Елена Фанайлова: Свобода в Клубе «Квартира 44». Эту программу мы посвящаем памяти директора Музея архитектуры Давида Саркисяна. Давид был уникальным человеком. Он принадлежит к тому типу личностей, о которых можно, наверное, сказать «человек-оркестр». Он сочетал в себе удивительную человеческую теплоту, профессиональную широту. И я думаю, что общими усилиями мы сегодня его вспомним - с продюсером и совладелицей галереи «Роза Азора» Любовью Шакс, с архитектором Юрием Григоряном, руководителем проектного бюро «Меганом», с профессором МАРХИ Евгением Ассом, с художницей Еленой Языковой, с арт-критиком Ольгой Кабановой, обозревателем газеты «Ведомости», архитектором и художником Юрием Авакумовым.
Но я бы хотела, чтобы мы для начала послушали, что говорит о своей встрече с Давидом Саркисяном актриса и режиссер Рената Литвинова. Они познакомились на съемках фильма Рустама Хамдамова «Вокальные параллели».
Рената Литвинова: Нас познакомил, конечно, фильм Рустама Хамдамова. И Давид потом работал, так как мы фильм «Вокальные параллели» снимали 8 лет, и вторым режиссером, и вообще был соратником, буквально болел за эту картину. И вот тогда я с ним познакомилась и его полюбила. И это был мой достаточно близкий друг, человек. Очень трудно, конечно, говорить. Все получилось совершенно молниеносно. Мы его потеряли буквально за какую-то неделю. Он был в высшей степени светлым человеком. И вот познакомились мы, конечно, он был буквально «жертвой» кинематографа. И в данном случае он был ярым поклонником Рустама, снимал документальные фильмы. Вот так я узнала Давида.
Он в каком-то смысле был совершенно нематериальным существом, потому что он жил в этом кабинете, он постепенно загружался, захламлялся какими-то предметами. И он выглядывал из этой огромной кучи фотографий, картин, костюмов, каких-то штучек, безделушек, а все это его заваливало, заваливало, и он там чуть ли не до самой головы был завален этими предметами. И я знаю, что он ночевал в этом кабинете. И я у него спрашивала, есть ли у него квартира, где он ночует. К моему удивлению, я же его видела буквально перед Новым годом, и он мне сказал, что у него до сих пор нет квартиры, он где-то что-то снимает. Но по большей части, я так понимаю, он оставался и жил в этом своем музее. Я не понимаю, кому это достанется, потому что это было уже что-то неразделимое с Давидом, поэтому и сохранилось в каком-то не отреставрированном, не поломанном виде, и без турецкого ремонта, что, собственно, делается сейчас везде со старинными зданиями. Их категорически нельзя ремонтировать, их нужно чуть-чуть только реставрировать и беречь, как достояние. Вот Давид это как раз понимал, и там витал этот дух. Мне кажется, он там до сих пор проживает. Да, это нужно было защищать, но ни в коей мере не обновлять и не переделывать, в общем, не отдавать в лапы людям, которые хотят перестроить и заработать на этом.
Поразительный человек, который начинал как химик, фармацевт, потом ушел в кино, потом с такой же неистовостью возглавлял Музей архитектуры, стал значительной фигурой, как и везде, где он появлялся. Вот такая у него была энергия, стезя, предназначение. И вот то, что его вот так вырвало от нас, не знаю, это какая-то большая печаль. Почему бы это, я не знаю. Нужно сделать какие-то выводы, наверное. Слишком мало времени прошло, чтобы это все осозналось. Потому что мне до сих пор кажется, что это все неправда. И даже посмотрев на его мертвого, я не верю даже. Вот такие какие-то у меня мысли.
Елена Фанайлова: А теперь - Ирина Павловна Уварова, вдова Юлия Даниэля.
Ирина Уварова: Я вам скажу, что наши отношения с ним были, может быть, самыми загадочными в мире. Мы очень мало виделись. Мы очень давно знакомы, а посчитать, сколько раз мы виделись, это на пальцах. Мы всегда очень душевно бросались друг к другу, обещали видаться всегда, позвонить и встретиться, но из этого ничего и никогда не выходило по какому-то совершенно спокойному свойству. Ни меня это не угнетало, ни его не огорчало. И так продолжалось на протяжении... страшно сказать, сколько лет. И когда он умер, я испытала такое горе и отчаяние, всплеск, такое бывает, когда теряешь только очень близких друзей. Ну и когда он ушел, естественно, стало понятно величие его духа и готовность приходить всегда на помощь, и его сердечность. Я добавлю к этому, что когда с моей внучкой случилось великое несчастье – ее растерзала машина на улице, а потом ее неведомым образом сумели врачи собрать по кусочкам, и она вернулась к жизни с твердым намерением стать художником, Давид очень многое сделал для того, чтобы ей помочь устоять и так далее. Она учится в Строгановке. Ей 20 лет. Она дизайнер.
Елена Фанайлова: И Давид поддержал ее в этом начинании?
Ирина Уварова: Очень! Я знаю, что он очень помогал, опекал ее, сводил с какими-то художниками, чтобы она вошла в какой-то круг. Я знаю, что он был очень сердечно и душевно к ней расположен, и за одно это ему можно быть очень признательным.
Елена Фанайлова: И теперь - Наталья Олеговна Душкина, профессор МАРХИ, специалист по охране культурных памятников.
Наталья Душкина: Я с ним познакомилась в 2002 году, и пошла, что называется, в музей по нужде - мне нужно было каким-то образом отметить 100-летие своего деда, архитектора Алексея Николаевича Душкина. И я должна сказать, что я впервые, по сравнению даже с предыдущим директором, была встречена очень радушно, и было добро на устройство выставки. И в результате празднование 100-летия превратилось в очень сложную, городскую программу. Это была (конечно, нескромно мне говорить) великолепная выставка в анфиладе Музея архитектуры, сделанная очень талантливо Ильей Уткиным. Это была достойнейшая экспозиция, это, конечно, была академическая выставка, и по-видимому, самая крупная за тот период деятельности Давида Саркисяна в Музее архитектуры. Это был 2004 год. Во-вторых, были выпущены две книги, где были собраны впервые все материалы о творчестве этого архитектора, одного из крупнейших мастеров 30-50-ых годов.
Наконец, третья составляющая – это был «круглый стол», и это было одним из первых публичных, очень громких выступлений московских архитекторов, реставраторов и вообще московской интеллигенции в защиту архитектурного наследия Москвы и наследия ХХ века. В апреле 2004 года в центральном зале анфилады было подписано это знаменитое письмо, давшее толчок новому этапу борьбы за сохранение наследия, которое вылилось в результате в создание целого ряда общественных охранительных организаций под крылом Музея архитектуры. И в этом смелость Давида была. Было основано общество «Москва, которой нет», Московское общество охраны наследия (MAPS). Состоялись встречи и пресс-конференции «Архнадзора», проходили здесь все презентации выдающихся изданий, где были созданы документы по тем разрушениям, которые были произведены в Москве за последние 15 лет. И в этом высота планки, которую достиг Давид в понимании того, что это значит для культуры России, крайне высока. И мне кажется, это то качество, которое не должно уйти в дальнейшем из жизни музея.
И я в большой степени рассматриваю последнюю выставку, которая была открыта уже не при нем, но с его согласия и при его участии, на которой показаны процессы деформации исторического центра Москвы за последние 15 лет, что было, что стало, время перемен. И мы увидели не просто поругание исторической Москвы – это один эффект, но мы увидели, что пришло на это место. Мы увидели качество той архитектуры, конгломерата архитектуры, иначе я не могу назвать, за редчайшим исключением, который стал занимать центральные места. Это вопрос, конечно, к архитектурному сообществу, что сейчас есть лицо современной архитектуры России, и во-вторых, огромный вопрос к архитектурному образованию. И вот на такой ноте продолжалось мое постоянное сотрудничество с ним.
Ну и потом, конечно, что для меня было очень привлекательным, это его человеческие качества. Вот об этом я бы хотела говорить вначале даже, поскольку, конечно, будучи человеком в федеральной, бюрократической системе, он не был вообще бюрократом и чиновником, ему было присуще благородство. Это был, конечно, интеллигент, широко образованный человек, с которым было интересно говорить на любые темы. Это был человек, конечно, очень добрый и щедрый. И что для меня очень важно, что он не занимался на этом посту стяжательством, он не стал ездить в каких-то огромных, черных машинах, он не строил себе особняки, хотя вращался 10 лет в мире архитектуры, и это расценивается как знак какого-то устройства в этой систем благосостояния. Он вкладывал деньги, которые зарабатывал, в сам музей. Известно, что на его деньги были отремонтированы и отреставрированы здания анфилады. Я помню, с каким трепетом он относился именно к реставрации и столярке в Музее архитектуры, и какой колоссальный был процесс реставрации осветительной арматуры. Те, кто был в музее, помнят эти восхитительные люстры, которые были демонтированы, перебрали всю электрику, и они вернулись на свое место абсолютно возрожденными. И как выяснилось, я этого не знала, что он тратил на это свои деньги. Потом, когда он заболел, и хотели открыть счет для сбора средств на его лечение, когда связались с организациями, которые этим занимаются, то сказали, что «мы прекрасно знаем имя этого человека, поскольку он постоянно давал деньги на излечение людей». Вот куда шли его деньги. И подтверждением тому, сколько он давал людям таких человеческих качеств, были сами похороны. Это, конечно, была демонстрация любви открытой, искренней, не по чину, не по бюрократической необходимости, обязанности люди пришли. И это, конечно, его абсолютная победа и память о нем.
Если говорить о профессиональном его вкладе в развитие Музея архитектуры, оценивая его жизнь в целом, я должна сказать, известно, что его жизнь состояла из нескольких профессиональных этапов. И я помню, тогда было нездоровое оживление, когда назначили Саркисяна: «Кто такой? Что за фармацевт был назначен в Музей архитектуры?», - и с каким ужасом все об этом говорили. Действительно, у него было несколько жизней профессиональных. Как он сам писал: «Это был вызов норме, вся моя биография». И я склонна оценивать последний, четвертый этап как самый значительный, заключительный, это наиболее зрелый и целостный кусок его жизни, 10 лет его жизни. Потому что он был здесь абсолютно самостоятельным, он ни с кем не работал, он работал со своим коллективом, но в целом он выстраивал концепцию нового Музея архитектуры. И по тому вкладу, который он сделал, я, конечно, убеждена, что он перевернул новую страницу в истории музея. Он открыл новое тысячелетие и заложил, по сути, основы музея нового типа.
И вот четыре составляющих, которые надо назвать, и мне кажется, в этом есть его вклад, и это надо сохранять. Это, конечно, поддержание коллекций, которые он сохранял, и все эти институции работали все эти годы. Это выставки. Хотя была утрачена постоянная экспозиция. Это критиковалось, но были объективные причины. Но это явление еще требует своего анализа, как к этому отнестись в будущем. Но выставки, которые были устроены, во-первых, их было огромное количество. Во-вторых, от академических до очень актуальных – это арт-проекты современного искусства и современной архитектуры. И мне кажется, кто больше всего будет страдать, если политика в музее изменится, то это современные практикующие архитекторы и современная архитектурная молодежь, и вообще люди искусства. Потому что это то, что он принес в музей. Третье, что он сделал, при нем работали в музее архитектурные мастерские. То есть здесь он выступил как физиолог и биолог, у него процесс рождения архитектуры был представлен «in vitro». Это мастерские Бродского и Григоряна, одних из лучших мастеров российской архитектурной жизни. В-четвертых, там был Клуб архитекторов. Это действительно было местом общения людей искусства и людей архитектуры. И то, что он сделал там Столовую архитекторов, дал название, он все время очень гордился: «Это мое название – «Столовая архитекторов», - соединило вместе все эти четыре ипостаси. И конечно, в окружении самого здания, где тоже его заслуга велика, сами пространства. Это аптекарский приказ средневековый, это реставрация классической анфилады особняка Талызиных, это, конечно, совершенно неподражаемая и незабываемая руина. И это в Москве, где все подчинено новодельному мышлению, созданию муляжей, каких-то фальсификатов и симулякров. Вдруг в центре города стоит руина, которая представляет собой уникальное экспозиционное пространство мирового масштаба.
А то, что он был деятелем, конечно, международного класса, это подтвердило и то, сколько людей, его друзей приехали из-за границы. Приехал его друг Петер Ноевер, директор крупнейшего, интереснейшего Музея архитектуры из Вены. То, что о нем помещены некрологи были во всех центральных газетах России и мира, что статья в «The New York Times» появляется. Все это свидетельство, конечно, его незаурядного жизненного пути. Незаурядного – плохое слово, конечно. Уникального пути. Мы на его примере говорим о ценности и уникальности личности.
Евгений Асс: Непросто начинать говорить. Наверное, надо сказать, что мы месяц назад, по-моему, в этой же студии в другой немножко компании обсуждали итоги тысячных годов. И в общем, сетовали на то, как все скверно, как все пессимистично и так далее. Но вдруг, когда ушел Давид, стало понятно, что 2000-ые годы в архитектурной и культурной жизни Москвы в значительной мере были связаны именно с его деятельностью, с его жизнью. Как-то я неожиданно это понял. Мне казалось, что он очень долго и давно в музее и вообще в нашей жизни присутствовал, а оказывается, что он присутствовал всего лишь неполных 10 лет, и те самые печальные тысячные годы, которые мы все так клянем и клеймим. Достаточно, что он был с 2000-го по почти 2010 год, для того, чтобы сказать, что годы эти были прекрасными. Я сейчас думаю, что, наверное, российская архитектура, к которой я отношусь весьма скептически, может быть, и вообще бы не была даже тем, что она есть, если бы не было Давида. В каком-то смысле он сделал что-то такое с самим полем архитектуры, в котором стало не стыдно существовать в каком-то смысле. То есть кому-то стало стыдно существовать, благодаря ему же, а кому-то не стыдно. И вот это мне кажется очень важным, потому что он обозначал собой какую-то очень важную нравственную ось не только московской, но и российской архитектуры, которая оказалась в Музее архитектуры. И мне кажется, что это очень важно, что именно музей стал центром архитектуры, в котором и находился ноль координат. И Давид этот ноль в каком-то смысле олицетворял.
Елена Языкова: Я совсем про другое хочу сказать. Мне повезло познакомиться с Давидом в тот момент, когда мы начинали нашу галерею «Роза Азора». И начинали мы ее в 90-ые, когда вся жизнь была, город стал ужасным и отвратительным. И мы задумали галерею о жизни. И наверное, как благословение – нам на пути встретился Давид. И поэтому мне хочется сказать, в первую очередь, об умении жить Давида. Я прочла, он где-то давал интервью, он сказал: «Я в своей жизни не работал ни одного дня. Я всю жизнь занимался только тем, что я хочу. И назвать это работой невозможно».
Елена Фанайлова: Но, между тем, Давид придумал, разработал препарат, еще в бытность свою фармацевтом, для лечения болезни Альцгеймера.
Елена Языкова: Но ему не хотелось писать диссертацию, потому что это было не важно. Он придумал, он занимался этим с упоением, и естественно, это получалось работой. Наверное, он за это и деньги какие-то получал. Но это было второстепенно. Потому что Москва стала очень жестким городом, где люди зарабатывают деньги, где люди делают дело, где решаются какие-то проблемы, осуществляются какие-то проекты. А вот Давид умудрялся жить. И для меня самой большой потерей является потеря именно пространства, в которое можно было спрятаться от всего хаоса и жесткости московской, в его кабинете, где шла замечательная жизнь, в которой постоянно звучали телефонные звонки, и звонили какие-то удивительно интересные люди. Я ни разу не слышала, чтобы Давид кого-то перебил и сказал: «Простите, мне некогда». Притом, что он был очень занятым человеком. У него хватало времени на все и на всех, ему все было интересно. И это качество праздника жизни для человека, который живет в ощущении праздника того, что происходит вокруг, у нас вообще это редкость. Может быть, он это принес своим восточным настроением, своим восточным прошлым. Но вот это то, что, по-моему, он давал всем. И я ему безумно благодарна, потому что он отогревал людей и любил всех. Когда он ушел, у меня было чудовищное ощущение того, что теперь такого места нет.
И вообще мне ужасно жалко, потому что он ко мне как-то особенно относился. И я знаю, что у всех людей такое же ощущение. Масса каких-то планов, которые не осуществлены. И кстати, я переживаю, что я не сделала выставку, которую он от меня очень ждал. Он так и говорил: «Мы сделаем выставку про жизнь». Где-то два месяца назад мы с ним разговаривали, и он, сидя в своем кабинете, говорит: «Я правильно жил. Вот так надо жить. Посмотри, как я здесь все себе устроил, и вот это – жизнь». И я очень переживаю, в первую очередь, о его кабинете, потому что он ушел, а это его тело, которое нам осталось. И моя мечта – чтобы это тело сохранилось с нами. Потому что он действительно чудесный, замечательный. И я думаю, что, может быть, кто-то из-за границы поможет, увезут куда-то. Но мне бы хотелось, чтобы это осталось здесь. Мне повезло, что мой внук это посмотрел, там побывал. И вещи-то там какие-то, может быть, незначительные, но то, как он это все собирал, какая-то любовь и тепло, которые у него были по отношению ко всему, - вот это, мне кажется, совершенно удивительным. Причем это не просто удовольствие, радость любого человека. Действительно, он был человеком незаурядным, академически образованным, умницей. И поэтому любой его жест, по-моему, драгоценен. И все, что он сделал, было драгоценным. И счастье, что повезло с этим соприкоснуться.
Юрий Авакумов: Я об очень многом передумал, естественно, и задним числом все это было сделано, в связи с Давидом и с его неожиданным уходом. Оказалось, что он очень восприимчив к метафорам. «Человек-оркестр», как вы сказали, «человек-фейерверк» я его называл по тому типу деятельности, которую он развил в музее. Но я понял, что он, кроме всех красивостей, оставил еще несколько очень, как мне кажется, важных уроков, индивидуальных уроков, и при этом обращенных ко всему обществу, и в частности к архитектурному цеху. Дело в том, что когда он появился в музее, архитектурный цех от музея отвернулся, он его «сдал», я бы даже сказал. И музей-то проходил по категории музея строительного, он числился при строительном министерстве. И выставок было очень мало. И постоянная экспозиция, о которой некоторые очень сетовали, и даже продолжают сетовать, с музейной точки зрения это было чистое разорение. Потому что любой нормальный музейщик вам скажет, что бумажные проекты, рисунки, графику вообще больше полугода не держат на выставках, это все время ротируют и прочее. В течение десятилетий мы просто убивали уникальные чертежи конструктивистов и гордились этим, ничего не понимая, кстати, ни в музейном деле, ни в культурной жизни. Так вот, он появился (еще одна метафора) как ополченец. Вот когда регулярные части ушли, он пришел на редут, оставленный профессиональной архитектурой, профессиональным цехом, как Гаврош на баррикаду. Он пришел и показал, что даже человек гражданский может совершенно спокойно и мужественно этот редут удерживать, защищать и так далее. Показал это всем нам, и показывал это на протяжении 10 лет, между прочим. Так что мы уже даже забыли о том, что он из гражданских, а не из профессионально образованных и организованных архитекторов. И это урок номер один.
Урок номер два. Он показал нам всем, а особенно это было ясно в последние годы, когда Москва, образно говоря, превращалась в пустыню культурную. То есть строительства было все больше и больше, а с точки зрения культуры Москва, конечно, пустела. Так вот, он показал, что можно культуру нести в себе. Даже когда не остается объектов материальной культуры, когда они уничтожаются и заменяются копиями, оказалось, что культуру можно нести просто в себе и всем ее демонстрировать. Вот эта борьба даже в пустыне, она меня совершенно потрясла, потрясает.
И третье, что он показал опять же и всему обществу, и архитектурному цеху, что архитектура – это часть культуры. Очень простая вещь. Это не просто строительство, квадратные метры, инвестиции, девелопмент и так далее, а это часть культуры. И феерическое сочетание выставок изобразительного искусства и архитектурных сугубо выставок, весь этот фейерверк, который там возник, культурный центр, который появился в двух шагах от Кремля, от Манежа, - это было создано опять же человеком, можно сказать, со стороны, но при этом это был интеллигентный человек. И это был поступок интеллигентного человека – вот такая забота о культуре.
Юрий Григорян: Это уместная и очень печальная интонация передачи, и все так печально говорят, но мне кажется, что все-таки передача о Давиде не должна быть печальной. Это не тот субъект. Понятно, что мы все грустим. Но мне кажется, что важно подумать о реальных уроках и о том, как нам жить, то есть какое послание мы получили. Вот Наташа Душкина сказала о нем, как о прекрасном дилетанте, в разговоре. И были такие великие дилетанты, как Екатерина II и прочие. Например, историю современной музыки в Дармштадте собирал после войны философ немецкий. И не обязательно, как следует из моего личного опыта, в архитектуре лучше разбираются архитекторы. Весь мой опыт говорит о том, что архитекторы, как ни странно, меньше всего понимают в новой архитектуре, поскольку она меняется сегодня. И как раз часто клиенты больше понимают. Я многому научился в жизни у некоторых клиентов. У меня есть четыре клиента, которые меня всему научили. И друзья тоже. И Давид тоже показывал, что на все надо смотреть простым, свежим, незамутненным взглядом. То есть не через призму угольника и чертежной доски, а как бы увидеть жизнь в этом. Потому что архитектура формирует жизнь, конечно.
И мне кажется, что очень важно всем нам не бояться. Потому что он ведь не боялся ничего. И его комната была не просто комнатой, заваленной бумагами, а это был центр мадридского двора все время, это был кипящий, бурлящий центр интриг. Причем эти интриги по-другому просто невозможны. Потому что нельзя выйти с открытым забралом и что-то сделать, ну, недолго провоюет такой воитель. А когда он понимал, что надо сохранять дом Мельникова, он думал, как это сделать. И выстраивалась какая-то хитроумнейшая ситуация, в результате которой многое было сделано. И вот эта жизнь в культурном подполье (если ты действуешь, ты все время действуешь в состоянии подполья), это подполье многое может. И мне кажется, такой знак для всех – это знак действовать, но действовать во имя каких-то идеалов, ничего не бояться и понимать, как ты можешь что-то сделать. Мне кажется, вот об этом важно все время всем думать и говорить. И что ты делаешь – это тоже хороший вопрос – что сделал за 10 лет своей жизни. Мне кажется, что это позитивный итог, настрой, и об этом хочется думать, говорить. И после того, как он умер, начался бурный процесс осмысления того, что это было. И он, на мой взгляд, очень позитивный для всех людей лично. Они могут об этом думать. И директор музея – это скучная должность, обычно это такие люди, которые только фонды хранят, и они ужасно всего боятся. А когда вдруг директор музея становится публичной, яркой фигурой, он же действует и как художник, и не боится делать сам выставки, невзирая на то, что что-то получается или не получается, он пытается спасать наследие, он пытается делать все. И это показывает, что каждый может это делать в силу собственных представлений о добре и о красоте.
Любовь Шакс: Я абсолютно согласна с Юрой Авакумовым, который сказал про уроки, и с Юрой Григоряном, который говорит о том, что нужно думать о том, что будет дальше и учиться действительно. Потому что такой яркий и блистательный пример, который он нам всем подает, мне кажется, если это останется, если об этом мы будем думать, постараемся продолжать и сохранять то, что он сделал, то для него это было бы самым главным.
Ольга Кабанова: Я тоже могу сказать, что Давид был какой-то частью моей жизни. И не только частью профессиональной, но и личной. Действительно, только тогда, когда он ушел, я поняла, насколько он был важен. Это был большой человек, потому что когда с ним общаешься, у него было потрясающее свойство: он очень быстро устанавливал близкий контакт с людьми. И никакого панибратства. Мы могли бы, как ровесники, перейти «на ты», но этого никогда не было. Но при этом как-то сразу разговор с ним приобретал очень личный и интимный характер. И не только со мной, но и с Петером Ноевером, и с Захой Хадид, и с архитектором, и с приходящей к нему расстроенной дочерью архитектора Мельникова, которую выгоняли из ее родного дома, и не понятно было, что сделать. О нем вспоминала на похоронах смотрительница в музее, у которой отобрали незаконно 500 рублей, и он дал ей свои, а потом сделал так, чтобы ей эту зарплату восстановили. И это какое-то удивительное качество, оно очень редко бывает в людях. И вообще такие яркие люди иногда встречаются среди актеров, художников, в театральном мире, но не в музейном и не в архитектурном – мирах очень снобистских и очень закрытых. Действительно, каждый актер считает, что только он понимает, хорошо ли он играет. Архитекторы, как справедливо сказал Юра, и мне всегда это казалось странным, считают, что только они понимают в архитектуре, а не те люди, которые в этой архитектуре живут.
И мне кажется, один из уроков, кроме личной благодарности, которую я испытываю к этому человеку, потому что моя жизнь с ним была ярче и интереснее, один из уроков, которые здесь все перечисляют, - это урок всем нам, что все время можно что-то начать с начала. В конце концов, он пришел в этот архитектурный мир, когда ему было за 50. Многие считают, что вообще все, что можно было сделать, уже сделано. А он начал с нуля и стал беззаконной кометой, если продолжать метафоры, ярким и важным существом в этом мире. Потому что он был внутренне свободен, верил в себя, слушал людей, любил с ними разговаривать. И когда он чего-то не знал и спрашивал, я всегда с удовольствием ему рассказывала то, что знала, и я знала, что он все это запоминает. И теперь он это знает, и он двигался дальше и дальше. И это урок внутренней свободы, которой мало сейчас в людях, которые стараются, чтобы все было как-то разумно, которые берегут свои эмоциональные силы, которые старательно все рассчитывают. А если даже у них прорывается что-то сердечное, эмоциональное, они стараются это заглушить или стесняться этого. И вот этот урок яркости, урок свободы, мне кажется, и поскольку мы о нем помним, он в нас должен жить.
Не знаю, надо ли оставлять его кабинет. Потому что мне кажется, что без Давида это будет просто куча предметов. Нельзя сохранить все. Человек уходит и какой-то свой мир с собой уносит навсегда. И мы должны с этим смириться, и стараться смотреть на тех людей, которые остались с нами сейчас, и может быть, относиться к ним бережнее и любовнее.
Елена Фанайлова: Вот заговорили об уроках, которые Давид каждому из нас преподал. Евгений Асс, как вы полагаете, в чем урок его жизни?
Евгений Асс: Я получил урок от Давида 10 лет назад. Я был тогда вице-президентом Союза московских архитекторов и был ярым противником назначения неизвестного фармацевта на должность директора Музея архитектуры. И сам сочинял какое-то письмо от Союза архитекторов с протестом в Госстрой, что это совершенно советские методы управления, когда из рыбного хозяйства назначают на архитектуру. Ну, не знали мы ничего тогда. И Давид буквально чуть ли не в первую неделю своего директорства со мной связался. И я оказался в кабинете, тогда еще совершенно пустом, не таком, каков он сейчас, и мы с ним затеяли разговор. То есть он со мной затеял разговор и признался в том, что он ничего не понимает в архитектуре, что он пришел сюда совершенно чистый, свежий. И я думал: «Боже мой, какая отчаянная храбрость! Как можно броситься в ледяную воду, ничего не зная?..». Но мы-то про архитектуру все понимаем, и как-то вдруг из фармацевтики куда-то прийти... В общем, как-то все это странно было. И это большой урок.
Елена Фанайлова: Он же прекрасно разбирался в визуальном.
Евгений Асс: Потом меня кто-то на очередном заседании правления (или президиума) Союза архитекторов спросил: «Ты встречался с Саркисяном. Ну, что?». И я говорю: «Ребята, это, по-моему, вообще какая-то фантастика. Зря мы переживаем по этому поводу. Может быть, это и есть спасение». Мы знаем, что музей находился в положении совершенно безнадежном, и вдруг какой-то яркий шанс. Он говорил о том, что «давайте соберемся». Тогда и Юра в этом принимал участие. Потом он пытался создать Совет, он не был формализован как орган музейный, но Консультативный совет он создал. И он советовался с разными людьми: что будем делать, как будем действовать. Он мгновенно все это впитывал. И это был, действительно, урок 10-летней давности, не в конце его жизни. И тогда я подумал о том, что существуют уникальные люди, рейнджеры, которые действуют в любых ситуациях. Это интеллектуальный рейнджер, который может вдруг внедриться в новую для себя среду и проползти через щель или вскочить на забор высотой 10 метров. Вот Давид умел это делать. И это совершенно невероятное качество. И неслучайно, что мы сегодня собрались здесь вспомнить Давида, потому что не так много людей, которые покинули нас, но о которых хочется продолжать говорить как о живых. Это потребность – говорить о Давиде, и он действительно многому нас научил.
Елена Фанайлова: Юрий Авакумов сказал, что Давид, прежде всего, прекрасно разбирался в людях.
Юрий Авакумов: Ну да, мне кажется, что дело не в том, что он любил прекрасное или что он чувствовал визуальное. Совет, о котором сказал Женя, он создавал с самого начала своего директорства, но он существовал до последних дней. То есть он постоянно с кем-то встречался, постоянно кому-то звонил и постоянно о чем-то разговаривал, и довольно часто спрашивал совета. И как у него все это переплавлялось – это уже его собственная тайна. Видимо, он не всех спрашивал, видимо, он не все советы слушал, но дальше создавалось впечатление, что он все знает, что он прекрасно понимает, что он делает, и так далее. Но я думаю, что главное качество в том, что он понимал, кого слушать, и понимал, что от этого человека он должен услышать, что, в конце концов, переплавится в его собственно музейную деятельность.
Елена Языкова: Вот вы говорили, что он занимался много кино, и вообще очень много чем в своей жизни занимался. И невозможно не сказать о его любви к музыке. Потому что весь его кабинет был озвучен. Даже в какой-то момент он стал ди-джеем и сделал какой-то диск, в котором Наталья Шпиллер перекрикивала Наталью Рождественскую. Он в свое время был восторженным поклонником Зары Долухановой. И я слышала, что сценарий фильма, который написал Тонино Гуэрра к фильму «Корабль плывет», посвященному Марии Каллас, был во многом вдохновлен его восторженной любовью к Заре Долухановой.
Елена Фанайлова: А они были знакомы?
Елена Языкова: Не просто знакомы. Он архивариус, у него совершенно невероятные коллекции музыкальных записей, которые он записывал и дарил своим друзьям. И конец этого фильма, когда все поют, стоя на палубе, и корабль уходит под воду, и вот эта жизнь заканчивается, старая культура уходит... мне бы очень хотелось, чтобы этого не было, чтобы какие-то его дела ушли в будущее и продолжались.
Когда Давид ушел, я пыталась даже вспомнить... Это совершенно уникально. Я не знаю ни одного другого такого человека. Я ни разу от Давида не слышала ни об одном человеке плохих слов. Даже о каких-то его активных врагах, с которыми он боролся в связи с защитой старой Москвы, даже о них он говорил «Мерзавец!» или начинал хохотать. Даже они приобретали какие-то положительные черты. Это какой-то удивительный дар, которому научил Давид, и я ему за это очень благодарна.
Елена Фанайлова: Юра Григорян, пространство Музея архитектуры, весь этот комплекс довольно большой, который постоянно чем-то прирастал, он замечательный. И мне трудно представить, как будут жить сейчас современные художники и архитекторы, как это все будет устроено. Может быть, вы расскажете о мастерских, которые там существуют, и о Клубе архитекторов?
Юрий Григорян: На самом деле, мастерские там есть, наша и Бродского, но это была часть его программы, потому что он сделал из музея центр жизни, и он считал, что жизнь там должна быть представлена во всех формах. Это касалось не только архитекторов, но и котов, и собак, и уборщиц, и хранителей, и друзей, и каких-то совершенно странных людей, которые делали выставку «Тонино Гуэрра», и каких-то художников. Я сам привел несчастного, одного нашего очень хорошего художника, который был совершенно без денег, и в последние полгода Давид отдал ему анфиладу на две недели, чтобы тот смог показать свои работы. И это была его единственная выставка, больше не было у него выставок, а может быть, и не будет. А Давид мог это подарить.
И если говорить о пространстве, то мне кажется, что самое интересно – это руина. А руина – это форпост Венеции в Москве. То есть это дом, который, казалось бы, едва живой, но, тем не менее, он живее всех живых, на котором он вдруг нам всем показал... И не все еще поняли это. Многие люди приходят и говорят: «Ну, если вам так внутри нравится, то хотя бы снаружи вы можете ее отремонтировать, хоть окна вставить, хоть что-то вы можете с этим сделать?». И это такая история, что можно ничего не трогать, это удивительная вещь. Можно ничего не трогать – и это будет замечательно. Вот стоит, казалось бы, дом, который только ленивый не захочет починить, а Давид сделал там, может быть, самый интересный выставочный зал не только в Москве, может быть, даже и в Европе. И это оценили все звезды. Все хотели выставляться только там. И Арата Исодзаки, японский архитектор известный и знаменитый, который приехал сюда, он первым делом вцепился в эту руину и сделал там выставку. И все выставки в этой руине получались фантастически красивыми. Кстати, почему-то кроме Арата Исодзаки, у которого это не получилось, и это удивительно. И что бы ни выставить в этом пространстве из голых кирпичных стен и сводов, именно энергетика тела, остова кирпичного московского... которые, собственно, и разоряются. Вот эта руина показывает, что мы теряем, что качество архитектуры – в подлинном остове. И даже второсортный, казалось бы, доходный дом – усадьба Талызиных, он может стать удивительным артефактом, но важно не трогать его. Это то, чего совершенно не умеют архитекторы, и это то, чем уникально сейчас это пространство, и это то, что надо, конечно, спасти в музее. И то, что это федеральный музей, федеральная собственность, мне кажется, это залог существования подлинных остовов. И это очень важно.
Любовь Шакс: Я хотела бы немножко продолжить о руине. Мне очень повезло, я в руине сделала три выставки. И Давиду было так интересно все... Ему вообще все было интересно, он был очень любопытным человеком. И так как мы делали выставки, как правило, без особых бюджетов, нам приходилось придумывать и все делать самим. У нас была выставка «Пекин – Амур – Париж», это были старые фотографии, конца XIX века, которые совершенно волшебным образом к нам попали, это была удивительная история. И нам все время хотелось как-то это особенно показать, чтобы в этом была прелесть приключения. И Давид участвовал абсолютно во всем. Он макетировал билет, он придумал совершенно изумительную историю с обрамлением этих фотографий, потому что нам не хотелось делать обычные рамки, чтобы это было жестко и стандартно. И у него в кабинете, в котором можно было найти все что угодно, случайно ему под руки попался кусочек бамбука. И тут же у него возникла идея сделать рамочки, просто связать кусочки бамбука и так оформить фотографии. И когда мы их повесили в руине, они так легко, обрамленные легким бамбуком, дышали, они там очень красиво висели. А следующая выставка, которая была уже другая, это были панорамы огромные, мы их решили выставлять на пюпитрах, чтобы можно было их долго разглядывать, как длинную историю. И ему это нравилось невероятно, ему ужасно нравился этот процесс. Он в это играл. И это всегда было интересно, и он всегда сам участвовал во всем и всех вдохновлял.
Елена Фанайлова: Ольга, вы помните какие-нибудь яркие выставки?
Ольга Кабанова: Когда говорят о руине, я вспоминаю гениальную выставку Кристиана Болтански. Там были ряды старой одежды. И энергия этой выставки была потрясающая. Это была настоящая греческая трагедия про жизнь и смерть. Я знаю людей, которые мне рассказывали, что они приходили - и им становилось или дурно, или плохо. Но это действительно очень большой художник, он один из столпов современного искусства, классик, и он тоже выбрал эту руину. И это была фантастическая выставка!
И я хочу сказать, что все невольно думают о том, кто будет на этом месте, что дальше будет с музеем. Я знаю очень многих директоров музеев в силу своей работы. И я вижу людей, которые сейчас назначаются не только на эту должность, и выбираются люди какие-то усредненные, которые, может быть, долго работают, умеют что-то делать. Но, как театр – это главный режиссер, музей – это его директор. И кто бы им ни был, это должна быть яркая личность, а не тот человек, который что-то хранит или регулярно составляет выставочные проекты и их как-то выполняет. Мне кажется, сейчас очень мало ярких людей, которые на виду, и надо их вытягивать.
Елена Фанайлова: Юрий Авакумов, какие выставки вы запомнили, которые делал Давид?
Юрий Авакумов: Я думаю, может быть, дело даже не в перечислении. Как уже говорилось, выставки были и потрясающие, грандиозные, и выставки были проходные, которые по снобизму или по профессионализму, может быть, и не стоило бы вспоминать. Но важно было, что это все каким-то сплошным фантастическим салютом. В музее открывались не меньше двух выставок в месяц, а может быть, и чаще, может быть, не все они должным образом документировались. Но это была постоянно кипящая, кипучая жизнь. И это тоже очень важно. Тут очень часто звучало слово «фармацевт», который с граммами и миллиграммами работает. Он, конечно, был биологом, и это важно сказать. Биолог – это немножко другой поворот темы. Это человек, который изучал жизнь, который жизнь безумно любил, и который совершенно фантастическим, живейшим, биологическим образом вошел в симбиоз с существующим музеем, с коллекцией, с выставочными планами и так далее, и сам стал человеком-музеем. Поэтому когда эта часть музея сейчас изъята, мы стоим и смотрим: «А что тут собственно? Ну, есть какая-то коллекция, есть чертежи, подлинники фотографий, макеты, есть сохраненная живопись из гостиницы «Москва». А может быть, она и не стоит даже того, чтобы ею уж так упиваться». Но когда появляется такой живой человек во всем этом музейном хранении, вдруг оказывается, что все это может искриться совершенно фантастическим образом.
Елена Фанайлова: Мы уже подводим итоги программы.
Любовь Шакс: Мне кажется, что кабинет Давида – это такое место, которое создавалось на протяжении 10 лет, в котором перебывали очень многие люди из разных стран. И это действительно уникальное место в Москве. И это стало достопримечательностью. И я бы очень осторожно относилась к тому, чтобы что-то сейчас разрушать, потому что это легко. А то, что 10 лет он создавал, мне кажется, это важно сохранить. И если музей не сможет это сам сохранить, то надо другими силами постараться все-таки сохранить то, что от него осталось. Потому что, по-моему, это неповторимо и очень интересно, и то, что важно сохранять.
Юрий Григорян: Мы думали, что совершенно необходимая вещь, и то, что сейчас, наверное, удастся организовать, - это фонд Давида. И этот фонд – это должна быть какая-то организация, членами которой могут быть все его друзья, прежде всего. И нам казалось, что это может быть просто фонд, который, допустим, имел бы ежегодную премию небольшую для молодых архитекторов и занимался бы выставочной деятельностью, и может быть, издательской. И может быть, как первая акция этого фонда – мы все-таки постараемся сохранить кабинет. А если не удастся сделать это там, поскольку он все время будет под угрозой, то, наверное, в каком-то из мировых музеев, которые очень интересовались при его жизни купить его. Может быть, удастся построить стеклянную комнату и передать в дар музеям. И сейчас мы пытаемся вести эти переговоры. Поэтому нам кажется, что надо сделать так, чтобы его энергия перешла в какое-то живое дело, а не только в воспоминания.
Елена Языкова: Я тоже хотела бы сказать по поводу музея. Если смотреть на это со стороны, то это феноменальной красоты инсталляция. И вообще было бы идеально, если бы сделать внутри музея Музей Давида. Это мог бы быть фонд, это был бы живой музей, библиотека. Но, конечно, это вещь уникальная, и это надо сохранить.
Елена Фанайлова: И размышления Натальи Олеговны Душкиной о том, каково будущее или как хотелось бы сохранить наследие Давида Саркисяна.
Наталья Душкина: Я бы мечтала в будущем, может быть, к 40 дням или к годовщине, чтобы в музее была устроена выставка его памяти, ретроспектива, прежде всего, его фильмов, его трудов того периода, который для большинства архитекторов вообще остается неизвестным. И очень интересен его пласт документалистики. Во-вторых, я думаю, абсолютно приоритетным является сохранение его кабинета как музейного экспоната, который, по моим сведениям, собираются сейчас разложить по полочкам и запаковать на стеллажи. А это один из ярчайших арт-проектов, который уже сейчас существует в Интернете и снят его кабинет с множества точек зрения, как «Google». Конечно, мне бы очень хотелось, чтобы были собраны все воспоминания о нем, и в результате это будет замечательная книга воспоминаний. Он дружил с незаурядными людьми, и они напишут о нем очень ярко, легко и со светлой памятью. Потому что это был, конечно, светлый и легкий человек, веселый, и он вселял во всех нас энергию.
И очень бы хотелось, чтобы еще одна выставка была сделана в Музее архитектуры, – полностью собранная выставка о поруганной гостинице «Москва». Он мечтал ее сделать, но, по-видимому, ему не давали этого сделать, или, может быть, он уже не мог в силу... то есть нельзя сказать, что смелости не хватало, но, может быть, этим он спасал свой музей от натиска. Но эта выставка лежит полностью собранной. И вот сейчас мечта нереализуемая - если бы была показана эта выставка, и показано, что было и что стало, чтобы мы могли сравнить, что это за копия стоит там. Ведь в музее собраны еще фрагменты интерьеров, которые удалось спасти. Мы видим там работы замечательных живописцев, и их произведения в скатанных рулонах стоят в запасных комнатах. И это те проекты памяти Саркисяна, над которыми мог бы работать музей в память о нем. Но главное – продолжить те важные начинания, которые связаны с его именем, и чтобы музей оставался пульсирующей точкой на карте Москвы.
