Александр Генис: В Нью-Йорке скончался Вагрич Бахчанян. Сегодня мы Соломоном Волковым встретились в студии, где столько раз бывал Вагрич, чтобы вспомнить старого друга, поговорить о его творчестве и послушать связанную с ним музыку. Соломон, в который раз мы уже, к несчастью, собираемся по печальному поводу в студии, чтобы музыкой и словом помянуть наших друзей. Смерть Вагрича после тяжелой болезни не то, чтобы неожиданная, но она очень обидная. Как вы считаете, какую роль играл Вагрич в нашем русском Нью-Йорке?

Соломон Волков: Достаточно сказать, что со смертью Вагрича Бахчаняна в ландшафте русского Нью-Йорка образовалась большая черная дыра, потому что всем его будет очень нахватать, он был очень важной составляющей частью русского Нью-Йорка, без него невозможно представить себе этот мир.

Александр Генис: Мир русского Нью-Йорка это традиция, которая продолжается уже, наверное, сто лет, традиция в которую входил и Набоков, и Баланчин.

Соломон Волков: И Стравинский. Когда мы сюда приехали, эти гиганты или сравнительно недавно ушли из жизни, или же как, скажем, Баланчин и Вера Стравинская, с этими людьми я еще встречался в Нью-Йорке. Но мы, когда приехали сюда от 30 до 35 лет тому назад, вот такая группа, то, конечно, мы подхватили эту эстафету из рук этих гигантов, и у нас появились наши собственные гиганты. Это, конечно, Иосиф Бродский, это Сергей Довлатов, и вот сейчас к этим двум славным именам присоединяется имя Вагрича Бахчаняна, который, если говорить о Довлатове, был на протяжении многих лет одним из его ближайших сотрудников по различного рода журналистским начинаниям.

Александр Генис: Ну да, они вместе выпустили книжку “Демарш энтузиастов”.

Соломон Волков: Потом вы же, Саша, знаете это лучше всех, вы сами работали во всех этих изданиях, вы составляли вот этот тесный кружок вокруг Довлатова, в который Бахчанян входил, вот этот “Новый Американец”, ныне легендарный, журнал “Семь дней”. Все, что делалось в этих изданиях, без Бахчаняна не обходилось.

Александр Генис: Вы знаете, с Вагричем мне посчастливилось работать много лет в самых разных направлениях, в самых разных ситуациях, и я хочу сказать, что это всегда был субботник, а не работа.

Соломон Волков: Потому что Вагрич был особым человеком, действительно, человек фонтанировал, ты, когда с ним разговаривал, он продолжал отпускать язвительные комментарии, шутки, остроты, практически беспрерывно, так было устроено его сознание.

Александр Генис: Вы знаете, о чем мне бы хотелось сейчас поговорить? О той роли, которую играл Вагрич именно в Нью-Йорке. Дело в том, что его жизнь распалась на две равные полвины, и очень значительную часть жизни он провел в Америке. И не надо забывать, что Вагрич был составной частью нью-йоркского авангарда, он входил в этот круг людей и идей. Причем он вошел, как это было с Довлатовым, задолго до того, как сам оказался в Америке. Дело в том, что Вагрич великолепно знал американское искусство и очень его любил. Я помню, когда мы только приехали в Америку, мы пошли с ним гулять по Сохо. Какая это была экскурсия, как он хорошо знал американское искусство! Это была его среда на самом деле, еще в Харькове, еще черти где и черти когда.

Соломон Волков: Вот вы упомянули такой богемный район Нью-Йорка - Сохо. Во второй половине 70-х годов там выходила очень богемная газета под названием “Сохо Ньюз”. Сейчас ее уже нет, о ней только легенды остались. И Марианна, моя жена, она - фотограф, пришла в эту газету и предложила сделать фоторепортаж о русских деятелях авангарда в Нью-Йорке. И одним из главных героев стал Вагрич. Она тогда сфотографировала его вместе с Эдуардом Лимоновым именно в Сохо, и Вагрич ей потом со смехом говорил, что после того, как в этой очень популярной в этом богемном районе газете появился этот репортаж, его на улице узнавали, ему это страшно нравилось, американцы к нему подходили.

Александр Генис: Это было еще, когда Вагрич еще был молодой, а когда он стал старым, он ужасно стал похож на Пикассо. Я сам однажды видел, как он сидел в Централ-Парке и кто-то проезжал мимо на коляске (там же на лошадях катаются), и он закричал: “Хай! Пикассо!”. Вагрич, ни на секунду не сомневаясь, сказал: “Хай!”.

Соломон Волков: Причем он ведь парадоксальным образом вписывал себе в нью-йоркский пейзаж. Здесь стать выставляющимся художником очень трудно, но Вагрич сделал такую дадаистскую акцию, он устроил однодневную выставку Вагрича Бахчаняна во множестве музеев. Он всюду появлялся, там разворачивал какую-то свою работу, тут же ее сворачивал и удалялся, но фиксировал это дело на фотографической пленке, и, таким образом, провернул целую серию своих выставок в нью-йоркских музеях. Мне хотелось бы сравнить творчество Вагрича с деятельностью ведущего американского дадаиста Джона Кейджа, композитора, который жил в Нью-Йорке. Кстати, Кейдж был и художником тоже. Кейдж был, конечно, совсем другого поколения, он родился в 1912 году, умер в 1992. Самым его знаменитым сочинением является опус под названием “4.33”, который состоит из 4-х минут и 33-х секунд молчания.

Александр Генис: Типично концептуальная идея.

Соломон Волков: Она, между прочим, популярна, и совсем недавно в Москве этот опус “прозвучал” в очередной раз. И Вагричу чрезвычайно нравились вот эти концепты Кейджа, мы с ним об этом говорили. Вообще Кейдж был один из его любимых фигур, и не случайно, потому что не только творчество Кейджа, но и личность Кейджа была чрезвычайно Вагричу симпатична. Потому что Кейдж был такой же спокойный, как Вагрич, ведь Вагрич был очень спокойным человеком, внешне чрезвычайно рассудительным, с большой озорной жилкой внутри, и человеком который тоже изъяснялся афоризмами, причем, тоже запоминающимися. И он выпустил несколько книг, очень похожих на то, что делал Вагрич, только американских афоризмов. Но в основном Кейдж прославился своими сочинениями. И я бы хотел здесь показать отрывок из типичного произведения Кейджа, называется оно “Концерт для подготовленного фортепьяно и камерного оркестра”. Это опус 1951 года. Тут, мне кажется, можно провести параллель с творчеством Вагрича Бахчаняна, потому что “подготовленное фортепьяно” это фортепьяно, которое изобрел Кейдж. В инструмент напихиваются всякого рода щепочки…

Александр Генис: Это, своего рода, коллаж?

Соломон Волков: Коллаж такой. Зажимки, резинки, и рояль этот начинает звучать специфическим образом, как будто это клавесин, но звуки, которые при этом Кейдж извлекает из этого инструмента, они отнюдь не барочные, наоборот, это такой мир, вставший дыбом, абсурдистский мир. И этот мир очень схож с миром Вагрича. И личность Кейджа, которая витает надо всем этим, как бы тоже посылает привет Вагричу Бахчаняну.

Мне кажется, очень важным свойством Вагрича Бахчаняна была его национальность.



Александр Генис: Известна, конечно, шутка Бахчаняна, который рассказывал всем, что он армянин не на сто процентов, а на сто пятьдесят, потому что у него даже мачеха была армянка. Но Вагрич никогда не был в Армении, он родился в Харькове, и по-армянски толком не говорил, хотя несколько слов все-таки знал. И мне всегда интересно было, мы много говорили на армянскую тему, потому что Вагрич живо интересовался древней Арменией, особенно Урарту. И однажды мы ходили с ним в музей Метрополитен, он говорит: “Ты посмотри на носы этих истуканов, которые там стоят в Древнем отделе, у них точно такие носы, как у меня. Этот нос Урарту”.


Соломон Волков: Для него, мне кажется, очень важна была принадлежность к армянской традиции, хотя, конечно же, он эту традицию, будучи человеком чрезвычайно независимым, абсолютно не стадным, это очень важное у него качество, он не любил присоединяться ни к какой группе, он всегда был той кошкой, которая ходила сама по себе. Но когда в России устроили выставку Сарьян, Налбандян и Бахчанян, то ему это было приятно. То есть, три совершенно разных армянских художника были собраны под одной крышей. Это тоже немножко абсурдистский концепт, но, тем не менее, это ему нравилось. И правильно, потому что национальная традиция это вещь, от которой, даже если ты убегаешь, она все равно тебя втягивает в свою орбиту, это очень мощная штука. И вот вы говорили о том, что ему нравилось искусство старой Армении. Я бы хотел ваши соображения проиллюстрировать музыкой самого знаменитого армянского композитора Комитаса, настоящее имя которого было Согомон Согомонян. Он родился в 1869 году в Армении и умер в 1935 году в Париже. Причем он собирал старые мелодии, он выстроил архитектуру новой армянской музыки на фундаменте старых, по возможности, очень древних армянских мелодий. И армянская культура - и музыкальная, и вообще - она до сих пор питается из этого источника, который был открыт Комитасом. И я хочу показать одну из таких комитасовских мелодий, одновременно торжественных, суровых, скорбных и очень армянских, в аранжировке современного армянского композитора Тиграна Мансуряна, который теперь делит свое время между Калифорнией и Ереваном и является, на мой взгляд, ведущим армянским композитором наших дней. Играет мелодию Комитаса в аранжировке Мансуряна американо-армянская альтистка Ким Кашкашян.

Александр Генис: Смерть ставит точку, и теперь пришло время поговорить о той роли, которую Вагрич Бахчанян играет в истории искусства. Это не такой простой вопрос, как кажется, потому что Вагрич все начинал первым. Теперь, я уже видел в интернете, его называют “отцом концептуализма”, “отцом соцарта”, и все это совершенно справедливо, потому что он начал игры с мертвым режимом, когда он еще не был мертвым. Его работы 60-х годов, которые сейчас во многих музеях хранятся, говорят о том, что он открыл этот соцарт, концептуальное искусство, задолго до тех, более признанных художников, которые сейчас знамениты в этом направлении. Однако мне представляется не совсем справедливым сводить творчество Вагрича именно к этому, и только к этому направлению. Я слышал о том, что говорят: “Кому нужно искусство, когда уже нет ни Ленина, ни Брежнева, когда уже не над кем смеяться, кому нужно искусство издевательства, кому нужно искусство иронии, когда объект иронии исчез?”. Мне кажется, все это несправедливо, потому что Вагрич был формалистом, в первую очередь и, как он сказал тому же Довлатову: “Что делать если я живу на содержании у формы?”. И вот на содержании у формы он прожил свою жизнь, и мне кажется, что в этом смысле Вагрича было бы правильнее сравнить с футуристами, которых он больше всего любил и больше всего ценил. Синявский сказал, что “Бахчанян - последний футурист в русской традиции”. Мне кажется, что он соединял буйное начало 20-го века с нашей постмодернистской эпохой, хотя сам Бахчанян слово “постмодернист” терпеть не мог и сказал: “Что такое постмодернизм? Это когда все воруют у Бахчаняна, и никто не ссылается”.

Соломон Волков: Его, кстати, очень это обижало, а, как мы все знаем, речения Бахчаняна широко разошлись и бесконечно цитируются. Самым популярным, может быть, является “Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью”. Считается, что это чуть ли не фольклорный текст, на Бахчаняна не ссылаются. Вообще, повсюду мы слышим шутки и афоризмы Бахчаняна без ссылок на него, это, конечно, несправедливо и, конечно, это будет исправлено со временем.

Александр Генис: Хотя я ему сказал, что он должен гордиться, он - как хаджа Насреддин. Он только горько вздохнул

Соломон Волков: Вообще, должен заметить, что Бахчанян был в каком-то смысле великим бессребреником, он работал действительно для искусства. Вот тот Бахчанян, которого я знал, никогда не работал для денег.

Александр Генис: Его невозможно было заставить что-нибудь делать, вообще это был человек необычайно принципиального упрямства, который слушал только свою Музу. Но, Соломон, как вы считаете, какое место в искусстве он занимает? Давайте попробуем поставить эту точку.

Соломон Волков: Дело в том, что Бахчанян выполнял эту вечную роль Тилли Уленшпигеля, то есть человека, который насмехается над любой властью вообще, и над любыми авторитетами, которые представляются художнику дутыми. Поэтому Бахчанян умудрялся обижать беспрерывно всех, причем обижались часто люди вполне уважаемые, в которых все равно Бахчанян находил что-то смешное. Он находил смешное именно в этом желании стать истиной в последней инстанции, если угодно. И тут он не щадил никого. Доставалось Ахматовой, за которую потом вступались ее обиженные поклонники, доставалось Солженицыну, который тоже умудрился оскорбиться и высказаться на эту тему.

Александр Генис: А как можно не обидеться, если Бахчанян придумал фразу “Всеми правдами и неправдами жить не по лжи”. Это смешно!

Соломон Волков: Солженицын обиделся на серию, где изображались Бахчаняном однофамильцы его. Тоже очень смешная художественная серия. Так что в этом смысле искусство Бахчаняна будет всегда, мне кажется, оставаться актуальным. Я думаю, что он и будет являться тем связующим звеном между футуризмом прошлого и футуризмом будущего. Футуризм, на самом деле, это тоже, на сегодняшний момент, уже культурное течение, которое будет все время возникать на поверхности, исчезать, разветвляться, но оно будет существовать всегда. Все зависит только от того, насколько в каждый данный момент это течение может оказаться созвучным настроению времени.

Александр Генис: Академическое значение.

Соломон Волков: Потому что сейчас мы живем во времени, которое я бы определил, как торжество неоклассицизма во всех его проявлениях. И тогда, кончено, футуристическая традиция оказывается неизбежно в тени. Но приходит момент, когда и эта традиция оказывается на поверхности.

Александр Генис: Как Шкловский сказал в свое время: “Когда появились колонны, я понял, что футуризм умер”. Вот сейчас появились колонны, я согласен с вами. Согласен с тем, что футуризм Бахчаняна это вечное явление. Но, должен вам сказать, что мы с нем много раз ходили вместе в музеи, мы очень любили ходить вместе в музеи, и всегда страшно ругались, потому то он всегда выступал против любого академического направления в чем бы то ни было. И как-то я ему говорю: “Ну а кто из настоящих художников тебе нравится больше всего?”. Он говорит: “Если и был ангел, так это Рафаэль”. Кроме всего прочего, Бахчанян любил настоящее классическое искусство, хоть и не говорил об этом. И в последние месяцы, когда он был уже тяжело болен, ему трудно было гулять, ходить, а ходить было нужно, он ходил по квартире, слушая классическую музыку. Не авангард, не Кейджа, а старую мировую классику. И каждый раз, когда Бахчанян выступал в нашей студии, а это было не раз, мы заканчивали передачу его любимым опусом, оно называется у музыкантов “Шутка Баха”.

Александр Генис: Это номер из его Оркестровой сюиты номер два, которая, конечно же, каждому известна.

Соломон Волков: А Бахчанян любил, когда ее называли просто “Бах”.