеровский журнал "Воля России" напечатал отрывки из романа "Мы" по-русски, снабдив публикацию примечанием, что текст печатается в обратном переводе с чешского. Это примечание было явным лукавством, но за него-то Замятин с благодарностью и ухватился в своем письме.
Завтрашний день при Сталине никто представить себе не мог. По-разному сложился он и для писателей-попутчиков, как назывались пишущие некоммунисты. Борис Пильняк, несмотря на газетные громы и молнии, был отправлен в длительное авторское турне по всему миру, Михаила Булгакова никуда не пустили, а Замятину, хоть и остановили после четырех томов собрание его сочинений, дали все же выехать в Париж. С напутствием сторониться эмигрантов.
И Замятин действительно ни к кому не примкнул, держался особняком, хотя и печатался, и писал киносценарии, и даже связывал с Голливудом свое счастье. Но вот роман "Мы" отдельной книгой выпустить не захотел.
Его шесть европейских лет – с 1931 по 1937 – нельзя, вероятно, назвать счастливыми. Но, по крайней мере, спокойными и творческими они были. В Париже Евгений Иванович смог сохранить ту же независимость суждений и индивидуальность судьбы, которые пронес через все жизненные испытания.
Его особую во всем позицию отмечала Марина Цветаева: "Он тоже, как и я, был: ни нашим, ни вашим". А Алексей Толстой в шуточной (неопубликованной) надписи сообщал, что сватает за Замятина свою дочь Марьяну. И хотя Замятин был счастливо женат, шутка весьма характерна. Алексей Толстой в Париже 1935 года хорошо знал, как можно шутить: Евгений Иванович ни во что "эдакое" замешан не был.
Интересный все-таки казус: и слово, данное Сталину, сдержал, и сохранил безупречную репутацию в глазах нескольких поколений. Джентльмен. Недаром одно из замятинских прозвищ – Англичанин.
