Иван Толстой: Для последней передачи уходящего года мы выбрали литературную тему. Владимир Набоков, Александр Солженицын, Андрей Амальрик, тем более Николай Васильевич Гоголь – писатели с репутацией, казалось бы, давно установившейся. Нет-нет, мифы вокруг каждого из них клубятся самые что ни на есть живые, в спорах о них собеседники готовы поссориться. Почва под русской литературой и публицистикой продолжает ходить ходуном.
Программу “Арабески о Гоголе” начнем с арабесок именно о Гоголе.
Как объяснить, что такой классик и гений не представлен полным собранием сочинений? 14-томник сталинских лет, считающийся относительно полным, морально и текстологически устарел, недоступен из-за своей редкости и лишен необходимого комментария. В 2009-м году, юбилейном для Гоголя (200 лет со дня рождения), разразился издательский скандал, когда стало известно, что Издательство Московской Патриархии по благословению Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Кирилла собирается выпустить практически одним залпом собрание сочинений Гоголя в 17-ти томах. “Одним залпом” - это означает первые два тома в сентябре, а последние – уже весной 2010 года. Скандальность же ситуации в том, что о долгой подготовке издания никто не слышал и даже выбор почтенных составителей – И.А.Виноградова и В.А.Воропаева – дела не меняет: солидные собрания на коленке не готовят.
Смехотворные заявления на рекламном сайте лучше бы не появлялись вовсе. Послушайте: “Проведена уникальная исследовательская и текстологическая работа. Во многих случаях текст заново сверен с автографами и прижизненными изданиями, в том числе “Тарас Бульба”, “Старосветские помещики” и целый ряд других произведений”.
Да не с прижизненными изданиями надо сверять тексты (они-то, как правило, подвергались в старые времена искажению), а излагать историю самого текста и печатать варианты и разночтения. В противном случае, собрание сочинений становится, что называется, огоньковским: массовым и некритичным.
Поэтому не будем попадаться на громкие обещания, вроде следующий: “В собрание сочинений Гоголя включены все художественные, литературно-критические, публицистические и духовно-нравственные произведения (в том числе незавершенные). Впервые в собрание включена переписка Гоголя с ответами его адресатов (в полном объеме). В издании также помещены лекции, прочитанные Гоголем в Петербургском университете, записные книжки, словари, подготовительные материалы по истории, фольклору и этнографии. Впервые в собрание войдет (внимание!) личная духовная библиотека Гоголя”.
Что эта темная фраза значит? – спросит озадаченный слушатель. А вот что: “Публикуются рукописи церковного содержания, выписки из творений святых отцов, служебных Миней и других богослужебных книг. В том числе выписки из Лествицы Иоанна Лествичника, любимой книги писателя. Отдельным томом издаются народные песни (русские и малороссийские), собранные Гоголем, стихотворения разных авторов, переписанные им в разное время, выписки из журнальных статей и проч.”
И наконец - стоимость подписки 10500 рублей.
Каков же итог? Где они, столь громко разрекламированные гоголевские тома? Те самые: два сентябрьских, еще пять – декабрьских? Все жаждавшие Гоголя внесли свои 10 с половиной тысяч. А нет их. Я позвонил в издательство и поинтересовался. Книг нет и не будет до мая следующего года. Читателям будет доступен только полный комплект, только 17 томов – когда они будут отпечатаны. А если какие-то тома задержатся?
Старая-старая история… Павел Иванович Чичиков, где Вы? Тут у нас в России такие просторы для деятельности открыты…
Впрочем, шутки в сторону. Вопрос с Гоголем для многих читателей стоит серьезно. Чей писатель Николай Васильевич – русский или украинский? Какой дух стоит за его книгами, написанными на русском языке, – дух России или Украины? Мой собеседник – украинский журналист, сотрудник украинской редакции Радио Свобода Васыль Зилгалов.
Васыль Зилгалов: Я, конечно, не буду спорить, чей Гоголь, но я, прежде всего, хочу сказать, что ситуация, то есть современная история с изданием 23-томника сочинений Гоголя, полного собрания сочинений, доказывает, что с Гоголем не все понятно.
Иван Толстой: Я поясню, что Васыль говорит о том академическом собрании писателя, которое было задумано много лет назад в Москве под редакцией Юрия Манна. Вышло лишь два тома из запланированных 23-х - первый и четвертый. Дело застопорилось не только из-за отсутствия у издательства денег, но и потому, что половина исследователей, готовивших гоголевские тома, разъехалось по миру – ученые были приглашены работать за границу. Васыль Зилгалов продолжает.
Васыль Зилгалов: Вы знаете, я Гоголем занимаюсь всю свою жизнь, с пеленок, потому что помню, когда в 4-5 лет читал “Страшную месть” Гоголя и боялся в окно вечером посмотреть. Многим, кто читал Гоголя, это известно. Но дело все в том, что где-то уже в более зрелом возрасте я начал искать какие-то фрагменты малороссийских украинских текстов Гоголя, и меня удивляло, что невозможно их найти, как будто бы какая-то темная сила, описанная в свое время Николаем Васильевичем, их прятала в какие-то омуты.
Я, уже будучи зрелым человеком, нашел некоторые его письма на украинском языке. Небольшая записка, письмом можно ее назвать, оно есть в собрании сочинений, в 17-томнике, письмо к Залесскому на украинском языке. Это документ, который показывает, как Гоголь писал на украинском языке, как он мыслил. Это очень интересный документ. Но когда я увидел первый том 23-томника и начал читать черновики, я понял, что этому изданию не суждено появиться на свет, потому что когда мы отрываем черновики Гоголя, мы начинаем понимать, что это совершенно другой Гоголь, что мы его не знали, не видя черновиков, не видя его текстов, его кухни творческой. Это только первая часть, так сказать, скрытой тайны Гоголя.
Белый писал, что когда он пытается адаптировать Гоголя, весь текст рассыпается, он рушится. То есть, что Гоголь создал свой язык, и так далее. Даже в этом мы мало понимаем, кем был Гоголь на самом деле. Потому что главная причина тайны Гоголя, того, что мы не можем его до сегодняшнего дня раскрыть, состоит в тех доводах, которые были еще приведены в 1847 году графом Орловым.
Иван Толстой: Что это за доводы?
Васыль Зилгалов: Он сказал, что самым опасным для Российской Империи является малороссийство.
Иван Толстой: Что он в это вкладывал?
Васыль Зилгалов: Всё – культуру, язык. Он сказал, что если Малороссия поднимет вопрос о своем выходе из состава Российской Империи, тогда нам конец. И вот мы сегодня слышим, когда на могиле Деникина Владимир Владимирович Путин говорит, что вот писал же Деникин, что Малороссия должна быть вместе, мы должны быть все вместе, нельзя нас разъединять. Я думаю, здесь скрыт весь Гоголь. Почему? Потому что, вы понимаете, с самого начала, если мы изучаем биографию Гоголя, мы видим, что он был из рода людей, которые были под особым надзором - и Василь Лукашевич (Общество объединенных славян), и Иван Косяровский, и отец Гоголя. Мы знаем, что все эти люди были родственниками и были связаны. Во время нашествия Наполеона и после этого следствие велось, когда Васыль Лукашевич был в Петропавловке и когда фактически от страха умер отец Гоголя Василий. Он умер от страха, прежде всего.
Иван Толстой: От страха перед…?
Васыль Зилгалов: От страха, что будет репрессирован, что будет уничтожен. И вот когда в 1827 году Гоголь заканчивал Нежинскую гимназию, первый вопрос у него стоял: “Что со мной будет?”. Он Косяровскому говорил, что “они мне не дадут дороги, я же из этого рода, который всегда имел определенный взгляд на будущее моей земли, Малороссии”.
Иван Толстой: То есть, вы хотите сказать, что вот эти политические опасения гоголевской семьи были связаны либо с фрондой, либо с оппозиционностью политической, либо с настроениями самоопределения?
Васыль Зилгалов: Вот я вам прочту этот фрагмент на украинском языке, фрагмент письма Богдану Залесскому.
(Фрагмент письма)
Иван Толстой: А теперь, пожалуйста, для тех, кто слаб в мове.
Васыль Зилгалов: Он пишет на украинском языке поляку Богдану Залесскому (это написано было в 1837 году), который сочувствовал украинцам, что они под пятой у Москвы. Вы знаете, что Гоголь, когда он был в Чехии, он контактировал с чешскими просветителями и мы знаем, что написал после этих всех встреч, о которых мы очень мало знаем, Гавличек Боровский. Он написал, фактически базируясь на сочинениях Гоголя, что главной бедой украинцев есть то, что они были между двух огней - между поляками и русскими. Политические факторы играли важную роль в жизни Гоголя, всю жизнь его преследовал страх.
Иван Толстой: Вы говорите все-таки о страхе, о вещах очень неземных и недоказуемых. А что показывают тексты? Есть ли какие-то документы, рукописи, которые показывают, что Гоголь все-таки реально был вовлечен в некий оппозиционный круг, что ли, или находился в приятельских отношениях с людьми, бывшими под подозрением у императорской власти?
Васыль Зилгалов: Был, конечно, его пытались вовлечь. Но мы об этом сегодня, к сожалению, почти ничего не знаем, почему-то.
Иван Толстой: На чем же тогда зиждутся вот эти ваши предположения, что он боялся?
Васыль Зилгалов: Хотя бы на том, что я прочитал. Залесский был украинофил, поляк, это был человек враждебный Российской Империи.
Иван Толстой: Какова его связь с Гоголем?
Васыль Зилгалов: Они переписывались.
Иван Толстой: Может быть, Гоголь не разделял этих взглядов?
Васыль Зилгалов: Но, видите, какой тон письма, этого документа. А если поискать хорошо, я думаю, что мы что-то еще найдем. Но, нужно искать, я думаю.
Иван Толстой: Итак, тема Гоголь и заграница, Гоголь и чужбина. Что здесь, какой аспект малоизвестен?
Васыль Зилгалов: К сожалению, оригинала не видел, его записи в Баден-Бадене, в гостинице, на украинском языке, где он снова, я только сейчас не помню текста, но знаю, что он там написал на украинском языке, что он - украинец, что он - казак, и так далее. То есть, за границей Гоголь представлял свое истинное лицо.
Иван Толстой: Он поворачиваются украинской стороной, не русской?
Васыль Зилгалов: Да, украинской стороной. А что касается его карьеры в России, где-то чисто подспудно, это видно из его многих сочинений, “Страшная месть”, кстати, если внимательно почитать текст, где сказано, что горе большее для человека, когда он не может отомстить за горе своей родной земли, за беды. Я не знаю, как другие, но вот я, читая “Мертвые души”, я считаю, что это была месть Гоголя.
Иван Толстой: Вернемся к тому, с чего вы начали. Вы сказали, что, открывая уже первый том академического 23-томного Гоголя, вы понимаете, что перед вами Гоголь еще не прочтенный. Что вы имеете в виду? Что эти черновики дают какие-то иные мысли или другой поворот какому-то гоголевскому, устоявшемуся в наших глазах, мировоззрению?
Васыль Зилгалов: Обязательно. То есть, они показывают Гоголя в совершенно другом свете. Тот отредактированный, причесанный Гоголь, которого мы читали, это еще далеко не все, потому что когда читаешь его черновики, открывается совершенно другой мир, совершенно другая парадигма. Мы видим глыбу в намного большем объеме, чем его эти опубликованные сочинения, которые мы читали. То есть, черновики Гоголя показывают, что это малоросс был еще тот.
Иван Толстой: То есть, можно сказать, что разница между Гоголем вот таким причесанным, по книгам известным, даже школьникам, и тем Гоголем, который открывается в черновиках, - как между официальным памятником Томского и памятником работы Андреева?
Васыль Зилгалов: Да. Вы знаете, я вам скажу, что люди, которые это посмотрели, люди не глупые, они поняли, что если все эти черновики появятся, это будет опасно. Они даже, может быть, не до конца ощущают, в чем это будет опасно, но они учуяли всю опасность публикации этого объема, этой массы. Мало кто это читал, и доступ к этим черновикам был довольно трудный.
Иван Толстой: Скажите, пожалуйста, как на Украине в самых различных кругах - интеллигентных и не очень интеллигентных - смотрят на Гоголя-украинца и Гоголя-русского классика? Какие есть настроения и взгляды на этот счет?
Васыль Зилгалов: Разные есть. Есть и традиционные взгляды на Гоголя. То есть, сейчас начала больше открываться та полвина Гоголя, та часть Гоголя, которая сегодня актуальная. То есть, когда идет речь о независимости Украины, и так далее, эту сторону Гоголя начали больше изучать. Я думаю, что об этом хорошо сказал Евген Сверстюк. Он рассказывал в последние годы, как его вызывали в КГБ, как с ним там беседовали, и где-то у него такая есть зарисовка, его там спрашивали о портретах писателей, которые у него дома висели, и о портрете Гоголя. И он сказал, что “я подумал, что если бы Гоголь жил в наше время, его бы точно хапанули в КГБ и провозгласили бы украинским буржуазным националистом”
Иван Толстой: И - в мордовский лагерь 35-й.
Васыль Зилгалов: Это - одна сторона. Я бы не хотел суживать эту проблему, я не хотел бы, чтобы меня поняли так, что я хочу сказать, что Гоголь был украинский, наш. Совершенно нет. Я хочу сказать, что Гоголя мы должны узнать в полном объеме, в мире должны узнать. В мире Гоголем восхищаются, зная только одну часть его. А то, что под водой этого айсберга, этой глыбы, мы мало сегодня, наверное, знаем. Если бы этот 23-томник вышел чудесным образом полностью, мы бы тогда очень много нового узнали.
Иван Толстой: Скажете, существуют академические исследования на Украине, посвященные Гоголю-украинцу?
Васыль Зилгалов: Да, есть. Вышло довольно много книг, есть даже книга одной из исследовательниц, которая так и называется “Украинский контекст Гоголя”, исследований достаточно много сегодня - и украинские переводы Гоголя за границей, и украинские тексты, но пока что мало украинских текстов, написанных рукой Гоголя. Мы знаем, что в многочисленной переписке он говорил и Максимовичу, и другим, что он завершает “Историю Украины”. То есть, он написал “Историю Украины”, но где она - никто до сегодняшнего дня не знает.
Иван Толстой: В Баден-Бадене надо искать.
Васыль Зилгалов: Сомневаюсь. Я только знаю одну довольно странную историю, когда один исследователь как будто бы напал на след этой “Истории” в конце гражданской войны, это было тяжелое время, но он при довольно загадочных обстоятельствах погиб.
Иван Толстой: Рука Москвы.
Васыль Зилгалов: Нет, нет.
Иван Толстой: Известно, что выходят книжки под названием “Неизвестный Лев Толстой”, “Неизвестный Достоевский”, “Неизвестные страницы Тургенева”…. Вы считаете, что Николай Васильевич заслужил большой исследовательско-публикаторский том под названием “Неизвестный Гоголь”?
Васыль Зилгалов: Безусловно. Вы знаете, например, раньше, в советские время, это была запрещенная тема - два варианта “Тараса Бульбы”. Один - для русской официальной публикации, другой - который он написал. Это уже одна из тем, которая могла бы целый том занять. То есть, два “Тараса Бульбы” Гоголя.
Иван Толстой: Вот этот второй "Тарас Бульба" опубликован?
Васыль Зилгалов: Этот, который снял сейчас Бортко, это тот, официальный, русский вариант. Я Богдана Ступку, конечно, критикую за его участие в этом фильме - мы же видим, какой направленности этот фильм. То есть, это еще раз говорит о Гоголе, о том, что мы должны понимать Гоголя. Он правильно сказал, в принципе, на российском телевидении, когда они с Бортко фильм представляли. Ступка сказал, что “вы же должны понять, что каждое слово “русский”, “русский казак” в “Тарасе Бульбе” - это “украинский”, вы должны это понять, понять основу, канву этого сочинения”. То есть, надо видеть, как Гоголь шифровал многие вещи. Читатели за рубежом, особенно, которые мало знают тонкости истории и политических отношений, принимают за чистую монету многие названия Гоголя, а на самом деле за этим стоит другой смысл. Так что даже это заслуживает большего внимания сегодня. Я думаю что “Неизвестный Гоголь” - это не одна книжка еще выйдет.
Иван Толстой: Сегодня Васыль в нашей передаче предложил новое прочтение Гоголя: например, начало “Мертвых душ”, первая глава, когда у ворот губернского города Н стоят два русских мужика и беседуют, доедет ли то колесо до Казани. Читай: до Запорижья доедет ли то колесо, - беседуют два хохла.
Арабески о Гоголе и других писателях. Вот к другим мы теперь и переходим. Московское издательство “Время” выпустило сборник Лидии Чуковской под названием “Из дневника. Воспоминания”. Частично приводимые записи читателям уже известны, частично могут оказаться новыми, поскольку первые публикации появлялись порою в малотиражной и труднодоступной периодике. По какому принципу отбирались записи для сборника – спросил я у составителя книги Елены Цезаревны Чуковской.
Елена Чуковская: Лидия Корнеева сама начала публикацию своих дневников путем выборки, потому что такой выборкой являются и дневники об Анне Ахматовой, хотя там у нее иногда были отдельные тетради, а иногда она выбирала из своего, как она называла, общего дневника. Особенно этого много во втором и третьем томе. Затем она сама также выбирала свои записи о Пастернаке, и тоже они при ее жизни были опубликованы. И вот я встала на этот же путь, то есть на путь выборки из очень обширного дневника, содержащего какие-то записи бытовые и личные, в общем, записи, которые человек делает в дневнике. Были выбоины, сюжеты определенные, те, которые складывались в сюжет. Таким сюжетом я читаю «Полгода в “Новом мире”», ограниченные во времени отношениями с Симоновым и ее пребыванием в этой редакции на протяжении чуть менее полугода. Это была одна из первых выборок.
Затем было выбрано из дневника все, что Лидия Корнеева писала об Иосифе Бродском, а она очень активно участвовала в хлопотах об его освобождении. Все это отражено в ее дневнике. Затем, вот, что важно сказать: что самое первое, что она выбирала из своего дневника, это было «Памяти Тамары Григорьевны Габбе». Это тоже сделала она сама и показала Маршаку, и для нее очень существенно было, что он сказал, что вот “это ваш жанр”. Собственно, с этого начались и “Записки об Анне Ахматовой”, и вот те выборки о Пастернаке, о которых я упоминала. И поэтому я пошла этим же путем, то есть путем выбора записей о каком-то конкретном человеке. И такими людьми стали записи о Пастернаке, о Симонове, и недавно опубликованные записи о Солженицыне, которые и вошли в эту книгу. Значит, в книгу вошли отрывки из дневников, частично подготовленные Лидией Коренеевной, а частично уже и мною. И также ее воспоминания. Воспоминания о Вигдоровой, написанные в расчете на публикацию, поэтому с примечанием о том, что это все - правда, но не вся правда, как она пишет у себя в дневнике, и короткие воспоминания об Андрее Дмитриевиче Сахарове. Вот это и является содержанием книжки, недавно изданной издательством “Время” в составе, можно сказать, собрания сочинений Лидии Коренены, которое они выпускают. Причем выпускают, мне очень нравится, что они не ставят номеров томов, и как-то не сковывают читателя. У них в этом собрании вышли уже “Памяти детства”, вышел “Прочерк”, а сейчас вышли “Воспоминания” и “Дневник”. Это такое сборное, не тяжелое издание.
Иван Толстой: А как, по-вашему, может выглядеть собрание Лидии Корнеевны – в идеальном раскладе?
Елена Чуковская: Сейчас мы говорили об издании “Процесса исключения”, но в это собрание пока не вошли ни “Софья Петровна”, ни “Спуск под воду”. Но, я думаю, что вместе с “Процессом исключения” войдут и открытые письма. А дальше хотелось бы восстановить, как-то переиздать небольшую книгу о Герцене, и уже вот я неожиданно, составляя справку для энциклопедии, увидела, что уже напечатано много переписок Лидии Корнеевы - переписка с Самойловым, с Жирмунским, с Оксманом недавно вышла, с Пантелеевым. И вот если будет интерес у издательства, то может быть сделан какой-то том переписок. Вот так я себе представляют пока.
Иван Толстой: Елена Цезаревна, а с архивом Корнея Ивановича могут быть еще какие-то сюрпризы для читателей?
Елена Чуковская: Вот я знаю, что сейчас готовится очень интересная переписка с Конашевичем и Алянским. Ее готовит Евгений Борисович Ефимов, комментарии которого в 15-м томе были тоже в большом количестве представлены. Он - специалист. Интересна она тем, как относился Корней Иванович к художникам, оформляющим его сказки, насколько он внятно видел каждого персонажа, каждую коллизию, каждую страницу. Вот он Конашевичу пишет, что Муха-Цокотуха должна быть сказочная муха, ее не надо очеловечивать, пчела должна нести не дрова, а нести именно мед. Как он видел то, о чем он писал. Для меня это оказалось даже какой-то неожиданностью. Он это видел, как фильм - как-то очень ясно, в ясных картинах. И это отразилось в его переписке с художниками. И вот это может быть интересная публикация. А дальше тоже уже будут всплывать какие-то детали и подробности. Вот сейчас только что вышли отдельными изданиями “Две души Максима Горького” и его книга о Блоке. То есть, все-таки уже все, что можно, основательное, все сейчас уже переиздано.
Иван Толстой: На вопросы нашей программы отвечала составитель сборника Лидии Чуковской Елена Чуковская.
А теперь обратимся к самой книге и постараемся почувствовать темперамент автора дневника. Записи об Александре Солженицыне.
19/ХI [1962]. Всенародное торжество: вышел № 11 “Нового мира” с повестью Солженицына. Я рада, счастлива даже, ибо это в самом деле правда.
22/ХI, Переделкино. Твардовский напечатал Солженицына, и все газеты, понимая, что все это сделано с благословения НСХ [Никиты Сергеевича Хрущева], трубят восторги.
Читаю следующую вещь Солженицына “Не стоит село без праведника”. Правдиво, сильно, умно — а чего-то (для меня), чего-то пронзительного — нет. Читаю вяло, с трудом.
Впрочем, ведь я и “Илиаду” Гомера читаю вяло, с трудом.
4/X 63. Наконец меня потряс Солженицын. Я слушала отрывки из романа. Потому ли, что он охотится тут в моих лесах (женщины возле тюрьмы), или потому, что он пишет не о крестьянине, чуждом мне, а об интеллигентных людях и интеллигентным языком — но эта вещь взяла меня.
31/I [1964]. Сегодня милый, милый Л.З. [Копелев] передал мысли Солженицына о “Софье Петровне”.
Неинтересно. Кое-что (не существенное) верно; многое — неверно совсем. Например. У меня интеллигентка (плохая) Софья Петровна думает:
“Деда Мороза прикрепила она удивительно эффектно”. Ему не нравится слово “эффектно”! Да ведь это она — не я.
Или: “ее кооптировали в местком” — кооптировали. Да ведь она так радуется “вумным” словам!
Верные замечания — мелкие, жизненные; хотя главное жизненное совершенно неправильно: “как же она не понимала?” И не верит в конец.
Вероятно, это потому, что он не нашего поколения. Человек 20 из тех, что пережили 37-й на воле, говорили мне: “Вы это про нашу Веру Ив. — или Юлию Гр. и т.д. написали? Точь-в-точь”.
Сколько я таких помню — тупиц! — ведь они-то и заставили меня взяться за перо.
16/VI [1964]. Голос Солженицына. [Магнитофон. — Дописано позже. — Е.Ч.]
Ясный, твердый, молодой, сильный [2].
Но — актерский! Модуляции провинциального актера; безвкусные, провинциальные…
Мощная проза. Я не думала, что он такой силач. Краткость и мощь. Губы верблюда! Ужас ослика! Вышки! Кирпичи!
Но — совсем чужой мне.
Любит Есенина — а я нет.
Любит церкви — а я нет.
Думает, что колокольный звон подымает людей, — а я нет.
Ему в деревне не хватает церкви, а мне электричества.
Кроме того, он законченный, решивший, нашедший, а я…
10/IX 64. Солженицын. Дед [3] ждал его «на днях», неопределенно; он приехал сегодня утром, когда мы вдвоем пили кофе наверху. Нат. Мих. доложила: “Там вас какой-то спрашивает… Соже… Говорит, ему назначено”.
Я сбежала вниз — нету его.
Он стоял на крыльце.
Первое впечатление: молодой, не более 35 лет, белозубый, быстрый, легкий, сильный, очень русский.
Второе — нет, он гораздо старше; и кожа на лице усталая; и лицо чуть одутловатое; и волосы редкие. Болезненный. Но одно остается в силе: очень русский. Светло-голубые глаза, неопределенного цвета волосы. Шофер? Монтер? Никакого южного акцента нет, но х вместо г.
Он пробыл долго, часа 4, гуляли по саду под дождем, обедали. Он внезапно почувствовал, что где-то в груди жмет, — лежал у меня в комнате, я ему дала валидол. Говорит, что сердечный приступ — впервые
Главное ощущение от него: воля, сила. Чувствуется, что у человека этого есть сила жить по-своему.
Рассказал о своем романе, который лежит в сейфе “Нового мира”.
Решено до времени сохранить его неоконченным, потому что сейчас не надеются его пробить. Ждут удобного времени.
Твардовский в восторге, Дементьев и Закс в смятении.
Для осуществления всех литературных планов ему нужно, — говорит он, — 10 лет спокойной жизни.
Когда его звали на симпозиум в Ленинград, он попросту ушел из дому.
Сказал, что написал “наверх” о неправильной системе в теперешних лагерях.
С помощью О. Чайковской хлопочет о пересмотре дела какого-то своего друга.
— Но вообще — не могу заниматься всем, о чем мне пишут. Иначе не буду работать.
5 марта 77, Переделкино, пятница. В эфире много радостей: Буковский! Буковский мог оказаться пустельгой, а он сверкает умом, находчивостью, правдой. И Ал. Ис. очень энергично выступил в защиту Гинзбурга — оглашено было его письмо к тамошнему знаменитому адвокату (как выражается “Голос”, “Солженицын нанял адвоката”). Конечно, никакого адвоката сюда не пустят, но власти постесняются таскать Гинзбурга в карцер и пр., зная, что они подконтрольны… Ал. Ис. всегда делает то, что надо, и так, как надо… Что-то рассказывалось и о причинах его отъезда из Швейцарии (взрывное устройство в доме, кажется так), но я не расслышала.
2 апреля 77, воскресенье, Москва. …Письмо от классика, доброе, щедрое и — впервые в жизни — жалующееся. Он, воплощение мощи, пишет, что еле собирает силы для работы… Значит, правда, что была у него депрессия.
Там у него враги и поклонники. Здесь были враги и помощники. Неужели до такой беды мы дожили, что в светоносце гаснет свет?
Я написала ему беспомощно, слабо, в суетливые дни, дурным пером…
24 апреля 77, воскр., Москва. На даче заходили Андрей Чернов с приятелем сообщить, что редактор “Комсомольской правды” отверг статью Новеллы Матвеевой о необходимости музея [107] и они теперь несут ее в “Московский комсомолец”. Причина: “там жил Солженицын. Не устраивать же нам музея Солженицына”. Будете, будете, подлецы, устраивать тут и Музей Солженицына, но еще не сейчас; а если сейчас нет Государственного музея К.И. — то это превеликое счастье (для меня).
26 августа 77, пятница, дача. По радио мне впервые не понравился Амальрик. Он излагает «историю демократического и правозащитного движения». Из чего видно, что история эта уже фальсифицируется. Вольно или невольно? Не знаю. Если невольно, то еще страшнее. Таково сознание хорошего человека не нашего круга и не нашего поколения. Для него все началось с процесса Синявского и Даниэля. Если говорить о судах над писателями — то где же начало начал — дело Бродского и Фридина запись? Это раз. Затем — ни звука о Солженицыне! Не было “Ивана Денисовича” — а ведь это-то и было землетрясение, разбудившее всех, даже спящих глубоко. Если же говорить обо всем, минус художество (что очень глупо), то где же письмо Солженицына съезду писателей? В его поддержку выступили 92 человека. С него началось движение Чехословакии. И о нем — ни звука. Зато о Павлике [108] — пожалуйста, сколько угодно.
Положительно в эмиграции все сходят с ума, Бог с ними.
Читаю 1-й том публицистики Солженицына. “Жить не по лжи”, удивительно, хотя и безумно. Каждое слово — драгоценный камень. Но напрасно он думает, что это нечто малое, нетрудное, всего лишь требуется не лгать. Да это то же, что броситься со всей семьей под трамвай — при советской-то власти! Можно было требовать тогда “всего лишь” не доносить, любить друзей, быть хорошим товарищем, не предавать дружбу. А не лгать!
Помню случай со мною. Я написала книгу “Декабристы — исследователи Сибири”. Мне показалось это существенным открытием. Доказать, что они были не только политическими повстанцами, но интеллигенцией того времени, открывателями. Редакции книга нравилась. Но у меня требовали вставить — т.е. согласиться на фразу, ими вставленную: там, где я говорю о мечтании кого-то из декабристов — что вот, мол, какой может стать Сибирь, если разрабатывать ее богатейшие недра! — вставить фразу: “В наше время Сибирь и стала такою”. И далее о подъеме при советской власти, о высокой добыче угля и пр. в наши дни. А я уже знала тогда, что вся Сибирь — сплошной концлагерь, что добывают там уголь и пр. богатства земли и строят дороги — заключенные. Но — сдалась. Мне было очень стыдно. Но я дорожила своим открытием — да и деньги нужны были. Сдалась, поправила фразы только “стилистически”. Книга вышла. Ее хвалили — в печати Азадовский, в письме ко мне Оксман. (Ему особо понравилась одна фраза о суде над декабристами: “Началась трагедия следствия и комедия суда”.) Однако книгу я считала загубленной и потом охотно переиздавала только главу о Николае Бестужеве: “Н. Бестужев, исследователь Бурятии”.
Так вот А.И.С. требует: “всего лишь”.
Вообще к интеллигенции он жесток, а главное — он не понимает ее. Образованщина! И все тут. “Интеллигенция перестала быть интеллигенцией, когда не заступилась за крестьян во время коллективизации”. (А перечел бы “Мужиков”, “В овраге” и “Новую дачу” Чехова.) Когда крестьяне заступались за интеллигенцию — даже за земцев, врачей и учителей? Гениальной литературы русской и живописи они и совсем не знали, не подозревали о том, что у них есть Пушкин и Блок. Не из крестьян ли выходили городовые, погромщики, а потом и следователи КГБ и охранники? Крестьян было миллионы, интеллигентов — сотни, ну, может быть, тысячи. Ну, вот теперь их совсем не осталось — почти. Конечно, среди интеллигентов много сволочи, и при царе было, и при советской власти, и теперь. Тем ценнее каждое интеллигентное лицо, которое не сволочь. Ценнее для всего народа.
Солженицын говорит мельком о том, что до Нобелевской его поддержала “тоненькая пленка”. Я не знаю всего состава этой пленки, но те, кого я знаю, — сплошь интеллигенты… И сейчас, когда его отлучили от телевидения, протестовали, насколько мне известно, только интеллигенты. (Останки!)
У такой огромины, как он, и заблуждения огромны. Огромный человек, талант огромный. Для того чтобы стать гением, ему не хватает только интеллигентности!
Фрагменты из дневника Лидии Чуковской. Цитаты взяты из книги, выпущенной московским издательством “Время”. На титульном листе стоит уже 2010 год.
Иван Толстой: Арабески о Гоголе и других писателях. Пожалуй, самой громкой книгой в уходящем году – как по-английски, так и по-русски – был незаконченный роман Владимира Набокова “The Original of Laura” (в русском переводе Геннадия Барабтарло “Лаура и ее оригинал”). Я не раз высказывал свое несогласие с таким переводом: на мой скромный взгляд должна быть не Лаура, а Лора. Но против свершившегося не попрешь.
Завершим сегодняшние арабески разговором об этой книге. Я приглашаю к микрофону Бориса Парамонова.
Борис Парамонов: Выпуск необработанных черновиков Набокова под маркой его последней книги - наиболее удручающее событие литературного года. Я не знаю, приплывет ли к кому-то золотая рыбка, но мы у разбитого корыта. Всё происходившее вокруг этой Лоры – Лауры – не более чем некая финансовая трансакция, распродажа последней, к делу уже не годной утвари, больше всего напоминающая не роскошные аукционы Сотбис или Кристи, а то, что в Америке называют “гараж сэйл”. Глубоко не литературное событие.
Недавно в газетах появилось сообщение о задержании самого старого в истории криминалистики перверта-педофила: ему сто лет. Больно – или смешно – говорить, но тут же вспомнился Набоков с этой своей Лаурой, Лорой, Флорой и фауной. Еще вспоминается Паниковский, млевший по Зосе Синицкой: “Какая фемина! Я люблю ее как дочь!” Так и Набоков, снова попытавшийся показать своего Гумберта Гумберта. На этот раз без буквы “м” в середине: теперь этот Губерт Губерт. О чем тут говорить?
Определенно ясно одно: покойный автор не повинен в том, что произошло. Что бы ни написал Набоков, вернее, что бы он ни выпустил в печать, несло, не могло не нести отпечаток его гения. И ведь точно известно, что эту Лауру он приказал сжечь. То, что осталось от замысла, - обрезки ногтей и волос (образ из романа “Дар”).
Имеет смысл еще раз вернуться к действительно набоковской проблеме. Что означала у него эта неизбывная тяга к известному сюжету? Ведь всё написанное Набоковым – это “Лолита” в различных модификациях. Недавно в вашей, Иван Никитич, программе я подверг анализу с этой точки зрения малочитаемый, как-то мимо читателей проходящий роман Набокова «Bend Sinister». Это очередная «Лолита», «Лолита» до «Лолиты», собственно говоря. Там безумная любовь вдовца к своему малолетнему сыну, и этой любовью воспользовался фашиствующий режим, чтобы его сломить, этого Круга. Но приглядевшись, видишь, что этот сын – подставная фигура, что тут вместо мальчика должна быть девочка, и она действительно появляется – подросток Мариэтта, нанявшаяся в дом Круга прислугой, и всякого рода эротические фантазии хозяина вокруг этой Мариэтты. Сюжетная ситуация “Bend Sinister” явно тяготеет к схеме “Лолиты” – только переставить несколько фигур, что не составило труда для великого шахматного композитора, каким был Набоков, в конце концов это и сделавший. Да возьмем даже такую невинную в смысле педофилии вещь, как “Король, дама, валет”: ведь и там какой-то полуинцест, что ли: племянник – любовник тетки, которая его, натурально, старше. Повторяю: немного варьировать возраст и пол – и любая вещь Набокова превратится в “Лолиту”. Скажем, “Камера Обскура”: в последней глубине романа, в замысле самом, в игре воображения, построившего вещь, несовершеннолетняя Магда должна занимать место умершей дочери Кречмара. Вот это заметание следов всё время происходит у Набокова: то вместо дочки сын, то дочка умирает, то родная заменяется приемной.
Иван Толстой: Хорошо, Борис Михайлович, возьмем роман “Дар”. Небольшая сценка с прото-Лолитой. И всё. Какую Лолиту еще Вы здесь усмотрите?
Борис Парамонов: Таки есть, как сказали бы в Одессе. Вспомните стихи, сочиняемые героем: как звать тебя, ты полу-мнемозина, полумерцанье в имени твоем. То есть, значит, Зина Мерц. Но не в этой нехитрой разгадке дело: тут главное слово – “полу”, то есть опять же указание на героиню-недоростка.
Но я обещал сказать о смысле этой темы у Набокова, о значении этого символа любви к малолетним. Если угодно, это своего рода аутоэротизм – воспоминание о собственном счастливом, блаженном, райском детстве. Тут было наложение двух травм – утрата детства и утрата родины, которая осталась в живом опыте памяти как детство. В общем всё это приняло форму мифа об изгании из Рая. Миф Рая, как скажет любой психоаналитик, это и есть воспоминание о детстве и даже чуть ли не о внутриутробном существовании. И то, что Набоков наслоил на этот миф тему перверсии, педофилии, - это как бы род самокритики, некий аутотренинг, борьба с собой. Были в этой борьбе и жертвы – Мартын из “Подвига”: Набоков показал здесь гибельность мечты и ностальгии, не скорректированных, не сублимированных творчеством. Результат этой борьбы с собой – все книги Набокова.
И бабочки отсюда: сохранение детства вопреки годам и большевикам. Это фрагмент Рая. Его, так сказать, метонимия (чтоб лишний раз не говорить “Мнемозина”).
А что касается Лоры – Лауры, то тут и говорить не о чем, и не Набоков этот разговор вести заставил. Слава Богу, есть много других поводов и причин помнить великого писателя.
Программу “Арабески о Гоголе” начнем с арабесок именно о Гоголе.
Как объяснить, что такой классик и гений не представлен полным собранием сочинений? 14-томник сталинских лет, считающийся относительно полным, морально и текстологически устарел, недоступен из-за своей редкости и лишен необходимого комментария. В 2009-м году, юбилейном для Гоголя (200 лет со дня рождения), разразился издательский скандал, когда стало известно, что Издательство Московской Патриархии по благословению Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Кирилла собирается выпустить практически одним залпом собрание сочинений Гоголя в 17-ти томах. “Одним залпом” - это означает первые два тома в сентябре, а последние – уже весной 2010 года. Скандальность же ситуации в том, что о долгой подготовке издания никто не слышал и даже выбор почтенных составителей – И.А.Виноградова и В.А.Воропаева – дела не меняет: солидные собрания на коленке не готовят.
Смехотворные заявления на рекламном сайте лучше бы не появлялись вовсе. Послушайте: “Проведена уникальная исследовательская и текстологическая работа. Во многих случаях текст заново сверен с автографами и прижизненными изданиями, в том числе “Тарас Бульба”, “Старосветские помещики” и целый ряд других произведений”.
Да не с прижизненными изданиями надо сверять тексты (они-то, как правило, подвергались в старые времена искажению), а излагать историю самого текста и печатать варианты и разночтения. В противном случае, собрание сочинений становится, что называется, огоньковским: массовым и некритичным.
Поэтому не будем попадаться на громкие обещания, вроде следующий: “В собрание сочинений Гоголя включены все художественные, литературно-критические, публицистические и духовно-нравственные произведения (в том числе незавершенные). Впервые в собрание включена переписка Гоголя с ответами его адресатов (в полном объеме). В издании также помещены лекции, прочитанные Гоголем в Петербургском университете, записные книжки, словари, подготовительные материалы по истории, фольклору и этнографии. Впервые в собрание войдет (внимание!) личная духовная библиотека Гоголя”.
Что эта темная фраза значит? – спросит озадаченный слушатель. А вот что: “Публикуются рукописи церковного содержания, выписки из творений святых отцов, служебных Миней и других богослужебных книг. В том числе выписки из Лествицы Иоанна Лествичника, любимой книги писателя. Отдельным томом издаются народные песни (русские и малороссийские), собранные Гоголем, стихотворения разных авторов, переписанные им в разное время, выписки из журнальных статей и проч.”
И наконец - стоимость подписки 10500 рублей.
Каков же итог? Где они, столь громко разрекламированные гоголевские тома? Те самые: два сентябрьских, еще пять – декабрьских? Все жаждавшие Гоголя внесли свои 10 с половиной тысяч. А нет их. Я позвонил в издательство и поинтересовался. Книг нет и не будет до мая следующего года. Читателям будет доступен только полный комплект, только 17 томов – когда они будут отпечатаны. А если какие-то тома задержатся?
Старая-старая история… Павел Иванович Чичиков, где Вы? Тут у нас в России такие просторы для деятельности открыты…
Впрочем, шутки в сторону. Вопрос с Гоголем для многих читателей стоит серьезно. Чей писатель Николай Васильевич – русский или украинский? Какой дух стоит за его книгами, написанными на русском языке, – дух России или Украины? Мой собеседник – украинский журналист, сотрудник украинской редакции Радио Свобода Васыль Зилгалов.
Васыль Зилгалов: Я, конечно, не буду спорить, чей Гоголь, но я, прежде всего, хочу сказать, что ситуация, то есть современная история с изданием 23-томника сочинений Гоголя, полного собрания сочинений, доказывает, что с Гоголем не все понятно.
Иван Толстой: Я поясню, что Васыль говорит о том академическом собрании писателя, которое было задумано много лет назад в Москве под редакцией Юрия Манна. Вышло лишь два тома из запланированных 23-х - первый и четвертый. Дело застопорилось не только из-за отсутствия у издательства денег, но и потому, что половина исследователей, готовивших гоголевские тома, разъехалось по миру – ученые были приглашены работать за границу. Васыль Зилгалов продолжает.
Васыль Зилгалов: Вы знаете, я Гоголем занимаюсь всю свою жизнь, с пеленок, потому что помню, когда в 4-5 лет читал “Страшную месть” Гоголя и боялся в окно вечером посмотреть. Многим, кто читал Гоголя, это известно. Но дело все в том, что где-то уже в более зрелом возрасте я начал искать какие-то фрагменты малороссийских украинских текстов Гоголя, и меня удивляло, что невозможно их найти, как будто бы какая-то темная сила, описанная в свое время Николаем Васильевичем, их прятала в какие-то омуты.
Я, уже будучи зрелым человеком, нашел некоторые его письма на украинском языке. Небольшая записка, письмом можно ее назвать, оно есть в собрании сочинений, в 17-томнике, письмо к Залесскому на украинском языке. Это документ, который показывает, как Гоголь писал на украинском языке, как он мыслил. Это очень интересный документ. Но когда я увидел первый том 23-томника и начал читать черновики, я понял, что этому изданию не суждено появиться на свет, потому что когда мы отрываем черновики Гоголя, мы начинаем понимать, что это совершенно другой Гоголь, что мы его не знали, не видя черновиков, не видя его текстов, его кухни творческой. Это только первая часть, так сказать, скрытой тайны Гоголя.
Белый писал, что когда он пытается адаптировать Гоголя, весь текст рассыпается, он рушится. То есть, что Гоголь создал свой язык, и так далее. Даже в этом мы мало понимаем, кем был Гоголь на самом деле. Потому что главная причина тайны Гоголя, того, что мы не можем его до сегодняшнего дня раскрыть, состоит в тех доводах, которые были еще приведены в 1847 году графом Орловым.
Иван Толстой: Что это за доводы?
Васыль Зилгалов: Он сказал, что самым опасным для Российской Империи является малороссийство.
Иван Толстой: Что он в это вкладывал?
Васыль Зилгалов: Всё – культуру, язык. Он сказал, что если Малороссия поднимет вопрос о своем выходе из состава Российской Империи, тогда нам конец. И вот мы сегодня слышим, когда на могиле Деникина Владимир Владимирович Путин говорит, что вот писал же Деникин, что Малороссия должна быть вместе, мы должны быть все вместе, нельзя нас разъединять. Я думаю, здесь скрыт весь Гоголь. Почему? Потому что, вы понимаете, с самого начала, если мы изучаем биографию Гоголя, мы видим, что он был из рода людей, которые были под особым надзором - и Василь Лукашевич (Общество объединенных славян), и Иван Косяровский, и отец Гоголя. Мы знаем, что все эти люди были родственниками и были связаны. Во время нашествия Наполеона и после этого следствие велось, когда Васыль Лукашевич был в Петропавловке и когда фактически от страха умер отец Гоголя Василий. Он умер от страха, прежде всего.
Иван Толстой: От страха перед…?
Васыль Зилгалов: От страха, что будет репрессирован, что будет уничтожен. И вот когда в 1827 году Гоголь заканчивал Нежинскую гимназию, первый вопрос у него стоял: “Что со мной будет?”. Он Косяровскому говорил, что “они мне не дадут дороги, я же из этого рода, который всегда имел определенный взгляд на будущее моей земли, Малороссии”.
Иван Толстой: То есть, вы хотите сказать, что вот эти политические опасения гоголевской семьи были связаны либо с фрондой, либо с оппозиционностью политической, либо с настроениями самоопределения?
Васыль Зилгалов: Вот я вам прочту этот фрагмент на украинском языке, фрагмент письма Богдану Залесскому.
(Фрагмент письма)
Иван Толстой: А теперь, пожалуйста, для тех, кто слаб в мове.
Васыль Зилгалов: Он пишет на украинском языке поляку Богдану Залесскому (это написано было в 1837 году), который сочувствовал украинцам, что они под пятой у Москвы. Вы знаете, что Гоголь, когда он был в Чехии, он контактировал с чешскими просветителями и мы знаем, что написал после этих всех встреч, о которых мы очень мало знаем, Гавличек Боровский. Он написал, фактически базируясь на сочинениях Гоголя, что главной бедой украинцев есть то, что они были между двух огней - между поляками и русскими. Политические факторы играли важную роль в жизни Гоголя, всю жизнь его преследовал страх.
Иван Толстой: Вы говорите все-таки о страхе, о вещах очень неземных и недоказуемых. А что показывают тексты? Есть ли какие-то документы, рукописи, которые показывают, что Гоголь все-таки реально был вовлечен в некий оппозиционный круг, что ли, или находился в приятельских отношениях с людьми, бывшими под подозрением у императорской власти?
Васыль Зилгалов: Был, конечно, его пытались вовлечь. Но мы об этом сегодня, к сожалению, почти ничего не знаем, почему-то.
Иван Толстой: На чем же тогда зиждутся вот эти ваши предположения, что он боялся?
Васыль Зилгалов: Хотя бы на том, что я прочитал. Залесский был украинофил, поляк, это был человек враждебный Российской Империи.
Иван Толстой: Какова его связь с Гоголем?
Васыль Зилгалов: Они переписывались.
Иван Толстой: Может быть, Гоголь не разделял этих взглядов?
Васыль Зилгалов: Но, видите, какой тон письма, этого документа. А если поискать хорошо, я думаю, что мы что-то еще найдем. Но, нужно искать, я думаю.
Иван Толстой: Итак, тема Гоголь и заграница, Гоголь и чужбина. Что здесь, какой аспект малоизвестен?
Васыль Зилгалов: К сожалению, оригинала не видел, его записи в Баден-Бадене, в гостинице, на украинском языке, где он снова, я только сейчас не помню текста, но знаю, что он там написал на украинском языке, что он - украинец, что он - казак, и так далее. То есть, за границей Гоголь представлял свое истинное лицо.
Иван Толстой: Он поворачиваются украинской стороной, не русской?
Васыль Зилгалов: Да, украинской стороной. А что касается его карьеры в России, где-то чисто подспудно, это видно из его многих сочинений, “Страшная месть”, кстати, если внимательно почитать текст, где сказано, что горе большее для человека, когда он не может отомстить за горе своей родной земли, за беды. Я не знаю, как другие, но вот я, читая “Мертвые души”, я считаю, что это была месть Гоголя.
Иван Толстой: Вернемся к тому, с чего вы начали. Вы сказали, что, открывая уже первый том академического 23-томного Гоголя, вы понимаете, что перед вами Гоголь еще не прочтенный. Что вы имеете в виду? Что эти черновики дают какие-то иные мысли или другой поворот какому-то гоголевскому, устоявшемуся в наших глазах, мировоззрению?
Васыль Зилгалов: Обязательно. То есть, они показывают Гоголя в совершенно другом свете. Тот отредактированный, причесанный Гоголь, которого мы читали, это еще далеко не все, потому что когда читаешь его черновики, открывается совершенно другой мир, совершенно другая парадигма. Мы видим глыбу в намного большем объеме, чем его эти опубликованные сочинения, которые мы читали. То есть, черновики Гоголя показывают, что это малоросс был еще тот.
Иван Толстой: То есть, можно сказать, что разница между Гоголем вот таким причесанным, по книгам известным, даже школьникам, и тем Гоголем, который открывается в черновиках, - как между официальным памятником Томского и памятником работы Андреева?
Васыль Зилгалов: Да. Вы знаете, я вам скажу, что люди, которые это посмотрели, люди не глупые, они поняли, что если все эти черновики появятся, это будет опасно. Они даже, может быть, не до конца ощущают, в чем это будет опасно, но они учуяли всю опасность публикации этого объема, этой массы. Мало кто это читал, и доступ к этим черновикам был довольно трудный.
Иван Толстой: Скажите, пожалуйста, как на Украине в самых различных кругах - интеллигентных и не очень интеллигентных - смотрят на Гоголя-украинца и Гоголя-русского классика? Какие есть настроения и взгляды на этот счет?
Васыль Зилгалов: Разные есть. Есть и традиционные взгляды на Гоголя. То есть, сейчас начала больше открываться та полвина Гоголя, та часть Гоголя, которая сегодня актуальная. То есть, когда идет речь о независимости Украины, и так далее, эту сторону Гоголя начали больше изучать. Я думаю, что об этом хорошо сказал Евген Сверстюк. Он рассказывал в последние годы, как его вызывали в КГБ, как с ним там беседовали, и где-то у него такая есть зарисовка, его там спрашивали о портретах писателей, которые у него дома висели, и о портрете Гоголя. И он сказал, что “я подумал, что если бы Гоголь жил в наше время, его бы точно хапанули в КГБ и провозгласили бы украинским буржуазным националистом”
Иван Толстой: И - в мордовский лагерь 35-й.
Васыль Зилгалов: Это - одна сторона. Я бы не хотел суживать эту проблему, я не хотел бы, чтобы меня поняли так, что я хочу сказать, что Гоголь был украинский, наш. Совершенно нет. Я хочу сказать, что Гоголя мы должны узнать в полном объеме, в мире должны узнать. В мире Гоголем восхищаются, зная только одну часть его. А то, что под водой этого айсберга, этой глыбы, мы мало сегодня, наверное, знаем. Если бы этот 23-томник вышел чудесным образом полностью, мы бы тогда очень много нового узнали.
Иван Толстой: Скажете, существуют академические исследования на Украине, посвященные Гоголю-украинцу?
Васыль Зилгалов: Да, есть. Вышло довольно много книг, есть даже книга одной из исследовательниц, которая так и называется “Украинский контекст Гоголя”, исследований достаточно много сегодня - и украинские переводы Гоголя за границей, и украинские тексты, но пока что мало украинских текстов, написанных рукой Гоголя. Мы знаем, что в многочисленной переписке он говорил и Максимовичу, и другим, что он завершает “Историю Украины”. То есть, он написал “Историю Украины”, но где она - никто до сегодняшнего дня не знает.
Иван Толстой: В Баден-Бадене надо искать.
Васыль Зилгалов: Сомневаюсь. Я только знаю одну довольно странную историю, когда один исследователь как будто бы напал на след этой “Истории” в конце гражданской войны, это было тяжелое время, но он при довольно загадочных обстоятельствах погиб.
Иван Толстой: Рука Москвы.
Васыль Зилгалов: Нет, нет.
Иван Толстой: Известно, что выходят книжки под названием “Неизвестный Лев Толстой”, “Неизвестный Достоевский”, “Неизвестные страницы Тургенева”…. Вы считаете, что Николай Васильевич заслужил большой исследовательско-публикаторский том под названием “Неизвестный Гоголь”?
Васыль Зилгалов: Безусловно. Вы знаете, например, раньше, в советские время, это была запрещенная тема - два варианта “Тараса Бульбы”. Один - для русской официальной публикации, другой - который он написал. Это уже одна из тем, которая могла бы целый том занять. То есть, два “Тараса Бульбы” Гоголя.
Иван Толстой: Вот этот второй "Тарас Бульба" опубликован?
Васыль Зилгалов: Этот, который снял сейчас Бортко, это тот, официальный, русский вариант. Я Богдана Ступку, конечно, критикую за его участие в этом фильме - мы же видим, какой направленности этот фильм. То есть, это еще раз говорит о Гоголе, о том, что мы должны понимать Гоголя. Он правильно сказал, в принципе, на российском телевидении, когда они с Бортко фильм представляли. Ступка сказал, что “вы же должны понять, что каждое слово “русский”, “русский казак” в “Тарасе Бульбе” - это “украинский”, вы должны это понять, понять основу, канву этого сочинения”. То есть, надо видеть, как Гоголь шифровал многие вещи. Читатели за рубежом, особенно, которые мало знают тонкости истории и политических отношений, принимают за чистую монету многие названия Гоголя, а на самом деле за этим стоит другой смысл. Так что даже это заслуживает большего внимания сегодня. Я думаю что “Неизвестный Гоголь” - это не одна книжка еще выйдет.
Иван Толстой: Сегодня Васыль в нашей передаче предложил новое прочтение Гоголя: например, начало “Мертвых душ”, первая глава, когда у ворот губернского города Н стоят два русских мужика и беседуют, доедет ли то колесо до Казани. Читай: до Запорижья доедет ли то колесо, - беседуют два хохла.
Арабески о Гоголе и других писателях. Вот к другим мы теперь и переходим. Московское издательство “Время” выпустило сборник Лидии Чуковской под названием “Из дневника. Воспоминания”. Частично приводимые записи читателям уже известны, частично могут оказаться новыми, поскольку первые публикации появлялись порою в малотиражной и труднодоступной периодике. По какому принципу отбирались записи для сборника – спросил я у составителя книги Елены Цезаревны Чуковской.
Елена Чуковская: Лидия Корнеева сама начала публикацию своих дневников путем выборки, потому что такой выборкой являются и дневники об Анне Ахматовой, хотя там у нее иногда были отдельные тетради, а иногда она выбирала из своего, как она называла, общего дневника. Особенно этого много во втором и третьем томе. Затем она сама также выбирала свои записи о Пастернаке, и тоже они при ее жизни были опубликованы. И вот я встала на этот же путь, то есть на путь выборки из очень обширного дневника, содержащего какие-то записи бытовые и личные, в общем, записи, которые человек делает в дневнике. Были выбоины, сюжеты определенные, те, которые складывались в сюжет. Таким сюжетом я читаю «Полгода в “Новом мире”», ограниченные во времени отношениями с Симоновым и ее пребыванием в этой редакции на протяжении чуть менее полугода. Это была одна из первых выборок.
Затем было выбрано из дневника все, что Лидия Корнеева писала об Иосифе Бродском, а она очень активно участвовала в хлопотах об его освобождении. Все это отражено в ее дневнике. Затем, вот, что важно сказать: что самое первое, что она выбирала из своего дневника, это было «Памяти Тамары Григорьевны Габбе». Это тоже сделала она сама и показала Маршаку, и для нее очень существенно было, что он сказал, что вот “это ваш жанр”. Собственно, с этого начались и “Записки об Анне Ахматовой”, и вот те выборки о Пастернаке, о которых я упоминала. И поэтому я пошла этим же путем, то есть путем выбора записей о каком-то конкретном человеке. И такими людьми стали записи о Пастернаке, о Симонове, и недавно опубликованные записи о Солженицыне, которые и вошли в эту книгу. Значит, в книгу вошли отрывки из дневников, частично подготовленные Лидией Коренеевной, а частично уже и мною. И также ее воспоминания. Воспоминания о Вигдоровой, написанные в расчете на публикацию, поэтому с примечанием о том, что это все - правда, но не вся правда, как она пишет у себя в дневнике, и короткие воспоминания об Андрее Дмитриевиче Сахарове. Вот это и является содержанием книжки, недавно изданной издательством “Время” в составе, можно сказать, собрания сочинений Лидии Коренены, которое они выпускают. Причем выпускают, мне очень нравится, что они не ставят номеров томов, и как-то не сковывают читателя. У них в этом собрании вышли уже “Памяти детства”, вышел “Прочерк”, а сейчас вышли “Воспоминания” и “Дневник”. Это такое сборное, не тяжелое издание.
Иван Толстой: А как, по-вашему, может выглядеть собрание Лидии Корнеевны – в идеальном раскладе?
Елена Чуковская: Сейчас мы говорили об издании “Процесса исключения”, но в это собрание пока не вошли ни “Софья Петровна”, ни “Спуск под воду”. Но, я думаю, что вместе с “Процессом исключения” войдут и открытые письма. А дальше хотелось бы восстановить, как-то переиздать небольшую книгу о Герцене, и уже вот я неожиданно, составляя справку для энциклопедии, увидела, что уже напечатано много переписок Лидии Корнеевы - переписка с Самойловым, с Жирмунским, с Оксманом недавно вышла, с Пантелеевым. И вот если будет интерес у издательства, то может быть сделан какой-то том переписок. Вот так я себе представляют пока.
Иван Толстой: Елена Цезаревна, а с архивом Корнея Ивановича могут быть еще какие-то сюрпризы для читателей?
Елена Чуковская: Вот я знаю, что сейчас готовится очень интересная переписка с Конашевичем и Алянским. Ее готовит Евгений Борисович Ефимов, комментарии которого в 15-м томе были тоже в большом количестве представлены. Он - специалист. Интересна она тем, как относился Корней Иванович к художникам, оформляющим его сказки, насколько он внятно видел каждого персонажа, каждую коллизию, каждую страницу. Вот он Конашевичу пишет, что Муха-Цокотуха должна быть сказочная муха, ее не надо очеловечивать, пчела должна нести не дрова, а нести именно мед. Как он видел то, о чем он писал. Для меня это оказалось даже какой-то неожиданностью. Он это видел, как фильм - как-то очень ясно, в ясных картинах. И это отразилось в его переписке с художниками. И вот это может быть интересная публикация. А дальше тоже уже будут всплывать какие-то детали и подробности. Вот сейчас только что вышли отдельными изданиями “Две души Максима Горького” и его книга о Блоке. То есть, все-таки уже все, что можно, основательное, все сейчас уже переиздано.
Иван Толстой: На вопросы нашей программы отвечала составитель сборника Лидии Чуковской Елена Чуковская.
А теперь обратимся к самой книге и постараемся почувствовать темперамент автора дневника. Записи об Александре Солженицыне.
19/ХI [1962]. Всенародное торжество: вышел № 11 “Нового мира” с повестью Солженицына. Я рада, счастлива даже, ибо это в самом деле правда.
22/ХI, Переделкино. Твардовский напечатал Солженицына, и все газеты, понимая, что все это сделано с благословения НСХ [Никиты Сергеевича Хрущева], трубят восторги.
Читаю следующую вещь Солженицына “Не стоит село без праведника”. Правдиво, сильно, умно — а чего-то (для меня), чего-то пронзительного — нет. Читаю вяло, с трудом.
Впрочем, ведь я и “Илиаду” Гомера читаю вяло, с трудом.
4/X 63. Наконец меня потряс Солженицын. Я слушала отрывки из романа. Потому ли, что он охотится тут в моих лесах (женщины возле тюрьмы), или потому, что он пишет не о крестьянине, чуждом мне, а об интеллигентных людях и интеллигентным языком — но эта вещь взяла меня.
31/I [1964]. Сегодня милый, милый Л.З. [Копелев] передал мысли Солженицына о “Софье Петровне”.
Неинтересно. Кое-что (не существенное) верно; многое — неверно совсем. Например. У меня интеллигентка (плохая) Софья Петровна думает:
“Деда Мороза прикрепила она удивительно эффектно”. Ему не нравится слово “эффектно”! Да ведь это она — не я.
Или: “ее кооптировали в местком” — кооптировали. Да ведь она так радуется “вумным” словам!
Верные замечания — мелкие, жизненные; хотя главное жизненное совершенно неправильно: “как же она не понимала?” И не верит в конец.
Вероятно, это потому, что он не нашего поколения. Человек 20 из тех, что пережили 37-й на воле, говорили мне: “Вы это про нашу Веру Ив. — или Юлию Гр. и т.д. написали? Точь-в-точь”.
Сколько я таких помню — тупиц! — ведь они-то и заставили меня взяться за перо.
16/VI [1964]. Голос Солженицына. [Магнитофон. — Дописано позже. — Е.Ч.]
Ясный, твердый, молодой, сильный [2].
Но — актерский! Модуляции провинциального актера; безвкусные, провинциальные…
Мощная проза. Я не думала, что он такой силач. Краткость и мощь. Губы верблюда! Ужас ослика! Вышки! Кирпичи!
Но — совсем чужой мне.
Любит Есенина — а я нет.
Любит церкви — а я нет.
Думает, что колокольный звон подымает людей, — а я нет.
Ему в деревне не хватает церкви, а мне электричества.
Кроме того, он законченный, решивший, нашедший, а я…
10/IX 64. Солженицын. Дед [3] ждал его «на днях», неопределенно; он приехал сегодня утром, когда мы вдвоем пили кофе наверху. Нат. Мих. доложила: “Там вас какой-то спрашивает… Соже… Говорит, ему назначено”.
Я сбежала вниз — нету его.
Он стоял на крыльце.
Первое впечатление: молодой, не более 35 лет, белозубый, быстрый, легкий, сильный, очень русский.
Второе — нет, он гораздо старше; и кожа на лице усталая; и лицо чуть одутловатое; и волосы редкие. Болезненный. Но одно остается в силе: очень русский. Светло-голубые глаза, неопределенного цвета волосы. Шофер? Монтер? Никакого южного акцента нет, но х вместо г.
Он пробыл долго, часа 4, гуляли по саду под дождем, обедали. Он внезапно почувствовал, что где-то в груди жмет, — лежал у меня в комнате, я ему дала валидол. Говорит, что сердечный приступ — впервые
Главное ощущение от него: воля, сила. Чувствуется, что у человека этого есть сила жить по-своему.
Рассказал о своем романе, который лежит в сейфе “Нового мира”.
Решено до времени сохранить его неоконченным, потому что сейчас не надеются его пробить. Ждут удобного времени.
Твардовский в восторге, Дементьев и Закс в смятении.
Для осуществления всех литературных планов ему нужно, — говорит он, — 10 лет спокойной жизни.
Когда его звали на симпозиум в Ленинград, он попросту ушел из дому.
Сказал, что написал “наверх” о неправильной системе в теперешних лагерях.
С помощью О. Чайковской хлопочет о пересмотре дела какого-то своего друга.
— Но вообще — не могу заниматься всем, о чем мне пишут. Иначе не буду работать.
5 марта 77, Переделкино, пятница. В эфире много радостей: Буковский! Буковский мог оказаться пустельгой, а он сверкает умом, находчивостью, правдой. И Ал. Ис. очень энергично выступил в защиту Гинзбурга — оглашено было его письмо к тамошнему знаменитому адвокату (как выражается “Голос”, “Солженицын нанял адвоката”). Конечно, никакого адвоката сюда не пустят, но власти постесняются таскать Гинзбурга в карцер и пр., зная, что они подконтрольны… Ал. Ис. всегда делает то, что надо, и так, как надо… Что-то рассказывалось и о причинах его отъезда из Швейцарии (взрывное устройство в доме, кажется так), но я не расслышала.
2 апреля 77, воскресенье, Москва. …Письмо от классика, доброе, щедрое и — впервые в жизни — жалующееся. Он, воплощение мощи, пишет, что еле собирает силы для работы… Значит, правда, что была у него депрессия.
Там у него враги и поклонники. Здесь были враги и помощники. Неужели до такой беды мы дожили, что в светоносце гаснет свет?
Я написала ему беспомощно, слабо, в суетливые дни, дурным пером…
24 апреля 77, воскр., Москва. На даче заходили Андрей Чернов с приятелем сообщить, что редактор “Комсомольской правды” отверг статью Новеллы Матвеевой о необходимости музея [107] и они теперь несут ее в “Московский комсомолец”. Причина: “там жил Солженицын. Не устраивать же нам музея Солженицына”. Будете, будете, подлецы, устраивать тут и Музей Солженицына, но еще не сейчас; а если сейчас нет Государственного музея К.И. — то это превеликое счастье (для меня).
26 августа 77, пятница, дача. По радио мне впервые не понравился Амальрик. Он излагает «историю демократического и правозащитного движения». Из чего видно, что история эта уже фальсифицируется. Вольно или невольно? Не знаю. Если невольно, то еще страшнее. Таково сознание хорошего человека не нашего круга и не нашего поколения. Для него все началось с процесса Синявского и Даниэля. Если говорить о судах над писателями — то где же начало начал — дело Бродского и Фридина запись? Это раз. Затем — ни звука о Солженицыне! Не было “Ивана Денисовича” — а ведь это-то и было землетрясение, разбудившее всех, даже спящих глубоко. Если же говорить обо всем, минус художество (что очень глупо), то где же письмо Солженицына съезду писателей? В его поддержку выступили 92 человека. С него началось движение Чехословакии. И о нем — ни звука. Зато о Павлике [108] — пожалуйста, сколько угодно.
Положительно в эмиграции все сходят с ума, Бог с ними.
Читаю 1-й том публицистики Солженицына. “Жить не по лжи”, удивительно, хотя и безумно. Каждое слово — драгоценный камень. Но напрасно он думает, что это нечто малое, нетрудное, всего лишь требуется не лгать. Да это то же, что броситься со всей семьей под трамвай — при советской-то власти! Можно было требовать тогда “всего лишь” не доносить, любить друзей, быть хорошим товарищем, не предавать дружбу. А не лгать!
Помню случай со мною. Я написала книгу “Декабристы — исследователи Сибири”. Мне показалось это существенным открытием. Доказать, что они были не только политическими повстанцами, но интеллигенцией того времени, открывателями. Редакции книга нравилась. Но у меня требовали вставить — т.е. согласиться на фразу, ими вставленную: там, где я говорю о мечтании кого-то из декабристов — что вот, мол, какой может стать Сибирь, если разрабатывать ее богатейшие недра! — вставить фразу: “В наше время Сибирь и стала такою”. И далее о подъеме при советской власти, о высокой добыче угля и пр. в наши дни. А я уже знала тогда, что вся Сибирь — сплошной концлагерь, что добывают там уголь и пр. богатства земли и строят дороги — заключенные. Но — сдалась. Мне было очень стыдно. Но я дорожила своим открытием — да и деньги нужны были. Сдалась, поправила фразы только “стилистически”. Книга вышла. Ее хвалили — в печати Азадовский, в письме ко мне Оксман. (Ему особо понравилась одна фраза о суде над декабристами: “Началась трагедия следствия и комедия суда”.) Однако книгу я считала загубленной и потом охотно переиздавала только главу о Николае Бестужеве: “Н. Бестужев, исследователь Бурятии”.
Так вот А.И.С. требует: “всего лишь”.
Вообще к интеллигенции он жесток, а главное — он не понимает ее. Образованщина! И все тут. “Интеллигенция перестала быть интеллигенцией, когда не заступилась за крестьян во время коллективизации”. (А перечел бы “Мужиков”, “В овраге” и “Новую дачу” Чехова.) Когда крестьяне заступались за интеллигенцию — даже за земцев, врачей и учителей? Гениальной литературы русской и живописи они и совсем не знали, не подозревали о том, что у них есть Пушкин и Блок. Не из крестьян ли выходили городовые, погромщики, а потом и следователи КГБ и охранники? Крестьян было миллионы, интеллигентов — сотни, ну, может быть, тысячи. Ну, вот теперь их совсем не осталось — почти. Конечно, среди интеллигентов много сволочи, и при царе было, и при советской власти, и теперь. Тем ценнее каждое интеллигентное лицо, которое не сволочь. Ценнее для всего народа.
Солженицын говорит мельком о том, что до Нобелевской его поддержала “тоненькая пленка”. Я не знаю всего состава этой пленки, но те, кого я знаю, — сплошь интеллигенты… И сейчас, когда его отлучили от телевидения, протестовали, насколько мне известно, только интеллигенты. (Останки!)
У такой огромины, как он, и заблуждения огромны. Огромный человек, талант огромный. Для того чтобы стать гением, ему не хватает только интеллигентности!
Фрагменты из дневника Лидии Чуковской. Цитаты взяты из книги, выпущенной московским издательством “Время”. На титульном листе стоит уже 2010 год.
Иван Толстой: Арабески о Гоголе и других писателях. Пожалуй, самой громкой книгой в уходящем году – как по-английски, так и по-русски – был незаконченный роман Владимира Набокова “The Original of Laura” (в русском переводе Геннадия Барабтарло “Лаура и ее оригинал”). Я не раз высказывал свое несогласие с таким переводом: на мой скромный взгляд должна быть не Лаура, а Лора. Но против свершившегося не попрешь.
Завершим сегодняшние арабески разговором об этой книге. Я приглашаю к микрофону Бориса Парамонова.
Борис Парамонов: Выпуск необработанных черновиков Набокова под маркой его последней книги - наиболее удручающее событие литературного года. Я не знаю, приплывет ли к кому-то золотая рыбка, но мы у разбитого корыта. Всё происходившее вокруг этой Лоры – Лауры – не более чем некая финансовая трансакция, распродажа последней, к делу уже не годной утвари, больше всего напоминающая не роскошные аукционы Сотбис или Кристи, а то, что в Америке называют “гараж сэйл”. Глубоко не литературное событие.
Недавно в газетах появилось сообщение о задержании самого старого в истории криминалистики перверта-педофила: ему сто лет. Больно – или смешно – говорить, но тут же вспомнился Набоков с этой своей Лаурой, Лорой, Флорой и фауной. Еще вспоминается Паниковский, млевший по Зосе Синицкой: “Какая фемина! Я люблю ее как дочь!” Так и Набоков, снова попытавшийся показать своего Гумберта Гумберта. На этот раз без буквы “м” в середине: теперь этот Губерт Губерт. О чем тут говорить?
Определенно ясно одно: покойный автор не повинен в том, что произошло. Что бы ни написал Набоков, вернее, что бы он ни выпустил в печать, несло, не могло не нести отпечаток его гения. И ведь точно известно, что эту Лауру он приказал сжечь. То, что осталось от замысла, - обрезки ногтей и волос (образ из романа “Дар”).
Имеет смысл еще раз вернуться к действительно набоковской проблеме. Что означала у него эта неизбывная тяга к известному сюжету? Ведь всё написанное Набоковым – это “Лолита” в различных модификациях. Недавно в вашей, Иван Никитич, программе я подверг анализу с этой точки зрения малочитаемый, как-то мимо читателей проходящий роман Набокова «Bend Sinister». Это очередная «Лолита», «Лолита» до «Лолиты», собственно говоря. Там безумная любовь вдовца к своему малолетнему сыну, и этой любовью воспользовался фашиствующий режим, чтобы его сломить, этого Круга. Но приглядевшись, видишь, что этот сын – подставная фигура, что тут вместо мальчика должна быть девочка, и она действительно появляется – подросток Мариэтта, нанявшаяся в дом Круга прислугой, и всякого рода эротические фантазии хозяина вокруг этой Мариэтты. Сюжетная ситуация “Bend Sinister” явно тяготеет к схеме “Лолиты” – только переставить несколько фигур, что не составило труда для великого шахматного композитора, каким был Набоков, в конце концов это и сделавший. Да возьмем даже такую невинную в смысле педофилии вещь, как “Король, дама, валет”: ведь и там какой-то полуинцест, что ли: племянник – любовник тетки, которая его, натурально, старше. Повторяю: немного варьировать возраст и пол – и любая вещь Набокова превратится в “Лолиту”. Скажем, “Камера Обскура”: в последней глубине романа, в замысле самом, в игре воображения, построившего вещь, несовершеннолетняя Магда должна занимать место умершей дочери Кречмара. Вот это заметание следов всё время происходит у Набокова: то вместо дочки сын, то дочка умирает, то родная заменяется приемной.
Иван Толстой: Хорошо, Борис Михайлович, возьмем роман “Дар”. Небольшая сценка с прото-Лолитой. И всё. Какую Лолиту еще Вы здесь усмотрите?
Борис Парамонов: Таки есть, как сказали бы в Одессе. Вспомните стихи, сочиняемые героем: как звать тебя, ты полу-мнемозина, полумерцанье в имени твоем. То есть, значит, Зина Мерц. Но не в этой нехитрой разгадке дело: тут главное слово – “полу”, то есть опять же указание на героиню-недоростка.
Но я обещал сказать о смысле этой темы у Набокова, о значении этого символа любви к малолетним. Если угодно, это своего рода аутоэротизм – воспоминание о собственном счастливом, блаженном, райском детстве. Тут было наложение двух травм – утрата детства и утрата родины, которая осталась в живом опыте памяти как детство. В общем всё это приняло форму мифа об изгании из Рая. Миф Рая, как скажет любой психоаналитик, это и есть воспоминание о детстве и даже чуть ли не о внутриутробном существовании. И то, что Набоков наслоил на этот миф тему перверсии, педофилии, - это как бы род самокритики, некий аутотренинг, борьба с собой. Были в этой борьбе и жертвы – Мартын из “Подвига”: Набоков показал здесь гибельность мечты и ностальгии, не скорректированных, не сублимированных творчеством. Результат этой борьбы с собой – все книги Набокова.
И бабочки отсюда: сохранение детства вопреки годам и большевикам. Это фрагмент Рая. Его, так сказать, метонимия (чтоб лишний раз не говорить “Мнемозина”).
А что касается Лоры – Лауры, то тут и говорить не о чем, и не Набоков этот разговор вести заставил. Слава Богу, есть много других поводов и причин помнить великого писателя.
