Владимир Тольц: Сейчас в России актуализировались подогреваемые телевидением разговоры о возвращении церкви когда-то изъятого советской властью имущества, ныне хранящегося в музеях. Обсуждается соответствующий законопроект, уже вызвавший дебаты и тревогу за судьбу культурного и исторического наследия. Давайте и мы в этой передаче попытаемся придать этим дискуссиям некое документальное измерение, позволяющее полнее понять, что есть в музеях и как эти вещи туда попадали.
Ольга Эдельман: Массовые изъятия церковных ценностей имели место в 20-е годы. Я же предлагаю сейчас начать с начала, с той ситуации, которая сложилась уже в первые месяцы большевистского правления. Потому что ситуация была запутанная и – не хочу говорить "неоднозначная", точнее назвать ее "хаотичной". Революционная власть ведь имела привычку сначала издавать широковещательный декрет, а потом уже вникать, что это они только что упразднили.
Владимир Тольц: Ну, хорошо, давайте начнем с того, что 20 января по старому стилю (или 2 февраля по новому) 1918 года был издан подписанный Лениным декрет об отделении церкви от государства. Среди прочего, он объявлял все имущества церковных и религиозных обществ общенародным достоянием. Однако вот, например, в отношении кремлевских дворцов, храмов, монастырей и прочего аналогичное распоряжение наркома Луначарского появилось еще 5 января. В нем, заметим, церковные здания с их имуществом фигурируют наравне с дворцами, то есть государственной собственностью.
"Распоряжение Комиссии по охране памятников и художественных сокровищ Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов города Москвы и Московской области, 4 марта 1918 года.
В Вознесенский монастырь.
Согласно отношения народного комиссара Луначарского от 5 января 1918 г. за № 491 с сообщением, что все кремлевские дворцы, храмы, монастыри и так далее со всеми в них находящимися имуществами (кому бы они ни принадлежали и в чем бы ведении ни находились) составляют собственность Республики, а хранение их возлагается на Комиссию по охране памятников и художественных сокровищ Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов города Москвы и Московской области, Комиссия по охране памятников и художественных сокровищ предлагает вам немедленно представить подробные описи всего имущества, имеющего художественную и художественно-историческую ценность и в первую очередь описи ризницы собора".
Ольга Эдельман: В тот же день аналогичные распоряжения были направлены в Чудов монастырь, Успенский, Благовещенский и Архангельский соборы, то есть все это – кремлевские объекты. Во-первых, замечу, что со времени появления распоряжения Луначарского прошло два месяца. И, в общем-то, понятно, почему такая пауза: а кто должен был это распоряжение исполнять? Сначала ведь надо было, чтобы появились соответствующие органы. И они появились, причем даже в избытке.
Процитированный нами документ исходит от Комиссии по охране памятников, существовавшей при Московском Совете. Но в Москве тогда же существовал еще и Объединенный Комитет по охране собраний и памятников искусства и старины – в него входили московские художественные союзы, музеи, архивы, "постановившие в учредительном собрании своем организовать демократический научно-художественный аполитический коллектив для защиты предметов науки и искусства от возможных покушений на их целость со стороны некультурных элементов". То есть Объединенный Комитет, в отличие от комиссии Моссовета, был создан интеллигенцией, а возглавлял его Игорь Эммануилович Грабарь, очень много сделавший для спасения и охраны культурных ценностей в пореволюционные годы. Но комиссия Моссовета хотела эту функцию монополизировать и полностью присвоить себе. Чтобы найти компромисс, Грабарь даже предлагал создать третий орган, который бы объединил и Комитет, и комиссию.
Владимир Тольц: А еще существовал нарком просвещения Луначарский со своими указаниями. В общем, действительно, была неразбериха. И обратите внимание, что в процитированном документе, исходящем от комиссии Моссовета, требуется предоставить описи имущества, имеющего художественную и историческую ценность, однако, судя по всему, определять, собственно, что к таковому имуществу отнести, предлагается самим монастырским насельникам. Во всяком случае, это никак специально не оговорено. И речь идет в этом документе не об изъятии, а о постановке на учет. Хотя, как известно, учет как раз и являлся в большинстве случаев первым шагом перед реквизицией. Надо также помнить, что к середине марта в Кремль переехало советское правительство. И, возможно, спешный учет культурных ценностей кремлевских дворцов, соборов и монастырей был связан с этим тоже.
Ольга Эдельман: Притом что были и другие обстоятельства, делавшие вопрос неотложным. Наши слушатели помнят, наверное, передачи, в которых мы рассказывали об обстановке, повседневной обстановке в Кремле в 1918 году. Когда оставшиеся от старого режима служители и смотрители пытались пресекать бытовой вандализм главных стражей новой власти - солдат кремлевского гарнизона; день за днем рапортовали о происходящих в Кремле мелких и крупных кражах.
Владимир Тольц: Ну, здесь можно вспомнить о знаменитом тогда и воспетом позднее в кинематографе советской знаменитом деле – ограблении патриаршей ризницы.
Ольга Эдельман: Да, это произошло в январе 1918 года, грабители залезли через окно, выпилив решетку и взломав железную ставню. Похищенное они выносили 5 или 6 ночей кряду и увезли на подводе. Заметили пропажу не сразу. Опись украденного состояла из 86 пунктов, причем некоторые звучали как "много алмазов, рубинов, изумрудов и сапфиров, жемчуга, золотых и эмалевых круглых дробниц с покровов, собранных ранее в три чаши после обстрела ноябрьского" (то есть после революционных боев за Кремль, когда его большевики из пушек обстреливали).
Владимир Тольц: Да, это ограбление тянуло на ограбление века, как позднее стали выражаться, но на фоне прочих революционных свершений, потрясений и ограблений о нем поговорили и забыли. Позже, как я уже сказал, сюжетец использовали для идеологически выдержанного кинодетектива советских времен с сахарным концом. Ну, а в реальности воров нашли – они оказались профессионалам, – и кое-что из вещей действительно вернули. В общем, вопрос об охране исторических и художественных сокровищ тогда действительно стоял в высшей степени остро, и новая власть не сразу, но постепенно осознавала это. А интеллигенция, о которой вы, Оля, говорили, конечно, тоже пыталась спасти это и от уголовных краж, и от вандализма революционных масс, и от новой власти, возможно, тоже с ее левацкими замашками и идеями пустить все драгоценное на нужды мировой революции. И довольно скоро, как я понимаю, и Грабарь, и многие другие пришли к мысли, что лучшее средство – это спешная национализация. Национализированные музеи, в отличие от частных собраний и коллекций, дворцового имущества и прочего, большевистская власть считала нужным хоть как-то охранять.
Ольга Эдельман: Именно поэтому музеи в те годы росли как грибы. Но, возвращаясь к церковным ценностям, тут надо сказать еще об одной проблеме, проистекавшей из декрета об отделении церкви от государства: собственность-то на церковное имущество была достаточно сложно устроена.
"Газета "Новая жизнь", Петроград, 13 февраля (31 января по старому стилю) 1918 года.
Реквизиция здания Синода
В понедельник, 29 января в здание Синода явился представитель комиссариата по внутренним делам А. Джибит и потребовал от присутствовавшего здесь вице-директора хозяйственного управления И.Н. Головина передачи ему как здания Синода, так и всех капиталов ведомства.
И.Н. Головин заявил представителю комиссара, что он является лишь исполнителем распоряжений Синода, и что если Джибите угодно реквизировать здания Синода и произвести секвестр всех синодальных капиталов, он должен обратиться с этим требованием непосредственно к самому Синоду.
Представителя комиссара энергично поддержали младшие служащие синодальных учреждений и курьеры.
Заявив, что подчиняется силе, И.П. Головин провел А.Джибита в помещение Синодального казначейства и здесь, в присутствии курьеров, передал ему 48,5 миллионов рублей, большая часть этих денег оказалась в процентных бумагах.
В тот же день, на Литейном проспекте была занята канцелярия бывшего министра исповеданий".
Ольга Эдельман: 1918 год, газета "Новая жизнь" пишет о состоявшейся реквизиции здания Синода, а несколько недель спустя публикует новый очерк – что теперь происходит в знании Синода.
Владимир Тольц: Забавна дата выхода этого номера газеты - 8 марта по новому, 23 февраля по старому стилю. Разом оба таких знакомых числа, с тех пор ставших, совсем по другим поводам, календарными праздниками. Ну и, напомню, здание Синода находится рядом со зданием Сената, на Сенатской площади в Петрограде, и недавно на наших глазах происходила вокруг него новая шумная кампания, когда из этого помещения выселяли Исторический архив и передавали комплекс исторических зданий ныне действующей власти.
"Газета "Новая жизнь", Петроград, 8 марта (23 февраля) 1918 года.
В бывшем Синоде.
Пустое огромное здание. Только в небольшом помещении и с входом в вестибюль несколько человек. Это новый комиссар со своими помощниками начинает свою деятельность. Среди многочисленных книжных шкафов библиотечного помещения, на столах разложены многочисленнейшие "Епархиальные ведомости": Курские, Казанские, Олонецкие, Архангельские и тому подобные... Во всех этих "Ведомостях" на различные лады и манеры то ужасаются от происходящих в России перемен, скорбят о погибшем величии, то стараются приспособиться к политическим настроениям и почти все обрывают свои церковные мелодии в декабре 1917 года.
На вопрос, какой вид представляет собою сейчас Синод как учреждение, новый комиссар ответил: "Никакой. По декрету церковь отделена от государства, церковные имущества перешли в ведение советов. Старые чиновники изгнаны из здания в момент опубликования декрета и здание до сих пор находилось под присмотром нескольких сторожей. Вот и все"…
На вопрос о том, в каком положении находятся многочисленнейшие консистории, как подчиненные Синоду учреждения, комиссар ответил, что никаких сведений об этом не имеется и что вообще какого-либо административного центра для ликвидации огромного учреждения не имеется. Что сталось с ценнейшим историческим материалом консисторских архивов – никто ничего не знает. Комиссар объяснил, что все усилия будут направлены к тому, чтобы сохранить оставшееся в здании не расхищенное имущество. Комиссар предполагает, что в здании Синода поместится издательская часть министерства юстиции. На вопрос, получили ли бывшие синодские чиновники какое-нибудь послеслужебное вознаграждение, комиссар ответил: "Все чиновники были уволены без всякой уплаты каких-либо денег"…"
Владимир Тольц: Здесь надо отметить важный момент. Не все ведь наши сегодняшние слушатели понимают, что тогдашний Синод – это государственная структура, нечто вроде министерства. Он был учрежден Петром I для руководства религиозной сферой в стране, где церковь от государства не была отделена. Возглавляли Синод отнюдь не духовные лица, а чиновники, бывали даже и военные. А после революции безбожная власть, понятное дело, упразднила его как ведомство, ставшее ненужным.
Ольга Эдельман: То есть большевистская власть реквизировала здание, финансы и имущество Синода как принадлежавшие государству. И комиссар затруднялся на первых порах ответить, как будет организовано управление этим имуществом и ликвидация дел ведомства. В ведении Синода, безусловно, находилось множество вещей церковных, но церковь не являлась их собственником, они принадлежали все же государству.
Владимир Тольц: Ну вот, в результате этих реквизиций, а потом массовых изъятий в 20-е годы музеи пополнились церковными вещами. Опять же, не надо думать, что в музеи поступило все, что было изъято. Музейные работники, часто с большим трудом, сумели получить только то, что было признано имеющим музейную ценность. Огромное количество изделий просто пошло на переплавку.
Ольга Эдельман: Один коллега пересказывал мне то, что слышал от старых музейных сотрудников, как происходил этот самый "отбор ценностей музейного значения". По его словам, музейщики стояли буквально у конвейера, на который солдаты высыпали из мешков церковную утварь, и конвейер вез ее под пресс. И вот что по пути музейщики успевали из этого потока выхватить, то и попадало в музей.
Владимир Тольц: А сейчас я хочу обратиться к нашей гостье, сегодня это – научный сотрудник Государственного Исторического музея Елена Уханова. Скажите, Елена, на ваш взгляд, существенно ли приросли музейные коллекции вот после этих изъятий?
Елена Уханова: Вы знаете, действительно, приращение музейных коллекций произошло, но не настолько большое, как это может показаться. Потому что музейные коллекции начали формироваться задолго до революции 1917 года. И конечно, ценности, изъятые у церкви, были значительны, но то, что, например, изымалось из обычных храмов, вряд ли представляло особую историко-художественную ценность и, как вот сказала Ольга, безжалостно было отправлено на конвейер и переплавлено для нужд той же индустриализации. Вещи ценные уже до 1917 года были… Общество отдавало отчет, что такое историко-культурные ценности, задолго до 1917 года и целенаправленно начало их собирать с XVIII века.
Ольга Эдельман: Насколько я понимаю, структура музейных коллекций такова, что часть церковных вещей поступила не непосредственно после реквизиции из церквей, а поступила вместе со сформировавшимися раньше частными коллекциями.
Елена Уханова: Да, конечно, и частные коллекции, как я уже сказала, попадали в музеи довольно рано. Вот что касается отдела рукописей Государственного Исторического музея, в котором я работаю, могу сказать, что большинство из них – это собрания, принадлежащие отдельным коллекционерам, как светским… ну, в основном светским, которые либо дарили, либо продавали собрания и в Исторический музей, и в Публичную библиотеку, и в другие музеи, которые в XIX веке были организованы.
Владимир Тольц: Елена, сейчас вопрос центральный, который обсуждается в российской печати, крутится вокруг возвращения церкви ее былого имущества. В России ведь нет закона о реституции, подобного тем, которые имеются в странах Восточной и Центральной Европы. Вот в этой связи я хочу у вас, как у представителя музейного сообщества, спросить: осознаете ли вы и ваши коллеги, что часть имущества, которое вы храните, принадлежит, по сути дела, церкви и может быть… Я не говорю сейчас об иконах, когда возникает спор о том, хорошо ли им будет храниться в монастырях, передаваемых в ведение церкви, и так далее. Я говорю сейчас, скажем, о том, что на языке музейщиков, по-моему, называется "ювелирка", о золоте.
Елена Уханова: Ну, скажем так, пока требований о возвращении золота со стороны церкви выдвинуто не было. И пока сейчас их требования… даже не требования, а, скорее, пожелания правительства – передать церкви… как сейчас было сформулировано: все церковное – церкви. Ну, это совершенно варварская формулировка, потому что, как мы уже сказали, вещи церковного происхождения попадали в коллекции частных собирателей и затем в музеи, весь XIX век был наполнен историей фанатичного собирательства. Вот, если говорить о сакральных предметах и предметах музейного значения, ну, наверное, какой-нибудь потир XIX века, инкрустированный драгоценными камнями, имеет материальную ценность, и художественную наверняка, но все-таки сейчас мы беспокоимся больше о выдающихся памятниках, которые принадлежат культуре русского народа.
И надо сказать, что мы приписываем церкви совершенно несвойственную ей роль. Она никогда не была хранителем старых вещей. Функция церкви очень актуальна: она распространяет христианство, окормляет верующих. И заботы у нее связаны с сегодняшним днем. И вещи, выходящие из употребления, всю жизнь церковью уничтожались. Это сакральные вещи – книги ли, иконы ли, они не должны были быть выброшены на помойку, и либо иконы записывались, фрески обычно сбивались, и для благолепия храм расписывался заново. Рукописи и иконы сжигались, или они могли топиться в водоемах. Церковь все время прирастала новыми и новыми памятниками. Это не беда церкви, это нормальная жизнь средневекового общества, когда вышедшие из употребления предметы не сохранялись. Неслучайно у нас так мало памятников художественных, культурных. И конечно, те памятники, которые выжили, все-таки сохранились и были собраны в частные коллекции, в музейные коллекции, - сейчас тем более не время говорить об их рассеивании.
Надо еще сказать, что существует еще и второй принцип в жизни православной церкви. Согласно постановлению Седьмого Вселенского Собора, нет никакой разницы между старой и новой иконой. Поскольку христиане не являются идолопоклонниками, мы поклоняемся не доске, не живописи, не мастерству живописца. Поэтому, на самом деле, я не понимаю вообще проблемы, зачем старые, плохо сохранившиеся вещи надо передавать в действующие храмы, в которых, конечно же, духовенство заботится, как они говорят, о благолепии. Конечно, любой священнослужитель скажет, что для благолепия ее надо расписать, естественно, богослужение не может происходить в том храме, каким он сохранился с XV века. А музейный сотрудник, наоборот, будет трястись над теми фрагментами живописи, которые там остались, и бережно их сохранять. Поэтому, конечно, задачи у нас разные.
Владимир Тольц: Мне кажется, вы путаете категорию юридическую – владельца, и технологическую – хранителя. Вы же не отрицаете, что церковь этим владела. Государство, в последнее время становящееся все ближе к церкви, - это комплекс прежнего безбожного отношения власти. Но вот поскольку вы затронули вопрос о том, что часть церковного имущества владельцами еще до революции была утрачена и перешла в частные собрания, в частные музеи…
Елена Уханова: У нас был антикварный бум, не только в России, но и в Европе, и значительное количество ценностей уже тогда было распродано на аукционах, через букинистические или антикварные магазины.
Владимир Тольц: А кем, простите, была распродана? Церковью, владельцами?
Елена Уханова: Естественно. А как вы думали? Когда мы говорим о том, что церковное надо возвращать церкви, надо представлять себе, что значительное количество церковных ценностей уже до революции было в свободном хождении. Церковь уже продала, она уже освобождалась от этих предметов, и они поступали в частное владение. Это во-первых.
Владимир Тольц: Значит, вы признаете, что часть, не проданная церковью до переворота 1917 года, все-таки оставалась в ее собственности, и следовательно, церковь вправе была, как владелец, распоряжаться этим?
Елена Уханова: Просто я хочу сказать, что мы не можем рассматривать этот конгломерат абсолютно неделимым. И выделить из него то, от чего церковь уже до 1917 года избавилась, а это наиболее яркие предметы историко-художественного значения. Еще надо сказать, и вы уже, собственно, об этом сказали, о том, что Синод был государственным учреждением, был одним из министерств, и поэтому все имущество Синода также является государственным, и вряд ли вправе его рассматривать сейчас как собственность церкви, которая является частным юридическим лицом.
Владимир Тольц: И есть колоссальный все-таки массив художественных и малохудожественных предметов, остававшихся до упомянутых нами декретов в собственности церкви.
Елена Уханова: Что касается того, что было реквизировано, конечно, реквизировано было очень много. Но я хочу подчеркнуть, что вот то, о чем говорила Ольга, что шло на конвейер, это были вещи, которые были в значительной степени современны на тот момент. Да, это было золото, это были драгоценные камни – золото прессовалось, камни тоже куда-то пошли в Гохран, был еще специальный Госмузейный фонд организован, который потом поставлял продукцию на антикварные рынки Европы. Конечно, все это было, и никто этого не отрицает. Просто если говорить о владельцах, то почему мы всегда говорим о современной структуре Русской Православной церкви? Я уже не говорю о том, что тогда давайте уравнивать в правах мусульман, иудеев. Давайте тогда мы будем заниматься просто процессом реституции, о котором, кстати, очень боятся говорить. Потому что все то, что сейчас предлагает правительство - по существу это реституция. Давайте мы тогда Эрмитаж вернем законным владельцам.
Владимир Тольц: Скажите, очень не хочется музейщикам отдавать?
Елена Уханова: Вы знаете, я хранитель, я хранитель древних рукописей. Вопрос даже не в моих желаниях. Я не могу себе представить, что предметы, которые составляют сейчас национальное достояние и которые осознавались таковыми и в XIX, и в ХХ столетии, могут перейти к частному владельцу, ни контролировать которого невозможно, ни условия хранения неизвестно, сможет ли он обеспечить. Мне кажется, это будет огромный шаг назад. У церкви актуальные задачи, а у музеев задача – сохранить. Музеи формировались как любимые детища императоров, он формировались для просвещения народа. Неслучайно, когда Александр Второй приобрел известный древнейший кодекс Синайской Библии, приобрел на Синае, он положил это не в свою собственную библиотеку и даже не в библиотеку Синода, в которую, в принципе, можно было положить. Нет, он передал ее в Публичную библиотеку в Санкт-Петербурге для обозрения общественности. И так формировались все коллекции. Просвещенные, в том числе и церковные деятели выкупали, обменивали на новые вещи. Спасая вещи, они несли их и продавали свои коллекции исключительно в музеи и библиотеки. Потому что они понимали огромную просветительскую роль этих вещей.
Владимир Тольц: Ну, хорошо, Елена, все сказанное вами прекрасный пример как для нынешних церковников, так и для нынешних правителей России. Думаю, что из сказанного сегодня мы должны сделать важный и весьма актуальный вывод: главное – чтобы нынешние музейные вещи сохранились и в будущем. Это, действительно, часто очень вещи хрупкие и абсолютно невосполнимые. Утратив их, можно сколь угодно потом стенать об отсутствии национальной идеи, а, собственно, прорастать ей будет не на чем.
Вы слушали программу "Документы прошлого". В передаче участвовала научный сотрудник Государственного Исторического музея Елена Уханова. Мы использовали документы Государственного архива Российской Федерации.
