Владимир Тольц: Мы сегодня начнем цикл передач, посвященных явлению вроде бы хрестоматийно известному, упоминаемому во всех учебниках и числимому совершенно заслуженно ключевым для русской истории, - и вместе с тем явлению, о сути которого, ныне почти не говорят и не пишут. Речь пойдет о крепостном праве.
Ольга Эдельман: Тут ситуация действительно парадоксальная. Общее место: все русские беды, наклонность к деспотизму, недостаток правового сознания, неразвитость гражданского общества, большевистская диктатура, колхозный строй - исток всему - крепостное право. А чем, собственно, оно было?
Владимир Тольц: Вроде бы и стыдно, но в данном случае, думаю, Оля, будет все же уместным повторить нечто заезженно хрестоматийное насчет феодальной эксплуатации, зависимости крестьян от помещиков-землевладельцев, которые крестьянина и продать могли, более того, могли даже продать порознь членов одной семьи, пока самодержавная власть не издала закона, по которому все-таки семью разделять было нельзя. А вот дальше, за пределами этих общих определений, на документальной, так сказать, поляне начинаются сюрпризы. Дело в том, что массовые представления о реалиях крепостничества базируются не столько на исторических реалиях и документах, сколько на художественной литературе, черпаются из русской классики…
Ольга Эдельман: Да, конечно. Пушкинский "Дубровский", Кирила Петрович Троекуров - всевластный самодур, образчик, как Пушкин же и писал, несколько ранее, "барства дикого без чувства и закона", которому не указ и местные чиновники, агенты государства - они у него если не куплены прямо, то, так или иначе, знают, кто в округе хозяин. Радищевские гневные инвективы в адрес помещичьего произвола. Страстная герценовская публицистика, и так далее.
Владимир Тольц: Заметьте, в этих художественных образах очень силен именно публицистический компонент. А всякая публицистика, как мы знаем, сгущает краски, это - закон жанра. Сейчас, прежде чем мы начнем знакомить вас с документами III Отделения, стоит отметить и другое общее место в наших представлениях об эпохе крепостного права – это то, что самодержавие и его, так сказать, "сатрапы-жандармы" стояли на страже крепостничества и всячески замалчивали народные страдания. Ну, за последние годы уже появились исследования, несколько корректирующие это суждение. Но, повторюсь, о крепостном-то праве радикально новых исследований нет. По крайней мере, нам с Ольгой они неизвестны. Однако давайте к документам.
Ольга Эдельман: Переписку о крепостной Марье Мамчуренковой я обнаружила в деле, где подшиты "Всеподданнейшие доклады", то есть доклады императору, за 1845 год. Шеф жандармов граф Алексей Федорович Орлов докладывал Николаю I вот что:
"В июне месяце представлена была вашему императорскому величеству выписка из перлюстрированного письма от Марьи Мамчуренковой, из Ставрополя, к Николаю Фридриху, в Тверь, из которой обнаружена приносимая означенною женщиною жалоба Фридриху на то, что она, будучи отдана им в услужение к некоему Закоркину на 5 лет, с обещанием дать ей по миновении сего срока вольную, не получает оной, и что служа сверх условленных 5 лет, девятый год в одинаком положении, с двумя малолетними детьми, претерпевает разные притязания от Закоркина, намеревающегося вместо следуемой ей награды, перепродать ее в другие руки. Вследствие сего я предписывал находящемуся в Твери майору корпуса жандармов Дурново объясниться насчет положения означенной Мамчуренковой с господином ее Фридрихом, убедив его безотлагательно отпустить ее на свободу. На сие майор Дурново ныне доносит, что Мамчуренкова, как объяснил ему Фридрих, управляющий Тверскою палатою государственных имуществ, принадлежала покойной его жене и ею продана во время отсутствия его и без его ведома, служившему в Ставрополе стряпчему Закоркину, чему было причиною, как полагает он, Фридрих, и как передал со всею искренностию, чувство ревности; и наконец, что обещана ли была свобода Мамчуренковой, о том он, Фридрих, никогда не слыхал от своей жены, а сам доставить ей таковую не имел возможности и не обещал. К сему майор Дурново присовокупил, что подробнейших сведений по сему предмету он не мог приобрести, потому что между настоящею прислугою Фридриха нет ни одного лица, которое находилось бы при нем с давнего времени...
Генерал-адъютант граф Орлов
7 июля 1845"
Резолюция Николая I: "Надо войти в положение этой несчастной и ей помочь".
Помета Орлова: "Представить мне средства, какие могут быть для исполнения высочайшей воли без нарушения законов".
Владимир Тольц: Согласитесь, этот документ как-то рушит стереотипное представление об упомянутых "царских сатрапах" и хранимый в массовом историческом сознании цельный, чеканный образ Николая I по прозвищу "Палкин". Выходит, что шеф жандармов вычитанную в перехваченном письме жалобу какой-то крепостной доложил прямо самому императору, и теперь вот они оба придумывают законный способ помочь "этой несчастной".
Ольга Эдельман: Месяц спустя Алексей Федорович Орлов вернулся к вопросу о Марье Мамчуренковой. К тому времени его офицеры выяснили, в чем состояли гонения второго хозяина, Закоркова: "принуждавшего ее к выходу в замужество за его человека, в намерении перепродать их в другие руки".
"Я насчет разведания о поведении Мамчуренковой и учинения условия с владельцем ее о предоставлении ей свободы, предписывал находящемуся в Ставрополе полковнику корпуса жандармов Юрьеву, который ныне доносит мне, что приобретенная женою чиновника Закоркова по купчей крепости дворовая девка Мамчуренкова, кроме связи ее с каким-то вольнонаемным человеком, с коим прижила детей, поведения не дурного; что по объяснению Закоркова, узнавшего о предосудительной связи этой девки, действительно предлагаемо было ей выйти замуж за его крепостного человека, но по случаю нежелания ее на сие, отнюдь не была она к тому принуждаема, а равно угнетения ей некогда и никакого делаемо не было; и что чиновник Закорков и жена его с удовольствием готовы предоставить Мамчуренковой с тремя детьми ее свободу за 150 рублей серебром, ибо приобретена она, без детей, от прежней владелицы за 100 рублей серебром".
Ольга Эдельман: Стало быть, выяснением подробностей жизни крепостной шеф жандармов озадачил не просто жандармского офицера, а полковника. Впрочем, тут ничего удивительного: тогда штат корпуса жандармов был не велик, они имели, грубо говоря, представителей в разных округах (включавших по несколько губерний). В Ставрополе находился полковник Юрьев, других жандармов там просто не имелось. А вот удивительно, чем дело закончилось. Вот финал второй записки графа Орлова:
"Всеподданнейше докладывая о сем вашему императорскому величеству, имею счастие испрашивать высочайшего разрешения: благоугодно будет повелеть заплатить просимую Закорковым сумму за предоставление Мамчуренковой с детьми свободы?"
Резолюция: "Высочайше соизволил".
Владимир Тольц: Вот ведь как повезло этой крепостной! Кстати, здесь выявляется банальное – прямая польза от грамотности: ведь не напиши Мамчуренкова письма, его бы не перлюстрировали и не довели до государя. Но, согласитесь, в неожиданном свете предстают и его императорское величество Николай Павлович и шеф его жандармов…
Ольга Эдельман: А вот еще одна история, гораздо более драматическая. Это дело III отделения "О умершей от жестокого наказания крепостной девочке помещицы Герасимовой и обеспечении детей сей последней", 1831 год. На этот раз дело началось не с перлюстрации, а с внимательного чтения Николаем регулярно подававшихся ему сводок происшествий, в ту эпоху именовавшихся "ведомостями".
"В ведомости о происшествиях по городу Москве между прочим было показано, что 17 июля умерла 7-летняя крепостная девочка поручицы Герасимовой от жестоких побоев своей госпожи. Против статьи сей... его величество изволил написать: "Строжайше исследовать и донести"…"
Ольга Эдельман: Дело пошло своим чередом, более чем через год об итогах главу III Отделения, хорошо нам известного графа Александра Христофоровича Бенкендорфа, уведомил московский военный генерал-губернатор:
"По следствию не обнаружено, чтобы Иванова умерла от побоев, но оные, по заключению медиков, при болезненном ее состоянии могли способствовать к ускорению ее смерти, а открыто, что Герасимова жестоко обращаясь с людьми, худо их содержит и даже детей своих, кроме любимого ею старшего сына.
Почему дело о смерти Ивановой отослано было на рассмотрение судебных мест, а имение Герасимовой, в Московской губернии состоящее из 57 душ, взято в опеку, об учреждении же оной надо прочими имениями в других губерниях представил я Правительствующему Сенату, предположив вместе с тем удалить от Герасимовой детей ее на воспитание к родственникам, дабы злой характер матери и безрассудные ее поступки не могли служить примером и сделать вредное влияние на их нравственность.
О таковом распоряжении моем 2 октября 1831 года донес государю императору. Его императорское величество, соизволив усмотреть, что взятием имения в опеку люди ограждены уже на будущее время от жестоких с ними поступков, высочайше... повелел: дело о смерти Ивановой предоставить законному течению, в продолжении оного Герасимову содержать под стражею, а по окончании, хотя за неимением улик будет оправдана или оставлена в подозрении, заключить ее за другие жестокие поступки, в коих она обличена, в монастырь".
Ольга Эдельман: Реакция Николая весьма решительная и жесткая: даже если законным образом, по следствию и суду, не найдется улик - все равно помещицу в монастырь.
Владимир Тольц: Заметьте, мы уже как-то об этом говорили: Николай совершенно не доверяет собственным судебным учреждениям. Если хочет, чтобы виновные действительно были наказаны, - изобретает чрезвычайную процедуру или прибегает, как теперь говорят, к ручному управлению.
Ольга Эдельман: Говорим о крепостном праве… Как ни странно, мы очень плохо представляем себе, что это была за система отношений, социальных, хозяйственных и правовых. И о роли в ней императора и жандармов тоже знаем плохо.
Владимир Тольц: Ну, давайте познакомим слушателей с еще одной историей. Это тоже 1831 год, дело III Отделения "О помещике Зайцеве, жестоко наказавшем своего крестьянина". Началось и в этом случае с того, что Николай Павлович, ответственно и добросовестно относившийся к ремеслу самодержца, отметил эпизод в ведомости о происшествиях:
"В ведомости о происшествиях по Тамбовской губернии между прочим было показано, что помещик Кирсановского уезда Зайцев, будучи пьян, жестоко наказал крестьянина своего Савельева, за недосмотр леса, в коем оказались порубки, отчего означенный крестьянин удавился. Против статьи сей... его величество изволил написать: "Узнать, что делается с помещиком?""
Ольга Эдельман: Как становится видно из дальнейшего, "Узнать, что делается с помещиком?" означало: наказан ли он. И подданные Николая Павловича эту монаршую логику прекрасно улавливали.
Владимир Тольц: Хотя, между прочим, крестьянин-то и в самом деле провинился, действительно "допустил" порубки леса. Неясно только из переписки, отдали ли помещика под суд по высочайшей воле, после царского вмешательства, или судебное дело завели на месте своим чередом.
Ольга Эдельман: Но дело завели и помещика осудили. Об этом Бенкендорфа уведомил тамбовский вице-губернатор:
"Прапорщика Зайцева в бое им крестьянина Савельева оставить в сильном подозрении, а как он, Зайцев, и прежде сего был под судом по двум делам, из коих по одному освобожден от взыскания по всемилостивейшему манифесту, а по последнему обвинен в обиде поручика Зайцева и заседателя Давыдова, и за неприличные в поданных бумагах выражения и развратное поведение подвергнут двухмесячному при полиции аресту и отдан на замечание дворянства. Но и все сии меры недостаточны были ни обуздать, ни убедить Зайцева о исправлении его поведения, ибо по учиненному о поведении его повальному обыску оказалось, предался всегдашнему пьянству, буйствам и жестокому обращению с людьми своими, а потому его, Зайцева, по развратности поведения, лиша чина и дворянского достоинства, обратить по молодым его летам в военную службу".
Владимир Тольц: Приговор помещику и в этом случае весьма суровый. Мы и далее будем обращаться к делам такого рода, но уже сейчас можно отметить, что они именно этим – этой неожиданной для нас суровостью – и удивляют. Ну, скажите, думали ли вы раньше, что самодержавная власть весьма строго карала помещиков за преступления против крепостных?
Ольга Эдельман: На самом деле, это неожиданность, и ни в каких книгах по истории России об этом не написано. Помните хрестоматийный рассказ, как, назначая Бенкендорфа шефом только что учрежденного III Отделения, Николай протянул ему носовой платок со словами, что этим платком шеф жандармов должен утирать слезы несчастных и угнетенных. Критики царского режима всегда по поводу этой сцены иронизировали и рассуждали о циничном лицемерии царя и его главного жандарма. Но по архивным-то делам выходит иное. Если, конечно, не брать дел политических.
Владимир Тольц: Да, "критикам самодержавия", действительно, приходилось потом слезы утирать своими собственными платочками…
Давайте вернемся к тому, о чем уже заговорили в начале этой передачи. О крепостном праве мы знаем не столько из исторических документов, сколько из классической русской литературы. Наш собеседник сегодня – филолог Екатерина Лямина, давно уже, но навсегда впечатлившая меня сопоставлением правды документа с "нас возвышающим обманом" русской литературы.
Катя, объясните, как получилось, что литература - не только ведь для нас, но и для современников - подменила в данном случае реальность?
Екатерина Лямина: Мне кажется, вы совершенно справедливо говорили о публицистике и о сгущении и упрощении, в каком-то смысле, как ее оружии. И в самом деле, помещики и крестьяне, их отношения, которые, конечно же, были чрезвычайно сложны, а самое главное, происходили изо дня в день, и значит, опирались на какие-то правила и на какие-то нормы, которые, разумеется, в каждой семье, в каждом имении и в каждом поместье были отчасти свои (что делает значительную разницу), помимо этого, изображение такого рода отношений в русской литературе опиралась на сильную сатирическую традицию. Она восходит к "Недорослю" Фонвизина, и конечно же, к сатирическим журналам Новикова, где отчетливо предстает клишированный образ помещика темного, глупого, расточительного и жестокого, который собственную нерадивость и неумение хозяйничать окупает распродажей людей.
Здесь еще, по-моему, имеет смысл упомянуть о таком явлении театральном, как комическая опера, которая кадрировала действительность в жанровые и очень узкие рамки и представляла крестьян или как носителей смешного говора… Я здесь приведу цитату из ранней комедии Ивана Андреевича Крылова "Пирог", где действует не только крестьянин Потап, но и Мужик, который не назван. Причем тонкая разница между крестьянином и мужиком, по-видимому, проявляется только на уровне того, как они говорят. Мужик говорит практически только частицами и уже господского слугу именует "балярином", то есть боярином, и понятно, что он настолько темен и заскорузл в подаче Крылова, что иначе он просто никак не может говорить. Он говорит подобным образом: "Што с те, балярин? Што мы? Чья деревня-то? Какого, мол, барина-то? Э… Это-с те не приезжали мол…" И так далее. То есть, на самом деле, никакой информации практически в его довольно пространных речах не содержится.
Это с одной стороны – или они смешно говорят и они не такие, как господа. Или же крестьяне, с другой стороны, – это плуты, которые зачастую умнее своих господ. И перед нами, таким образом, отсылка к западной традиции "слуга – хозяин". А это к русским реалиям, опять-таки каждодневным, изо дня в день воспроизводившимся, отношение имеет едва ли.
Затем, на уже преромантической и сентименталистской ноте, конечно, отношения помещиков и крестьян в совершенно определенном аспекте порабощения и бесправия были закреплены Радищевым. И то, какую судьбу потом имел сам Радищев, - мученическую, - все это закрепило авторитет Радищева и авторитет того, как он описал в "Путешествии из Петербурга в Москву" повседневную действительность. На самом деле, эта действительность, разумеется, не повседневная, а сгущенная до предельного обобщения. И на какие конкретные дни и как она распадается – мы, на самом деле, не знаем. И вот такие источники, как те, которые прозвучали в сегодняшней передаче, по-видимому, могут пролить какой-то свет, очень желанный, на то, с чем, собственно, соотносить то, что мы читаем в русской классике. Понятно, что требовать от литературы зеркальности, того, чтобы она абсолютно точно и четко воспроизводила действительность, было бы смешно; но для того, чтобы судить о крепостном праве, нам совершенно явно необходимо что-то, помимо грандиозного сверхтекста русской классики, который создает у нас, как правило, очень негативный образ.
Конечно же, все помнят "Записки охотника" Тургенева. И здесь, надо сказать, перед нами чуть более фрагментированное и чуть более детализированное изображение. К одному из дел, прозвучавших сегодня в передаче, близок, между прочим, рассказ Тургенева из "Записок охотника", это конец 40-х годов, который называется "Петр Петрович Каратаев", где помещик хотел жениться на крепостной другой барыни и пытался выкупить ее у барыни. Барыня отказала, причем не по каким-то резонам, а просто потому что хотела выдать за этого помещика свою воспитанницу, безобразную, а крестьянку сплавила в дальнюю деревню. Примерно такое же, помните, в первом деле – о девице Марье Мамчуренковой, ее бывший хозяин вспоминает о ревности, которую испытывала его жена, и потому она отослала Марью бог весть куда. И дальше Петр Петрович Каратаев у Тургенева эту девушку похищает, живет вместе с ней, а потом ее у него отбирают, он спивается. Короче говоря, история чрезвычайно трагическая, которая как бы исподволь, но в то же время очень отчетливо дает нам понять, что сама система отношений ужасна и безобразна. Очевидным образом в очень многих случаях так и было, но все-таки хорошо бы, чтобы нашу культурную память, если это вообще возможно, дополнить, хотя бы отчасти, такими случаями, которые звучали сегодня. Потому что иначе поверхность получается очень гладкая, такая стеклянная и практически только негативная, хотя она сложнее.
Ольга Эдельман: Один не самый известный декабрист так объяснял на следствии, почему он стал вольнодумцем. Оказался он на квартире в имении одного помещика, и наблюдая, как тот обходится со своими крестьянами, пришел к убеждению, что крепостную зависимость необходимо отменить. Видимо, так как-то плохо было. Но дома у себя он таких ужасов не видел, и у соседей не видел, и ему понадобилось попасть в другую губернию, чтобы обнаружить, какие бывают в связи с крепостным правом кошмары. Увиденное его впечатлило настолько сильно, что он задумался о перемене всей системы.
Владимир Тольц: Отчасти мы здесь возвращаемся с вами к вопросу о "ручном управлении". Пока барин приличный - крестьяне живут себе, платят ему, или отрабатывают, что положено; что-то и от него имеют - в неурожайные годы многие помещики помогали крестьянам хлебом и семенами из своих запасов. Бывало, успешные крестьяне даже барину денег взаймы давали. Но если барин - человек дурной, то управу на него найти сложно, если только дело не дойдет, как мы видели, до прямой уголовщины, до смертоубийства.
Ольга Эдельман: Мы, видимо, подходим здесь к извечной проблеме типичного? Это вопрос к Екатерине Ляминой.
Екатерина Лямина: Да-да, по-видимому, вместо конкретных живых людей, у которых много или мало крепостных, но с каждым из этих крепостных, по-видимому, какие-то своеобразные отношения, – их место занимают типы. Тот же Тургенев в рассказе "Два помещика" активно проецирует двух своих героев на определенные типы, переводя эту проекцию, в конце концов, и на их отношение к крестьянам. Помещик, вроде бы добрый человек (о чем Тургенев говорит неоднократно, впрочем, с долей иронии) радостно наблюдает с балкона сначала за травлей крестьянских кур, которых он хочет выгнать со своего участка, а затем приговаривает знаменитое "чуки-чук", воспроизводя с удовольствием звуки телесного наказания, которое производят на конюшне над чем-то – чем, с рассказе так и не указывается – провинившимся буфетчиком. То ли он вино теплое налил, то ли просыпал что-то, то ли вообще подал что-то не так…
У меня такое ощущение, что русские писатели, как бы они ни хотели, если угодно, правдиво изобразить крепостное право, они оказывались в каком-то смысле заложниками негативного, исходно негативного отношения к нему. То есть изобразить его как совокупность очень сложных отношений, которые могли быть, наверное, и вполне терпимыми для крестьян, и может быть, даже выгодными для них, – вполне вероятно, ведь известны случаи, когда многие крестьяне не хотели на волю, и для них выкуп на волю был, скорее, минусом, чем плюсом. Впрочем, имелись и иные случаи. Но, по-видимому, русские писатели… настолько ими уже манипулировала традиция ("манипулировала" здесь не имеет негативного оттенка, она ими двигала), что донести до нас, если угодно, всю правду, то есть совокупность явлений, поставивши где-то робкий знак плюс, – по-видимому, это было сложно. Поэтому в нашей культурной памяти остался вот такой озаренный кровавыми пожарами крестьянских восстаний и, с другой стороны, звуком телесных наказаний образ крепостного права.
Мне приходит в голову пример уже не литературный, а вполне исторический. Пример Михаила Михайловича Сперанского, который после опалы был назначен губернатором в Пензу, в 1816 году он туда приехал, и за время своего губернаторства, которое длилось 2,5 года, подавил два крестьянских восстания, с одной стороны, и возбудил несколько дел против помещиков по фактам жестокого обращения с крестьянами. То есть было и то и другое. Вот мне кажется, что надо всегда анализировать те или иные литературные тексты или те или иные исторические данные, всегда надо иметь в виду эту сложную взвесь плюсов и минусов в повседневной жизни.
Владимир Тольц: Мы не раз употребили сегодня этот устоявшийся и затертый термин - "крепостное право". Я думаю, что документы, которые сегодня были прочитаны, позволяют лишний раз задуматься, что на самом деле могли и чего не могли себе позволить как помещики, так и крестьяне. Мы вот только что видели, что убить крестьянина безнаказанно помещик не мог. Ну, то есть мог, поскольку всегда и всюду убийцы надеются спрятать следы преступления, но это было дело несомненно уголовное. И о делах такого рода мы вам еще расскажем.
Вы слушали "Документы прошлого". В передаче участвовала филолог Екатерина Лямина. Мы знакомили вас с документами, хранящимися в Госархиве Российской Федерации.
