Иван Толстой: Февраль – памятный пушкинский месяц. Волею нового календаря, трагические январские события 1837 года передвинулись на февраль, до которого поэт не дожил. Литература о самой знаменитой в России дуэли огромна и составляет сама по себе отдельную область знания. Здесь есть свои первопроходцы, свои классики, свои диссиденты. Отношение одних к другим, как и полагается, ревнивое.
Мой сегодняшний собеседник – литературовед и писатель Леонид Аринштейн – посвятил пушкинистике не одно десятилетие и не один десяток статей. Книга Леонида Матвеевича “Непричесанная биография Пушкина” выдержала за последние годы пять изданий. Его новое исследование посвящено трем дуэлям – пушкинской, лермонтовской и грибоедовской. Сегодня, сообразуясь с календарем, мы поговорим о пушкинской. Но для начала – цитата из новой книги Леонида Аринштейна.
“Пушкин был человек суеверный. Еще в молодые годы модная тогда гадалка Кирхгоф предсказала ему “смерть от белой головы, белого человека или белой лошади”.
Предсказание произвело на Пушкина тяжелое впечатление, он вспомнил легенду о князе Олеге, которому, как и ему, Пушкину, была предсказана смерть от коня; и как ни пытался князь избежать предсказанной судьбы, предсказание неотвратимо сбылось. Печальным размышлениям Пушкина на эту тему мы обязаны появлением гениальной “Песни о вещем Олеге” (размышления Пушкина почти всегда принимали поэтическую форму).
Что же касается самого Александра Сергеевича, то он все последующие годы жил под гнётом этого предсказания, часто вспоминал о нем, рассказывал друзьям”…
И другая цитата:
“Строго говоря, всё творчество Пушкина было беспрестанным поиском наиболее полного выражения и утверждения этой высшей гармонии, постоянного движения к ней. Свернуть на иной путь значило бы для него предать свой жизненный опыт, потерять нравственную основу своего существования, своего творчества. Сделать это Пушкин просто не мог. Между тем общество, общественное сознание, литература, включая поэзию, двигались в противоположном направлении, порождая всё растущий эгоизм, отчуждение, всё более социологизируясь, утрачивая ту степень нравственной культуры, которая была органична для Пушкина. Поэт всё более ощущал свое одиночество”.
Это были две цитаты из новой книги Леонида Аринштейна, из статьи, озаглавленной “От белой головы до Черной речки”.
Леонид Матвеевич, получается, что последняя роковая дуэль Пушкина не сводится к одному Дантесу и его ухаживаниям за Наталией Николаевной? Причины – гораздо более глубокие, уходящие в творчество, в мировоззрение поэта. Насколько, с Вашей точки зрения, история пушкинской дуэли остается мифологичной?
Леонид Аринштейн: С моей точки зрения, история пушкинской дуэли остается мифологичной процентов на девяносто девять.
Иван Толстой: Разве так может быть? Ведь столько было исследований?
Леонид Аринштейн: А вот я сейчас попытаюсь обосновать свою позицию, я тоже занимался исследованиями. Доподлинно известно, что 27 января 1837 года, в 4 часа дня, на Черной Речке состоялась дуэль. Был Пушкин, был Дантес, у Пушкина был секундантом Данзас, инженер-полковник Данзас, его лицейский товарищ, у Дантеса был секундантом виконт Д’Аршиак из французского посольства. В результате дуэли Пушкин был тяжело ранен и через два дня скончался. Вот это - абсолютно доподлинно. Все остальное – предположения, мифы, иногда выдумки, иногда фантазии. И иллюзия того, что имеется еще какая-то иная достоверность, она возникает в результате того, что написано огромное количество разного рода воспоминаний, разного рода художественных произведений, включая картины, музыку, фильмы, что угодно. Но в действительности, в отличие от многих даже других дуэлей, здесь нет никаких свидетельств. Пушкин почти через двое суток скончался и не успел ничего сказать, его противник говорил только о событиях предшествующих дуэли (я имею в виду Дантеса), с тем, чтобы оправдать самый факт своего участия в дуэли. Данзас вообще был неразговорчив, это был один из наименее успевающих учеников даже в Лицее, и его пока даже никто не спрашивал. Он лет через десять после дуэли рассказал Амосову о каких-то своих впечатлениях. Д’Аршиак поспешил уехать во Францию, так как боялся ответственности за дуэль.
Трудно даже сравнивать с дуэлью Лермонтова, которая была совершенно иной, там было пять человек свидетелей, оставшихся в живых, по два секунданта, и Мартынов, который все-таки разговаривал более внятно, чем Дантес. Вот, собственно говоря, основы. А дальше начинается: почему и отчего, и кому, и как было нужно формировать определенное представление об этой дуэли?
Иван Толстой: Леонид Матвеевич, Анна Ахматова, писавшая о дуэльной предыстории, говорила “мой предшественник Щеголев”. Кого вы назовете вашими предшественниками, то есть, кто те самые исследователи, которые вызывают у вас наибольшее доверие?
Леонид Аринштейн: Вы знаете, может быть, это прозвучит немножко нагло, но при том, что я Щеголева читал неоднократно и читал все, что он пишет, я отдаю Павлу Алексеевичу должное, действительно, для своего времени это был замечательный исследователь, но он настолько не располагал материалом, что очень многое он домысливал. Дело в том, что я был очень близким другом, близко был знаком с помощником Щеголева Виктором Андрониковичем Мануйловым, и по некоторым рассказам Виктора Андрониковича я представляю, что за колоритная, замечательная, интересная фигура был Щеголев. Это была творческая фигура, но если он до чего-нибудь не мог докопаться, он спокойно это досочинял, полагаясь на свою интуицию. Поэтому я очень люблю, повторяю, Щеголева, но я не могу рассматривать это как по-настоящему научное исследование.
Иван Толстой: И все же Щеголев не один предшественник у Ахматовой, а тем более, к нашим временам это не единственный человек, который писал о пушкинской дуэли до вас. Итак, кого же все-таки вы почитаете, перед кем шляпу снимаете?
Леонид Аринштейн: Нет, я ни перед кем здесь шляпу снять не могу. Дело в том, что в Пушкинском Доме меня приучили к довольно строгому отношению и к документу, и к воспоминаниям, и ко многому другому, и я должен сказать, что я не знаю там человека, который бы считал, что вопросы, связанные с дуэлью Пушкина, хорошо изучены. Там блестяще изучались рукописи Пушкина, блестяще изучались элементы его биографии, интерпретация многих его произведений. Это действительно прекраснейший академический институт, но этим там занимались очень мало. Там воспроизвели некоторые документы, в частности, когда готовили книгу “Пушкин в воспоминаниях современников”, там много поработали - Вадим Эразмович Вацуро, Янина Леоновна Левкович, - и они просто изложили все то, что к тому времени было известно. В основном, это было письмо Жуковского, которое, с моей точки зрения, является абсолютным мифотворчеством, и какие-то другие воспоминания современников, в том числе самого Данзаса, письмо Вяземского Великому Князю, постановление Военного суда - вот это все было использовано. И поскольку это было очень тщательно сделано, это производило впечатление довольно достоверное.
Но давайте говорить откровенно, ведь что такое постановление суда? Оно строилось, с одной стороны, на показаниях Дантеса и Данзаса. Оба лица, первое, по крайней мере, сильно заинтересовано, второе - трудно сказать, но, во всяком случае, очень скупо излагающее события, и под влиянием, конечно, некоторых сигналов, которые шли со стороны высшей власти. Высшая власть не хотела излишнего скандала - все-таки смерть Пушкина. Знаете, кто-то сказал хорошую фразу, что то, что не смог сделать Наполеон, то удалось сделать Дантесу - уничтожение славы России. Смерть Пушкина - это, мне кажется, даже до сих пор до конца не понятое и не осмысленное несчастье, трагедия, переломный момент в истории России, ибо русская культура не просто что-то потеряла, она утратила вот эту свою восходящую линию, блестящую восходящую линию, с тех пор эта линия начала колебаться. Это еще и до Пушкина чувствовалось, это чувствовал сам Пушкин, в некоторых своих произведениях и письмах он об этом говорит, и он тяжело это переживал. Но вместе с ним, по-видимому, это развивалось бы гораздо более гармонично, чем это в действительности получилось.
Иван Толстой: Леонид Матвеевич, давайте непосредственно обратимся к вашему построению этой преддуэльной и дуэльной истории. Вы назвали ваш очерк “От белой головы до Черной Речки”. В этом заглавии присутствует и символизм, и такая требовательная линия судьбы, знак отмеченности. Хотите ли вы сказать, что было что-то по силе своей превосходившее возможность отвести смертельный удар и, если да, то что это было?
Леонид Аринштейн: Видите ли, я не большой сторонник мистических решений, я, если и говорил об этом, о белой голове, то, в основном, я говорил о восприятии этого предсказания, которое сделала некогда гадалка Кирхгоф самому Александру Сергеевичу. Александр Сергеевич почти постоянно находился под гнетом, под давлением этого предсказания, и какие-то поступки его, какие-то события его жизни действительно были с этим связаны. Более того, в последние годы своей жизни он особенно это чувствовал, и вот это его знаменитое стихотворение, я бы вообще был бы рад его прочесть:
Чудный сон мне бог послал -
С длинной белой бородою
В белой ризе предо мною
Старец некой предстоял
И меня благословлял.
Он сказал мне: "Будь покоен,
Скоро, скоро удостоен
Будешь царствия небес.
Скоро странствию земному
Твоему придет конец.
Уж готовит ангел смерти
Для тебя святой венец...
….
Ах, ужели в самом деле
Близок я к моей кончине?
И страшуся и надеюсь,
Казни вечныя страшуся,
Милосердия надеюсь:
Успокой меня, творец.
Но твоя да будет воля,
Не моя.
Вот это ощущение, это 1936 год, это незадолго, за год до дуэли, Пушкин уже ощущает себя таким образом. Можно ли было это отвратить? Вы знаете, старались отвратить. Первый вызов Дантесу был 4 ноября 1836 года, и тут очень многие, прежде всего, Жуковский, который обладал огромным влиянием на Пушкина, Загряжская, тетка его супруги, которая была родственницей Потемкина, и Пушкин очень ее уважал, и, наконец, сам Император Николай Павлович вмешался в это дело. Они сумели уговорить Пушкина и каким-то образом уладить это дело, но этого хватило до января месяца. И сам император, который впоследствии писал своему брату, Великому Князю Михаилу Павловичу, о дуэли, он писал, что как будто бы дело было улажено, но что произошло потом - никто не постигает. Между тем, он, конечно, чувствовал, что что-то происходит, но уже не было тех сил ни у Жуковского, ни у Николая, и они, некрасивые слова, но они прошляпили Пушкина, не сумели этого предотвратить. Человеческих сил не хватило, а, как мы знаем, если вступают в действие силы высшие, у них свои представления, свои расчеты, свои мотивы действий, и вот произошло то, что произошло. Да, по-видимому, неотвратимо это было, и Пушкин часто об этом думал. Кстати, когда он пишет о дуэли Онегина с Ленским, он же буквально описывает то, что произошло потом с ним самим:
“Теперь сходитесь”. Хладнокровно,
Еще не целя, два врага
Походкой твердой, тихо, ровно
Четыре перешли шага,
Четыре смертные ступени.
Свой пистолет тогда Евгений,
Не преставая наступать,
Стал первый тихо подымать.
Вот пять шагов еще ступили,
И Ленский, жмуря левый глаз,
Стал также целить — но как раз
Онегин выстрелил... Пробили
Часы урочные: поэт
Роняет молча пистолет.
Иван Толстой: Леонид Матвеевич, Пушкин ждал смерти, по существу, этому посвящена ваша статья “От белой головы до Черной Речки”. Почему ждал, как сочетается “веселое имя “Пушкин”, если вспомнить блоковские слова, и вот это ожидание Пушкиным смерти?
Леонид Аринштейн: Дело в том, что Пушкин, действительно, “это веселое имя “Пушкин”, это человек огромнейшего оптимизма, в первой половине своей жизни, примерно до 1830-32 года, он действительно, в основном, пишет светлейшие произведения, полные внутреннего оптимизма. Далее в его жизни происходит очень серьезный перелом, об этом можно говорить много, и я об этом пытался писать, но как раз в данном случае не уверен, что все, что я мог понять, я понял до конца, по-видимому, не до конца понял что-то. Он начинает и думать о смерти, и не только думать, но даже и искать смерти. Он пишет несколько стихотворений, в которых он как бы рассказывает о людях, об образах, о мифологических образах тех, кто искал смерти. В частности, его знаменитое стихотворение о Барклае де Толли, который, как он пишет, “искал желанной смерти”, или, скажем, о Геракле, который бросается в костер, срывая с себя одежду - это тоже самоубийство. Он думает о смерти и думает о том, что смерть, до известной степени, для него желанная. Кстати, перед дуэлью он встречается с баронессой Вревской, это Зизи из Михайловского, с которой его связывала многолетняя дружба и откровенность, и он ей прямо говорил (она потом в своих воспоминаниях говорит: “он был у меня накануне дуэли”), да, действительно, 26 января он ей говорит, что он ищет смерти.
Я не могу подробно об этом говорить, но я бы наметил две линии. Одна линия - это его внутреннее ощущение творческой исчерпанности, ненужности того оптимизма, который несло в себе его творчество, появляется другая нота, лермонтовская нота, “печально я гляжу на наше поколение…”, и так далее, и начинается критическая нота, трагическая нота русской литературы, которая потом будет развита всеми - и Гоголем, и Достоевским, до известной степени Толстым, хотя Толстой в большей степени сохранил именно пушкинскую линию. А второе - это его попытка найти счастье и найти, скажем, тихую гавань. Он рассчитывал на это в своей личной, семейной жизни. Это бывший Дон Жуан, который вообще старался, наоборот, жить совершенно свободной жизнью, свободной любовью, он ищет пристанища в тихой семейной жизни, но его брак в этом смысле оказался, я бы сказал, не очень удачным, и именно Наталья Николаевна – та, в ком он искал главного своего пристанища, она оказалась одной из причин дуэли и дальнейшей его гибели, его смерти.
Иван Толстой: Леонид Матвеевич, как вы смотрите на высказывание многих пушкинистов, особенно это было распространено лет 25-30 назад, о том, что мы, последующие поколения, должны принимать Наталью Николаевну такой, какой принимал ее сам Пушкин, мы не должны выдвигать современные, то есть анахронистические претензии и требования к ней как к спутнице Пушкина, мы не должны занимать позицию Ахматовой, которая осуждала Наталью Николаевну, и поэтому ей советовали самой выйти за Пушкина и решить проблемы его судьбы. Тем не менее, есть разные точки зрения на фигуру Натальи Николаевны, одна из них - резкое осуждение ее, а другая - требование принять ее такой, какой она была. Если Пушкин любил свою жену, значит, никто не имеет права бросить в нее камень. Какова ваша позиция?
Леонид Аринштейн: Моя позиция такая, что Пушкин любил свою жену, и никто не имеет права бросить в нее камень, но сама эта любовь была внутри себя противоречива и трагична. Вот письмо Пушкина накануне свадьбы, он пишет матери Натальи Николаевны следующее:
“Только привычка и длительная близость могли бы помочь мне заслужить расположение Вашей дочери. Я могу надеяться возбудить со временем ее привязанность, но ничем не могу ей понравиться. Если она согласиться отдать мне свою руку, я увижу в этом лишь доказательство спокойного безразличия ее сердца”.
Это письмо 5 апреля 1830 года. Там откладывалась свадьба, но, в конечном счете, она менее чем через год все-таки произошла. Видите ли, уже вот эта готовность жить с женщиной, которая тебя не любит, и ты это знаешь, она несла в себе ростки вот той трагедии, которая произошла в душах и Натальи Николаевны, и Александра Сергеевича. Наталья Николаевна делала все от нее зависящее, чтобы быть достаточно честной, привязанной женой, но Пушкин не мог превозмочь, он надеялся на то, что он сможет превозмочь вот это чувство, что женщина его не любит, и она же все-таки его жена. И когда Наталья Николаевна позволяла себе хотя бы малейшее светское кокетство, даже трудно назвать это кокетством, он выходил из себя, он боялся, что она кокетничает с царем, хотя, видит бог, она не кокетничала с царем, она нравилась царю и через несколько лет после смерти Пушкина она в действительности стала его фавориткой, но в то время этого не было. Но Пушкин все время этого боялся. Она не кокетничала с Дантесом, хотя Дантес ей, безусловно, нравился, и письма, которые уже после смерти Ахматовой мы нашли, это голландские письма, опубликованные в 1988 году в Утрехте, и письма, которые опубликовала Сирена Витале уже в 90-е годы, они показывают, что Дантес действительно ее добивался, она вынуждена была иногда с ним встречаться, даже иногда встречаться тайно, но она не нарушила свой долг.
Тем не менее, Пушкин был слишком интуитивен и слишком хорошо понимал ситуацию. Кроме того, вот этот его внутренний огромный потенциал энергетический, который позволял ему все это ощущать и переживать, он буквально требовал от него каких-то действий, и эти действия он осуществил, он вынужден был пойти на эту дуэль, он считал, что иначе будет замарана его честь, честь его семьи, честь его супруги, об остальном можно уже не говорить. Поэтому я далек от того, чтобы бросать во что-то камни, это, кончено, глупо, это наивно, но нельзя не понимать, что Пушкин знал, что Наталья Николаевна его не любит, сознательно шел на это, но, как сказал Император Николай Павлович, “не выдержал”. А Николай Павлович был, между прочим, очень неглупый человек и наблюдательный.
Иван Толстой: Сколько было в предсмертные пушкинские годы случаев его поведения на грани дуэли? Вот вы приводите столкновение Пушкина с молодым литератором Семеном Хлюстиным. А еще какие примеры можно привести?
Леонид Аринштейн: На грани дуэли я могу привести в этот период только три примера, собственно, я их и привожу. У него было столкновение с Сологубом, который, с его точки зрения, на одном из балов слишком внимательно отнесся к Наталье Николаевне. Этого оказалось достаточно для того, чтобы затеять дуэль. Но так получилось, что эта дуэль не состоялась. Не буду вдаваться в подробности.
Далее был князь Репнин, которого Пушкин также вызвал на дуэль, но князь Репнин, с высоким достоинством русского аристократа, сумел как-то очень тактично поставить Пушкина на место, так, что самому Пушкину пришлось извиняться, а не столько Репнину. Репнин так красиво извинился, что Пушкину пришлось извиняться в гораздо большей степени.
И, действительно, с Семенном Хлюстиным, как вы только что сказали, там совершенно незначительный литературный спор был, за который, кончено, не стоило особенно злиться. Но это уже дело было не в Хлюстине, не в Сологубе и не в Репнине, а дело было в расшатанных нервах Пушкина, который был уже на взводе. Это как раз было примерно в тот период, когда он пишет это стихотворение, которое я уже зачитал. И, слава богу, этих дуэлей не было. Более того, не состоялась и дуэль с Дантесом, на которую был готов вызов, это было 4 ноября, Пушкин посылает вызов, вызов очень оскорбительный. Причем, он пишет этот вызов не столько самому Дантесу, сколько его, так называемому, приемному отцу, а, в действительности, сексуальному партнеру Дантеса барону Геккерну, который на протяжении уже более 10 лет был посланником Нидерландской короны в Петербурге, человек необычайно умный, необычайно хитрый, такой, как о нем говорили все, прожженный интриган, который сумел потом предотвратить эту дуэль. И вот Пушкин ему пишет:
“Барон! Прежде всего, позвольте мне подвести итог всему тому, что произошло недавно. Поведение вашего сына было мне совершенно известно уже давно и не могло быть для меня безразличным; но так как оно не выходило за пределы светских приличий и так как я притом знал, насколько в этом отношении жена моя заслуживает мое доверие и мое уважение, я довольствовался ролью наблюдателя. Случай, который во всякое другое время был бы мне крайне неприятен (прерываю чтение, чтобы сказать, что речь идет о пасквиле, который Пушкин получил за два дня до этого - Л.Аринштейн), пришелся весьма кстати, вывел меня из затруднения: я получил анонимные письма. Я увидел, что время пришло, и воспользовался этим. Остальное вы знаете: я заставил вашего сына играть роль столь гротескную и жалкую, что моя жена, удивленная такой пошлостью, не могла удержаться от смеха, и то чувство, которое, быть может, и вызывала в ней эта великая и возвышенная страсть, угасло в отвращении самом спокойном и вполне заслуженном.
Но вы, барон, — вы мне позволите заметить, что ваша роль во всей этой истории была не очень прилична. Вы, представитель коронованной особы, вы сводничали вашему незаконнорожденному или так называемому сыну; всем поведением этого юнца руководили вы. Это вы диктовали ему пошлости, которые он отпускал, и глупости, которые он осмеливался писать. Подобно бесстыжей старухе, вы подстерегали мою жену по всем углам, чтобы говорить ей о вашем сыне, а когда, заболев сифилисом, он должен был сидеть дома из-за лекарств, вы говорили, бесчестный вы человек, что он умирает от любви к ней.
Поединка мне уже недостаточно, и каков бы ни был его исход, я не сочту себя достаточно отомщенным ни смертью вашего сына, ни его женитьбой. Я хочу, чтобы вы дали себе труд и сами нашли основания, которые были бы достаточны для того, чтобы побудить меня не плюнуть вам в лицо.
Имею честь быть, барон, ваш нижайший и покорнейший слуга”.
Вот это письмо, которое он написал, это уже следующий вызов, 19 ноября, и то письмо, которое, собственно говоря, заставило Жуковского помчаться к Императору и сказать, что вот наш величайший поэт… (тогда еще не было таких выражений “национальное достояние”, но что-то в этом роде Жуковский сумел втолковать Николаю Павловичу). Николай Павлович вроде бы и недолюбливал Пушкина, но неплохо понимал, что Пушкин - это очень много. И он призвал Пушкина, поговорил с ним, это была вторая откровенная беседа (первая была 8 сентября 1826 года), и Пушкин, который уважительно относился вообще к институту монархии и, надо сказать, и к Николаю Павловичу, в частности, внял голосу, и этого хватило на два месяца.
Иван Толстой: Леонид Матвеевич, читателям и слушателям не всегда легко разобраться в истинных отношениях Дантеса и Натальи Николаевны. Что же произошло между ними, помогите нам, пожалуйста, подвести итог всем тем многим публикациям, которые существуют на эту тему, и появились особенно в последние 10-15 лет.
Леонид Аринштейн: Это не очень трудно сделать. Дело в том, что я уже сказал, что письма Дантеса Геккерну на голландском языке появились, были опубликованы только в 1988 году в Утрехте, это переписка 1835-36 года с Геккерном. И далее Сирена Витале опубликовала, в середине 90-х, по моему, в 1996 году, в “Звезде” в Петербурге письма, которые не вошли вот в это утрехтское издание. Из этих писем совершенно ясно, что Дантес на протяжении нескольких месяцев бывал у Пушкина в доме и ухаживал за Натальей Николаевной, которая действительно была необычайно приятна, красива, он в нее совершенно искренне влюбился, и как-то, будучи человеком достаточно легкомысленным, я имею в виду Дантеса, он не задумывался, что будет дальше. Он долгое время мягко ухаживал, ничего не добиваясь, но на каком-то этапе он начал добиваться близости и, судя по всему, его ухаживания Наталья Николаевна принимала настолько близко к сердцу, он действительно был красив, хорош - кавалергард, офицер, француз, что еще надо, - и она, пока это было в рамках светских приличий, она допускала его. Но на каком-то этапе он перешел эту границу. Более того, о чем, собственно, Пушкин пишет, он упросил своего приемного отца, своего сексуального партнера барона Геккерна, чтобы тот вмешался и каким-то образом привлек внимание Натальи Николаевны к нему, таким образом, что, дескать, если она ему не отдастся, то он погибнет, он умрет от любви, и так далее. Это письмо есть, оно очень длинное, пространное, и не только пространное, но еще и странное: он подробно пишет о том, что должен сделать барон Геккерн для того, чтобы заставить Наталью Николаевну отдаться ему. И Пушкин узнал об этом, причем узнал не от кого-нибудь, а от самой Натальи Николаевны. Так случалось, что когда пришли вот эти анонимные письма, вот этот памфлет знаменитый, Пушкин пригласил Наталью Николаевну в комнату и стал расспрашивать, что же такое, что же произошло. Он-то считал, что в письмах этих был намек на то, что происходит какой-то роман между ней и Императором. Наталья Николаевна сказала, что ничего подобного, конечно, нет, но вот другой человек слишком уж донимает ее своими ухаживаниями.
Отвечая на ваш вопрос прямо, я могу сказать так: Дантес был действительно влюблен в Наталью Николаевну, долгое время это не выходило за пределы светских приличий, на каком-то этапе он, с помощью своего отца, начинает преследовать Наталью Николаевну в гораздо большей степени, чем допускали приличия, Наталья Николаевна, которой Дантес нравился, такое ухаживание без серьезных последствий принимала охотно, но она прекращает принимать это, и Дантес с ужасом об этом пишет потом своему отцу, что “она призналась мне, что она меня очень любит, но она никогда не изменит своему супружескому долгу”, - пишет сам Дантес Геккерну об этом. И, действительно, так оно и было. Но в дальнейшем, для того, чтобы избежать вот этой дуэли, вот этого странного письма, а оно заслуживало, конечно, чтобы дело кончилось дуэлью, Дантесу пришлось жениться на сестре Натальи Николаевны Екатерине Николаевне и, собственно, вот эта идея, которую выдумал Геккерн, что он бывал в их доме совсем не потому, что он ухаживает за Натальей Николаевной, а потому, что он ухаживал за Екатериной. Но это было, конечно, совершенно всем ясно, что это чепуха. Но поскольку в это вмешался царь, Жуковский, и так далее, Пушкин предпочел сделать вид, что он в это верит.
Состоялась в начале января 1837 года свадьба, но она обстановку не разрядила. Дантес чувствовал себя лишенным: как это так, какой-то там стихотворец ничтожный, с его точки зрения, владеет такой замечательной дамой, красавицей, первой петербургской красавицей, а он должен довольствоваться Екатериной, которая была и старше Натальи Николаевны, и вообще засиделась в девках, и вообще он ее не любил. И Дантес уже на последнем этапе начинает вести себя просто нагловато на балах. А это январь, это период бальный, он отпускает демонстративно громко шутки, двусмысленности и остроты в адрес Натальи Николаевны, и это замечено всеми, об этом пишет Софья Карамзина, которая бывала на этих же приемах, балах и обедах, об этом пишет Дарья Фикельмон, которая также там бывала. То есть, все современники пишут о совершенно уже неадекватном поведении Дантеса, который уже вышел из себя.
И вот тут я могу сказать, что если о самой дуэли известно очень мало, то обо всем том, что предшествовало дуэли известно достаточно хорошо, достаточно достоверно и хорошо документировано, потому что свидетельства с совершенно разных сторон, не согласованные никем, они говорят о том, что Пушкин был очень сдержан, очень терпимо относился ко всему, что происходит, но тут уже начинается движение самого Дантеса, Дантес уже теряет чувство реальности, начинает совершать поступки, которые описаны многими современниками, и они уже выходят за пределы каких бы то ни было приличий. Пушкин берет вот то письмо, которое он тогда не отослал, и, почти не изменив в нем ни слова, посылает 25-го числа барону Геккерну. Он там немножко прибавил, неважно какие именно слова, и дуэль действительно стала неизбежностью. На уровне земной прагматики дуэль стала неизбежностью. При том, что за два дня до этого Пушкин беседовал с царем, при том, что, в общем-то, вокруг явно было, что что-то назревает, никто всерьез не стукнул кулаком по столу и не прервал вот это развитие событий. Это мог сделать, конечно, только Николай Павлович, но он этого не сделал, и тут уже приходится гадать - по нежеланию, по незнанию или по каким-то еще иным причинам.
Иван Толстой: Леонид Матвеевич, вы сказали о понимании Императором значения Пушкина и понимании вокругдуэльных обстоятельств. Не могли бы вы сказать об этом подробнее.
Леонид Аринштейн: Я считаю, что наиболее глубокую и полную оценку событиям, которые произошли, дал именно Император. Вот, что он пишет своему брату, это буквально через четыре дня после дуэли.
“Среда, 3 февраля 1937 года, Санкт-Петербург.
С последнего моего письма здесь ничего важного не произошло, кроме смерти поэта Пушкина впоследствии раны на дуэли с Дантесом. Хотя давно ожидать было должно, что дуэлью кончится их неловкое положение, но с тех пор как Дантес женился на сестре жены Пушкина, а сей последний тогда же письменно отрекся от требования сатисфакции, надо было надеться, что дело заглушено. Дотоль Пушкин вел себя как каждый бы на его месте сделал, а хоть никто не мог обвинить жену Пушкина, столь же мало оправдывали поведение Дантеса, и в особенности гнусного его отца Геккерна. Но последний повод к дуэли, которого никто не постигает и заключавшийся в самом дерзком письме Пушкина Геккерну, сделал Дантеса в этом деле правым. Пушкин погиб. Слава богу, умер христианином. Это происшествие возбудило тьму толков, наибольшей частью самых глупых, из коих одно порицание поведения Геккерна справедливо и заслуженно - он точно повел себя как гнусная каналья, сам сводничал Дантеса в отсутствие Пушкина, уговаривая жену отдаться Дантесу, который будто к ней умирал любовью…”.
И так далее, он все подробности пишет. Удивительно все точно, и видно, что Николай наблюдал за всем этим. Долгое время он смог отсрочить эту дуэль, отложить эту дуэль, или, как он считал, она вообще “заглушена”, говоря его словами, но где-то он выпустил из под контроля все эти события, и все это кончилось так, как кончилось.
Иван Толстой: Время не ждет, пора переходить к дуэли, пора сходиться. Вот какой вопрос хочу я вам задать. Многих читателей и слушателей волнует версия о кольчуге на теле Дантеса. Если я правильно понимаю, автором этой версии был в начале 60-х годов ленинградец Яшин, кажется, он был инженер по профессии. Анна Ахматова гневно отвергала саму возможность ношения кольчуги офицером, подчеркивая, что дуэльное бесчестье было делом совершенно невозможным. Какова ваша позиция в этом вопросе?
Леонид Аринштейн: Моя позиция в этом вопросе не совпадает с позицией Анны Андреевны, потому что, прежде всего, как человек, который много лет провел в армии и имел дело со стрелковым оружием, я слишком хорошо понимаю, что значит тяжелые дуэльные пистолеты Карла Ульбриха, которыми они стрелялись. Это свинцовая пуля большего калибра, чем любой современный наш пистолет. Калибр там был 10,5, а наш калибр - девять с небольшим.
Иван Толстой: Разве это не пистолеты системы Лепажа?
Леонид Аринштейн: Нет, это не Лепаж. Потом эти пистолеты были приобретены музеем, и мы знаем. Они по системе Лепажа, но они сделаны в петербургской мастерской Карла Ульбриха. Эти пистолеты в настоящее время в музее, их любой может посмотреть. Нет, это такого же типа как кухенрейтеровские пистолеты, которыми стрелялся Лермонтов - они бьют на убой, а с десяти шагов, примерно с восьми метров, это невозможно.
Пушкин не промахнулся, сам Дантес сказал, что пуля попала в грудь, хотя он стоял немножко боком. Была идея пуговицы, ее выдвинул в свое время Жуковский, но свинцовая пуля такой силы, начальная скорость которой триста метров в секунду, она бы расплющила эту пуговицу и вместе с пуговицей прошла бы в грудь. Все дело в том, что, конечно, какое-то препятствие было. Была это кольчуга. Более того, дело в том, что, это не Яшин все придумал, это еще задолго до Яшина, во времена Пушкина еще пошли слухи, сразу после дуэли, что что-то там не так. Но их прекратили. И в судном деле, и в письме Жуковского, которое и является главным документом о дуэли и о последних минутах Пушкина, фигурирует вот эта пуговица. Извините меня, это прямая выдумка Василия Андреевича Жуковского, и он несет за нее полную ответственность. При этом я хотел бы отметить, что Жуковскому не верили уже и тогда, и, между прочим, Плетнев, который был все-таки ближе Пушкину, чем Жуковский, по духу, он писал, что, конечно, ужас, что написал Жуковский:
“Когда я прочитал статью Жуковского, я поражен был сбивчивостью и неточностью его рассказа. Я был свидетелем этих последних минут, я тогда же мог бы хоть для себя сделать перемены в этой статье. Но время ушло. У меня самого потемнело и сбилось в голове все, казавшееся окрепшим навеки”.
Дело в том, что, конечно, это была сочиненная романтическая официальная версия, которой, к сожалению, до настоящего времени пользуются как неким подлинным документом. Это, конечно, документ, но это документ, не отражающий той действительности, которая была. Это то, что касается многих моментов, связанных с последними минутами, с последними часами Пушкина и с дуэлью Пушкина. Это, несомненно, так. Любая баллистическая экспертиза, а ее проводили разные люди, был еще такой малоизвестный человек, некий инженер Михаил Комар, который еще в 1938-м году написал большую статью, он провел эту экспертизу, были у него последователи, но, повторяю, еще задолго до этого в устной традиции (многое же существовало в устной традиции), считалось, что, конечно, он был защищен кольчугой или панцирем, не важно чем. И в эту версию вписывалось то, что Геккерн просил двухнедельной отсрочки, чтобы заказать, одни говорят на Тульском заводе кольчугу, другие говорят, что нужно было послать в Германию, в Дерпт или в Берлин, чтобы успеть привезти эту кольчугу. Но главное в другом. Мы как-то забываем, что французы и, вообще, европейцы, чувствовали себя в России, по отношению к русским, совершенно свысока смотрели, они считали, что они имеют право на большее. Кстати, когда Дантес ухаживал за Натальей Николаевной, он тоже считал, что он имеет на это право, как француз, а не как какой-то полу-русский - полу неизвестно кто, какой-то там негр. Это, к сожалению, было в крови, это никогда не произносилось, но это всегда ощущалось. Пушкин, кстати, это тоже ощущал, но я сейчас об этом говорить не буду. Я полагаю, что, считая себя рыцарем, а Дантес считал себя своеобразным рыцарем, он считал, что рыцари надевали кольчуги во время поединков, почему же и я не могу надеть? Совершенно неверно, что он этого стеснялся, он считал, что он может себя защищать таким образом. Я нигде этого не читал, никаких доказательств у меня нет, но всем своим нутром я чувствую, что это было именно так. Вот так, мне кажется, обстояло дело с кольчугой. Если это не убедительно – возможно, но я думаю, что баллистическая экспертиза вполне убедительна.
Иван Толстой: Леонид Матвеевич, и в завершение нашей беседы не могли бы вы рассказать о других ваших пушкиноведческих работах. За какие из них вам перед вечностью не стыдно?
Леонид Аринштейн: Мне не стыдно ни за одну из моих работ, я никогда не влезал особенно в политику и тенденциозно никогда нигде ничего не писал, поэтому, что касается моих работ, я должен сказать вот что: я, в основном, писал о произведениях Пушкина, это текстологические работы о незаконченных произведениях Пушкина, это о прочтении произведений Пушкина, которые с трудом читаются, они были не завершены или там какие-то неясности (после Пушкина осталось много черновиков), и это вещи, которые касаются каких-то особых периодов его жизни. В частности, меня интересовала эпоха высылки Пушкина из Одессы и немножко преувеличенная легенда о его ухаживаниях за Воронцовой, сильно преувеличенная. Далее, некоторые еще моменты, я не буду называть всех своих работ по этому поводу, но впоследствии я написал книгу, которую я назвал “Непричесанная биография Пушкина”. Это книга не научная, она, скорее, научно-популярная, хотя я туда внес очень многое из своих и не только из своих научных достижений, но и достижений, которые были сделаны Пушкинским отделом Пушкинского Дома, на протяжении многих лет там очень хорошо описывались рукописи Пушкина. Единственной своей серьезной заслугой я считаю то, что я постарался возродить биографический метод, то есть прочесть стихотворения и произведения Пушкина как некий его лирический дневник. Это то, что почему-то осуждалось, я даже не знаю, кто был инициатором этого осуждения, но в Пушкинском Доме побаивались этого биографического метода. И когда я уже фактически перебрался в Москву, стал работать в Фонде культуры, я, так сказать, в свободной манере написал то, что я в действительности думаю о его произведениях. Я думаю, что большинство этих произведений так или иначе продиктованы какими-то моментами жизни Пушкина, что этот слой всегда там присутствует. Ни в коем случае этим не ограничивается, эти произведения носят характер, они могут быть как угодно насыщены и философским содержанием, и поэтическим содержанием, чем угодно, но этот слой почти всегда присутствует в творчестве Пушкина. Это я написал в своей “Непричесанной биографии”. Общественность встретила ее довольно хорошо.
Иван Толстой: Ведь насколько я знаю, в знаменитой “Лермонтовской энциклопедии”, которая стала литературоведческой классикой в России, да и, по-моему, во всем мире, в этой “Лермонтовской энциклопедии” больше всего статей принадлежит вам, Леонид Матвеевич. Правильно я говорю?
Леонид Аринштейн: Вы правильно говорите, там мне принадлежит, не знаю, больше ли, чем всем, но очень много. Там 96 моих статей, из которых, я думаю, 90 касаются произведений. Надо сказать, что я вообще больше всего люблю творчество, произведения. Лермонтовым я занимался довольно много, но начиная с “Энциклопедии”, в основном, его творчеством. Кроме того, я написал еще несколько статей в сборник, который назывался “Лермонтов: исследования, материалы”, подобно тому, что существует сборник “Пушкин: исследования, материалы”. И буквально на днях вышла книга “Лирика Лермонтова” на двух языках - на русском и на английском. Я написал к ней предисловие, а сейчас вот я сдал в издательство книгу, которую я назвал “С секундантами и без” - это о дуэли Лермонтова, о дуэли Пушкина и о гибели Грибоедов, где я, собственно, пытаюсь понять, почему за такой короткий промежуток времени, за двенадцать лет, погибли три великих русских поэта.
Мой сегодняшний собеседник – литературовед и писатель Леонид Аринштейн – посвятил пушкинистике не одно десятилетие и не один десяток статей. Книга Леонида Матвеевича “Непричесанная биография Пушкина” выдержала за последние годы пять изданий. Его новое исследование посвящено трем дуэлям – пушкинской, лермонтовской и грибоедовской. Сегодня, сообразуясь с календарем, мы поговорим о пушкинской. Но для начала – цитата из новой книги Леонида Аринштейна.
“Пушкин был человек суеверный. Еще в молодые годы модная тогда гадалка Кирхгоф предсказала ему “смерть от белой головы, белого человека или белой лошади”.
Предсказание произвело на Пушкина тяжелое впечатление, он вспомнил легенду о князе Олеге, которому, как и ему, Пушкину, была предсказана смерть от коня; и как ни пытался князь избежать предсказанной судьбы, предсказание неотвратимо сбылось. Печальным размышлениям Пушкина на эту тему мы обязаны появлением гениальной “Песни о вещем Олеге” (размышления Пушкина почти всегда принимали поэтическую форму).
Что же касается самого Александра Сергеевича, то он все последующие годы жил под гнётом этого предсказания, часто вспоминал о нем, рассказывал друзьям”…
И другая цитата:
“Строго говоря, всё творчество Пушкина было беспрестанным поиском наиболее полного выражения и утверждения этой высшей гармонии, постоянного движения к ней. Свернуть на иной путь значило бы для него предать свой жизненный опыт, потерять нравственную основу своего существования, своего творчества. Сделать это Пушкин просто не мог. Между тем общество, общественное сознание, литература, включая поэзию, двигались в противоположном направлении, порождая всё растущий эгоизм, отчуждение, всё более социологизируясь, утрачивая ту степень нравственной культуры, которая была органична для Пушкина. Поэт всё более ощущал свое одиночество”.
Это были две цитаты из новой книги Леонида Аринштейна, из статьи, озаглавленной “От белой головы до Черной речки”.
Леонид Матвеевич, получается, что последняя роковая дуэль Пушкина не сводится к одному Дантесу и его ухаживаниям за Наталией Николаевной? Причины – гораздо более глубокие, уходящие в творчество, в мировоззрение поэта. Насколько, с Вашей точки зрения, история пушкинской дуэли остается мифологичной?
Леонид Аринштейн: С моей точки зрения, история пушкинской дуэли остается мифологичной процентов на девяносто девять.
Иван Толстой: Разве так может быть? Ведь столько было исследований?
Леонид Аринштейн: А вот я сейчас попытаюсь обосновать свою позицию, я тоже занимался исследованиями. Доподлинно известно, что 27 января 1837 года, в 4 часа дня, на Черной Речке состоялась дуэль. Был Пушкин, был Дантес, у Пушкина был секундантом Данзас, инженер-полковник Данзас, его лицейский товарищ, у Дантеса был секундантом виконт Д’Аршиак из французского посольства. В результате дуэли Пушкин был тяжело ранен и через два дня скончался. Вот это - абсолютно доподлинно. Все остальное – предположения, мифы, иногда выдумки, иногда фантазии. И иллюзия того, что имеется еще какая-то иная достоверность, она возникает в результате того, что написано огромное количество разного рода воспоминаний, разного рода художественных произведений, включая картины, музыку, фильмы, что угодно. Но в действительности, в отличие от многих даже других дуэлей, здесь нет никаких свидетельств. Пушкин почти через двое суток скончался и не успел ничего сказать, его противник говорил только о событиях предшествующих дуэли (я имею в виду Дантеса), с тем, чтобы оправдать самый факт своего участия в дуэли. Данзас вообще был неразговорчив, это был один из наименее успевающих учеников даже в Лицее, и его пока даже никто не спрашивал. Он лет через десять после дуэли рассказал Амосову о каких-то своих впечатлениях. Д’Аршиак поспешил уехать во Францию, так как боялся ответственности за дуэль.
Трудно даже сравнивать с дуэлью Лермонтова, которая была совершенно иной, там было пять человек свидетелей, оставшихся в живых, по два секунданта, и Мартынов, который все-таки разговаривал более внятно, чем Дантес. Вот, собственно говоря, основы. А дальше начинается: почему и отчего, и кому, и как было нужно формировать определенное представление об этой дуэли?
Иван Толстой: Леонид Матвеевич, Анна Ахматова, писавшая о дуэльной предыстории, говорила “мой предшественник Щеголев”. Кого вы назовете вашими предшественниками, то есть, кто те самые исследователи, которые вызывают у вас наибольшее доверие?
Леонид Аринштейн: Вы знаете, может быть, это прозвучит немножко нагло, но при том, что я Щеголева читал неоднократно и читал все, что он пишет, я отдаю Павлу Алексеевичу должное, действительно, для своего времени это был замечательный исследователь, но он настолько не располагал материалом, что очень многое он домысливал. Дело в том, что я был очень близким другом, близко был знаком с помощником Щеголева Виктором Андрониковичем Мануйловым, и по некоторым рассказам Виктора Андрониковича я представляю, что за колоритная, замечательная, интересная фигура был Щеголев. Это была творческая фигура, но если он до чего-нибудь не мог докопаться, он спокойно это досочинял, полагаясь на свою интуицию. Поэтому я очень люблю, повторяю, Щеголева, но я не могу рассматривать это как по-настоящему научное исследование.
Иван Толстой: И все же Щеголев не один предшественник у Ахматовой, а тем более, к нашим временам это не единственный человек, который писал о пушкинской дуэли до вас. Итак, кого же все-таки вы почитаете, перед кем шляпу снимаете?
Леонид Аринштейн: Нет, я ни перед кем здесь шляпу снять не могу. Дело в том, что в Пушкинском Доме меня приучили к довольно строгому отношению и к документу, и к воспоминаниям, и ко многому другому, и я должен сказать, что я не знаю там человека, который бы считал, что вопросы, связанные с дуэлью Пушкина, хорошо изучены. Там блестяще изучались рукописи Пушкина, блестяще изучались элементы его биографии, интерпретация многих его произведений. Это действительно прекраснейший академический институт, но этим там занимались очень мало. Там воспроизвели некоторые документы, в частности, когда готовили книгу “Пушкин в воспоминаниях современников”, там много поработали - Вадим Эразмович Вацуро, Янина Леоновна Левкович, - и они просто изложили все то, что к тому времени было известно. В основном, это было письмо Жуковского, которое, с моей точки зрения, является абсолютным мифотворчеством, и какие-то другие воспоминания современников, в том числе самого Данзаса, письмо Вяземского Великому Князю, постановление Военного суда - вот это все было использовано. И поскольку это было очень тщательно сделано, это производило впечатление довольно достоверное.
Но давайте говорить откровенно, ведь что такое постановление суда? Оно строилось, с одной стороны, на показаниях Дантеса и Данзаса. Оба лица, первое, по крайней мере, сильно заинтересовано, второе - трудно сказать, но, во всяком случае, очень скупо излагающее события, и под влиянием, конечно, некоторых сигналов, которые шли со стороны высшей власти. Высшая власть не хотела излишнего скандала - все-таки смерть Пушкина. Знаете, кто-то сказал хорошую фразу, что то, что не смог сделать Наполеон, то удалось сделать Дантесу - уничтожение славы России. Смерть Пушкина - это, мне кажется, даже до сих пор до конца не понятое и не осмысленное несчастье, трагедия, переломный момент в истории России, ибо русская культура не просто что-то потеряла, она утратила вот эту свою восходящую линию, блестящую восходящую линию, с тех пор эта линия начала колебаться. Это еще и до Пушкина чувствовалось, это чувствовал сам Пушкин, в некоторых своих произведениях и письмах он об этом говорит, и он тяжело это переживал. Но вместе с ним, по-видимому, это развивалось бы гораздо более гармонично, чем это в действительности получилось.
Иван Толстой: Леонид Матвеевич, давайте непосредственно обратимся к вашему построению этой преддуэльной и дуэльной истории. Вы назвали ваш очерк “От белой головы до Черной Речки”. В этом заглавии присутствует и символизм, и такая требовательная линия судьбы, знак отмеченности. Хотите ли вы сказать, что было что-то по силе своей превосходившее возможность отвести смертельный удар и, если да, то что это было?
Леонид Аринштейн: Видите ли, я не большой сторонник мистических решений, я, если и говорил об этом, о белой голове, то, в основном, я говорил о восприятии этого предсказания, которое сделала некогда гадалка Кирхгоф самому Александру Сергеевичу. Александр Сергеевич почти постоянно находился под гнетом, под давлением этого предсказания, и какие-то поступки его, какие-то события его жизни действительно были с этим связаны. Более того, в последние годы своей жизни он особенно это чувствовал, и вот это его знаменитое стихотворение, я бы вообще был бы рад его прочесть:
Чудный сон мне бог послал -
С длинной белой бородою
В белой ризе предо мною
Старец некой предстоял
И меня благословлял.
Он сказал мне: "Будь покоен,
Скоро, скоро удостоен
Будешь царствия небес.
Скоро странствию земному
Твоему придет конец.
Уж готовит ангел смерти
Для тебя святой венец...
….
Ах, ужели в самом деле
Близок я к моей кончине?
И страшуся и надеюсь,
Казни вечныя страшуся,
Милосердия надеюсь:
Успокой меня, творец.
Но твоя да будет воля,
Не моя.
Вот это ощущение, это 1936 год, это незадолго, за год до дуэли, Пушкин уже ощущает себя таким образом. Можно ли было это отвратить? Вы знаете, старались отвратить. Первый вызов Дантесу был 4 ноября 1836 года, и тут очень многие, прежде всего, Жуковский, который обладал огромным влиянием на Пушкина, Загряжская, тетка его супруги, которая была родственницей Потемкина, и Пушкин очень ее уважал, и, наконец, сам Император Николай Павлович вмешался в это дело. Они сумели уговорить Пушкина и каким-то образом уладить это дело, но этого хватило до января месяца. И сам император, который впоследствии писал своему брату, Великому Князю Михаилу Павловичу, о дуэли, он писал, что как будто бы дело было улажено, но что произошло потом - никто не постигает. Между тем, он, конечно, чувствовал, что что-то происходит, но уже не было тех сил ни у Жуковского, ни у Николая, и они, некрасивые слова, но они прошляпили Пушкина, не сумели этого предотвратить. Человеческих сил не хватило, а, как мы знаем, если вступают в действие силы высшие, у них свои представления, свои расчеты, свои мотивы действий, и вот произошло то, что произошло. Да, по-видимому, неотвратимо это было, и Пушкин часто об этом думал. Кстати, когда он пишет о дуэли Онегина с Ленским, он же буквально описывает то, что произошло потом с ним самим:
“Теперь сходитесь”. Хладнокровно,
Еще не целя, два врага
Походкой твердой, тихо, ровно
Четыре перешли шага,
Четыре смертные ступени.
Свой пистолет тогда Евгений,
Не преставая наступать,
Стал первый тихо подымать.
Вот пять шагов еще ступили,
И Ленский, жмуря левый глаз,
Стал также целить — но как раз
Онегин выстрелил... Пробили
Часы урочные: поэт
Роняет молча пистолет.
Иван Толстой: Леонид Матвеевич, Пушкин ждал смерти, по существу, этому посвящена ваша статья “От белой головы до Черной Речки”. Почему ждал, как сочетается “веселое имя “Пушкин”, если вспомнить блоковские слова, и вот это ожидание Пушкиным смерти?
Леонид Аринштейн: Дело в том, что Пушкин, действительно, “это веселое имя “Пушкин”, это человек огромнейшего оптимизма, в первой половине своей жизни, примерно до 1830-32 года, он действительно, в основном, пишет светлейшие произведения, полные внутреннего оптимизма. Далее в его жизни происходит очень серьезный перелом, об этом можно говорить много, и я об этом пытался писать, но как раз в данном случае не уверен, что все, что я мог понять, я понял до конца, по-видимому, не до конца понял что-то. Он начинает и думать о смерти, и не только думать, но даже и искать смерти. Он пишет несколько стихотворений, в которых он как бы рассказывает о людях, об образах, о мифологических образах тех, кто искал смерти. В частности, его знаменитое стихотворение о Барклае де Толли, который, как он пишет, “искал желанной смерти”, или, скажем, о Геракле, который бросается в костер, срывая с себя одежду - это тоже самоубийство. Он думает о смерти и думает о том, что смерть, до известной степени, для него желанная. Кстати, перед дуэлью он встречается с баронессой Вревской, это Зизи из Михайловского, с которой его связывала многолетняя дружба и откровенность, и он ей прямо говорил (она потом в своих воспоминаниях говорит: “он был у меня накануне дуэли”), да, действительно, 26 января он ей говорит, что он ищет смерти.
Я не могу подробно об этом говорить, но я бы наметил две линии. Одна линия - это его внутреннее ощущение творческой исчерпанности, ненужности того оптимизма, который несло в себе его творчество, появляется другая нота, лермонтовская нота, “печально я гляжу на наше поколение…”, и так далее, и начинается критическая нота, трагическая нота русской литературы, которая потом будет развита всеми - и Гоголем, и Достоевским, до известной степени Толстым, хотя Толстой в большей степени сохранил именно пушкинскую линию. А второе - это его попытка найти счастье и найти, скажем, тихую гавань. Он рассчитывал на это в своей личной, семейной жизни. Это бывший Дон Жуан, который вообще старался, наоборот, жить совершенно свободной жизнью, свободной любовью, он ищет пристанища в тихой семейной жизни, но его брак в этом смысле оказался, я бы сказал, не очень удачным, и именно Наталья Николаевна – та, в ком он искал главного своего пристанища, она оказалась одной из причин дуэли и дальнейшей его гибели, его смерти.
Иван Толстой: Леонид Матвеевич, как вы смотрите на высказывание многих пушкинистов, особенно это было распространено лет 25-30 назад, о том, что мы, последующие поколения, должны принимать Наталью Николаевну такой, какой принимал ее сам Пушкин, мы не должны выдвигать современные, то есть анахронистические претензии и требования к ней как к спутнице Пушкина, мы не должны занимать позицию Ахматовой, которая осуждала Наталью Николаевну, и поэтому ей советовали самой выйти за Пушкина и решить проблемы его судьбы. Тем не менее, есть разные точки зрения на фигуру Натальи Николаевны, одна из них - резкое осуждение ее, а другая - требование принять ее такой, какой она была. Если Пушкин любил свою жену, значит, никто не имеет права бросить в нее камень. Какова ваша позиция?
Леонид Аринштейн: Моя позиция такая, что Пушкин любил свою жену, и никто не имеет права бросить в нее камень, но сама эта любовь была внутри себя противоречива и трагична. Вот письмо Пушкина накануне свадьбы, он пишет матери Натальи Николаевны следующее:
“Только привычка и длительная близость могли бы помочь мне заслужить расположение Вашей дочери. Я могу надеяться возбудить со временем ее привязанность, но ничем не могу ей понравиться. Если она согласиться отдать мне свою руку, я увижу в этом лишь доказательство спокойного безразличия ее сердца”.
Это письмо 5 апреля 1830 года. Там откладывалась свадьба, но, в конечном счете, она менее чем через год все-таки произошла. Видите ли, уже вот эта готовность жить с женщиной, которая тебя не любит, и ты это знаешь, она несла в себе ростки вот той трагедии, которая произошла в душах и Натальи Николаевны, и Александра Сергеевича. Наталья Николаевна делала все от нее зависящее, чтобы быть достаточно честной, привязанной женой, но Пушкин не мог превозмочь, он надеялся на то, что он сможет превозмочь вот это чувство, что женщина его не любит, и она же все-таки его жена. И когда Наталья Николаевна позволяла себе хотя бы малейшее светское кокетство, даже трудно назвать это кокетством, он выходил из себя, он боялся, что она кокетничает с царем, хотя, видит бог, она не кокетничала с царем, она нравилась царю и через несколько лет после смерти Пушкина она в действительности стала его фавориткой, но в то время этого не было. Но Пушкин все время этого боялся. Она не кокетничала с Дантесом, хотя Дантес ей, безусловно, нравился, и письма, которые уже после смерти Ахматовой мы нашли, это голландские письма, опубликованные в 1988 году в Утрехте, и письма, которые опубликовала Сирена Витале уже в 90-е годы, они показывают, что Дантес действительно ее добивался, она вынуждена была иногда с ним встречаться, даже иногда встречаться тайно, но она не нарушила свой долг.
Тем не менее, Пушкин был слишком интуитивен и слишком хорошо понимал ситуацию. Кроме того, вот этот его внутренний огромный потенциал энергетический, который позволял ему все это ощущать и переживать, он буквально требовал от него каких-то действий, и эти действия он осуществил, он вынужден был пойти на эту дуэль, он считал, что иначе будет замарана его честь, честь его семьи, честь его супруги, об остальном можно уже не говорить. Поэтому я далек от того, чтобы бросать во что-то камни, это, кончено, глупо, это наивно, но нельзя не понимать, что Пушкин знал, что Наталья Николаевна его не любит, сознательно шел на это, но, как сказал Император Николай Павлович, “не выдержал”. А Николай Павлович был, между прочим, очень неглупый человек и наблюдательный.
Иван Толстой: Сколько было в предсмертные пушкинские годы случаев его поведения на грани дуэли? Вот вы приводите столкновение Пушкина с молодым литератором Семеном Хлюстиным. А еще какие примеры можно привести?
Леонид Аринштейн: На грани дуэли я могу привести в этот период только три примера, собственно, я их и привожу. У него было столкновение с Сологубом, который, с его точки зрения, на одном из балов слишком внимательно отнесся к Наталье Николаевне. Этого оказалось достаточно для того, чтобы затеять дуэль. Но так получилось, что эта дуэль не состоялась. Не буду вдаваться в подробности.
Далее был князь Репнин, которого Пушкин также вызвал на дуэль, но князь Репнин, с высоким достоинством русского аристократа, сумел как-то очень тактично поставить Пушкина на место, так, что самому Пушкину пришлось извиняться, а не столько Репнину. Репнин так красиво извинился, что Пушкину пришлось извиняться в гораздо большей степени.
И, действительно, с Семенном Хлюстиным, как вы только что сказали, там совершенно незначительный литературный спор был, за который, кончено, не стоило особенно злиться. Но это уже дело было не в Хлюстине, не в Сологубе и не в Репнине, а дело было в расшатанных нервах Пушкина, который был уже на взводе. Это как раз было примерно в тот период, когда он пишет это стихотворение, которое я уже зачитал. И, слава богу, этих дуэлей не было. Более того, не состоялась и дуэль с Дантесом, на которую был готов вызов, это было 4 ноября, Пушкин посылает вызов, вызов очень оскорбительный. Причем, он пишет этот вызов не столько самому Дантесу, сколько его, так называемому, приемному отцу, а, в действительности, сексуальному партнеру Дантеса барону Геккерну, который на протяжении уже более 10 лет был посланником Нидерландской короны в Петербурге, человек необычайно умный, необычайно хитрый, такой, как о нем говорили все, прожженный интриган, который сумел потом предотвратить эту дуэль. И вот Пушкин ему пишет:
“Барон! Прежде всего, позвольте мне подвести итог всему тому, что произошло недавно. Поведение вашего сына было мне совершенно известно уже давно и не могло быть для меня безразличным; но так как оно не выходило за пределы светских приличий и так как я притом знал, насколько в этом отношении жена моя заслуживает мое доверие и мое уважение, я довольствовался ролью наблюдателя. Случай, который во всякое другое время был бы мне крайне неприятен (прерываю чтение, чтобы сказать, что речь идет о пасквиле, который Пушкин получил за два дня до этого - Л.Аринштейн), пришелся весьма кстати, вывел меня из затруднения: я получил анонимные письма. Я увидел, что время пришло, и воспользовался этим. Остальное вы знаете: я заставил вашего сына играть роль столь гротескную и жалкую, что моя жена, удивленная такой пошлостью, не могла удержаться от смеха, и то чувство, которое, быть может, и вызывала в ней эта великая и возвышенная страсть, угасло в отвращении самом спокойном и вполне заслуженном.
Но вы, барон, — вы мне позволите заметить, что ваша роль во всей этой истории была не очень прилична. Вы, представитель коронованной особы, вы сводничали вашему незаконнорожденному или так называемому сыну; всем поведением этого юнца руководили вы. Это вы диктовали ему пошлости, которые он отпускал, и глупости, которые он осмеливался писать. Подобно бесстыжей старухе, вы подстерегали мою жену по всем углам, чтобы говорить ей о вашем сыне, а когда, заболев сифилисом, он должен был сидеть дома из-за лекарств, вы говорили, бесчестный вы человек, что он умирает от любви к ней.
Поединка мне уже недостаточно, и каков бы ни был его исход, я не сочту себя достаточно отомщенным ни смертью вашего сына, ни его женитьбой. Я хочу, чтобы вы дали себе труд и сами нашли основания, которые были бы достаточны для того, чтобы побудить меня не плюнуть вам в лицо.
Имею честь быть, барон, ваш нижайший и покорнейший слуга”.
Вот это письмо, которое он написал, это уже следующий вызов, 19 ноября, и то письмо, которое, собственно говоря, заставило Жуковского помчаться к Императору и сказать, что вот наш величайший поэт… (тогда еще не было таких выражений “национальное достояние”, но что-то в этом роде Жуковский сумел втолковать Николаю Павловичу). Николай Павлович вроде бы и недолюбливал Пушкина, но неплохо понимал, что Пушкин - это очень много. И он призвал Пушкина, поговорил с ним, это была вторая откровенная беседа (первая была 8 сентября 1826 года), и Пушкин, который уважительно относился вообще к институту монархии и, надо сказать, и к Николаю Павловичу, в частности, внял голосу, и этого хватило на два месяца.
Иван Толстой: Леонид Матвеевич, читателям и слушателям не всегда легко разобраться в истинных отношениях Дантеса и Натальи Николаевны. Что же произошло между ними, помогите нам, пожалуйста, подвести итог всем тем многим публикациям, которые существуют на эту тему, и появились особенно в последние 10-15 лет.
Леонид Аринштейн: Это не очень трудно сделать. Дело в том, что я уже сказал, что письма Дантеса Геккерну на голландском языке появились, были опубликованы только в 1988 году в Утрехте, это переписка 1835-36 года с Геккерном. И далее Сирена Витале опубликовала, в середине 90-х, по моему, в 1996 году, в “Звезде” в Петербурге письма, которые не вошли вот в это утрехтское издание. Из этих писем совершенно ясно, что Дантес на протяжении нескольких месяцев бывал у Пушкина в доме и ухаживал за Натальей Николаевной, которая действительно была необычайно приятна, красива, он в нее совершенно искренне влюбился, и как-то, будучи человеком достаточно легкомысленным, я имею в виду Дантеса, он не задумывался, что будет дальше. Он долгое время мягко ухаживал, ничего не добиваясь, но на каком-то этапе он начал добиваться близости и, судя по всему, его ухаживания Наталья Николаевна принимала настолько близко к сердцу, он действительно был красив, хорош - кавалергард, офицер, француз, что еще надо, - и она, пока это было в рамках светских приличий, она допускала его. Но на каком-то этапе он перешел эту границу. Более того, о чем, собственно, Пушкин пишет, он упросил своего приемного отца, своего сексуального партнера барона Геккерна, чтобы тот вмешался и каким-то образом привлек внимание Натальи Николаевны к нему, таким образом, что, дескать, если она ему не отдастся, то он погибнет, он умрет от любви, и так далее. Это письмо есть, оно очень длинное, пространное, и не только пространное, но еще и странное: он подробно пишет о том, что должен сделать барон Геккерн для того, чтобы заставить Наталью Николаевну отдаться ему. И Пушкин узнал об этом, причем узнал не от кого-нибудь, а от самой Натальи Николаевны. Так случалось, что когда пришли вот эти анонимные письма, вот этот памфлет знаменитый, Пушкин пригласил Наталью Николаевну в комнату и стал расспрашивать, что же такое, что же произошло. Он-то считал, что в письмах этих был намек на то, что происходит какой-то роман между ней и Императором. Наталья Николаевна сказала, что ничего подобного, конечно, нет, но вот другой человек слишком уж донимает ее своими ухаживаниями.
Отвечая на ваш вопрос прямо, я могу сказать так: Дантес был действительно влюблен в Наталью Николаевну, долгое время это не выходило за пределы светских приличий, на каком-то этапе он, с помощью своего отца, начинает преследовать Наталью Николаевну в гораздо большей степени, чем допускали приличия, Наталья Николаевна, которой Дантес нравился, такое ухаживание без серьезных последствий принимала охотно, но она прекращает принимать это, и Дантес с ужасом об этом пишет потом своему отцу, что “она призналась мне, что она меня очень любит, но она никогда не изменит своему супружескому долгу”, - пишет сам Дантес Геккерну об этом. И, действительно, так оно и было. Но в дальнейшем, для того, чтобы избежать вот этой дуэли, вот этого странного письма, а оно заслуживало, конечно, чтобы дело кончилось дуэлью, Дантесу пришлось жениться на сестре Натальи Николаевны Екатерине Николаевне и, собственно, вот эта идея, которую выдумал Геккерн, что он бывал в их доме совсем не потому, что он ухаживает за Натальей Николаевной, а потому, что он ухаживал за Екатериной. Но это было, конечно, совершенно всем ясно, что это чепуха. Но поскольку в это вмешался царь, Жуковский, и так далее, Пушкин предпочел сделать вид, что он в это верит.
Состоялась в начале января 1837 года свадьба, но она обстановку не разрядила. Дантес чувствовал себя лишенным: как это так, какой-то там стихотворец ничтожный, с его точки зрения, владеет такой замечательной дамой, красавицей, первой петербургской красавицей, а он должен довольствоваться Екатериной, которая была и старше Натальи Николаевны, и вообще засиделась в девках, и вообще он ее не любил. И Дантес уже на последнем этапе начинает вести себя просто нагловато на балах. А это январь, это период бальный, он отпускает демонстративно громко шутки, двусмысленности и остроты в адрес Натальи Николаевны, и это замечено всеми, об этом пишет Софья Карамзина, которая бывала на этих же приемах, балах и обедах, об этом пишет Дарья Фикельмон, которая также там бывала. То есть, все современники пишут о совершенно уже неадекватном поведении Дантеса, который уже вышел из себя.
И вот тут я могу сказать, что если о самой дуэли известно очень мало, то обо всем том, что предшествовало дуэли известно достаточно хорошо, достаточно достоверно и хорошо документировано, потому что свидетельства с совершенно разных сторон, не согласованные никем, они говорят о том, что Пушкин был очень сдержан, очень терпимо относился ко всему, что происходит, но тут уже начинается движение самого Дантеса, Дантес уже теряет чувство реальности, начинает совершать поступки, которые описаны многими современниками, и они уже выходят за пределы каких бы то ни было приличий. Пушкин берет вот то письмо, которое он тогда не отослал, и, почти не изменив в нем ни слова, посылает 25-го числа барону Геккерну. Он там немножко прибавил, неважно какие именно слова, и дуэль действительно стала неизбежностью. На уровне земной прагматики дуэль стала неизбежностью. При том, что за два дня до этого Пушкин беседовал с царем, при том, что, в общем-то, вокруг явно было, что что-то назревает, никто всерьез не стукнул кулаком по столу и не прервал вот это развитие событий. Это мог сделать, конечно, только Николай Павлович, но он этого не сделал, и тут уже приходится гадать - по нежеланию, по незнанию или по каким-то еще иным причинам.
Иван Толстой: Леонид Матвеевич, вы сказали о понимании Императором значения Пушкина и понимании вокругдуэльных обстоятельств. Не могли бы вы сказать об этом подробнее.
Леонид Аринштейн: Я считаю, что наиболее глубокую и полную оценку событиям, которые произошли, дал именно Император. Вот, что он пишет своему брату, это буквально через четыре дня после дуэли.
“Среда, 3 февраля 1937 года, Санкт-Петербург.
С последнего моего письма здесь ничего важного не произошло, кроме смерти поэта Пушкина впоследствии раны на дуэли с Дантесом. Хотя давно ожидать было должно, что дуэлью кончится их неловкое положение, но с тех пор как Дантес женился на сестре жены Пушкина, а сей последний тогда же письменно отрекся от требования сатисфакции, надо было надеться, что дело заглушено. Дотоль Пушкин вел себя как каждый бы на его месте сделал, а хоть никто не мог обвинить жену Пушкина, столь же мало оправдывали поведение Дантеса, и в особенности гнусного его отца Геккерна. Но последний повод к дуэли, которого никто не постигает и заключавшийся в самом дерзком письме Пушкина Геккерну, сделал Дантеса в этом деле правым. Пушкин погиб. Слава богу, умер христианином. Это происшествие возбудило тьму толков, наибольшей частью самых глупых, из коих одно порицание поведения Геккерна справедливо и заслуженно - он точно повел себя как гнусная каналья, сам сводничал Дантеса в отсутствие Пушкина, уговаривая жену отдаться Дантесу, который будто к ней умирал любовью…”.
И так далее, он все подробности пишет. Удивительно все точно, и видно, что Николай наблюдал за всем этим. Долгое время он смог отсрочить эту дуэль, отложить эту дуэль, или, как он считал, она вообще “заглушена”, говоря его словами, но где-то он выпустил из под контроля все эти события, и все это кончилось так, как кончилось.
Иван Толстой: Время не ждет, пора переходить к дуэли, пора сходиться. Вот какой вопрос хочу я вам задать. Многих читателей и слушателей волнует версия о кольчуге на теле Дантеса. Если я правильно понимаю, автором этой версии был в начале 60-х годов ленинградец Яшин, кажется, он был инженер по профессии. Анна Ахматова гневно отвергала саму возможность ношения кольчуги офицером, подчеркивая, что дуэльное бесчестье было делом совершенно невозможным. Какова ваша позиция в этом вопросе?
Леонид Аринштейн: Моя позиция в этом вопросе не совпадает с позицией Анны Андреевны, потому что, прежде всего, как человек, который много лет провел в армии и имел дело со стрелковым оружием, я слишком хорошо понимаю, что значит тяжелые дуэльные пистолеты Карла Ульбриха, которыми они стрелялись. Это свинцовая пуля большего калибра, чем любой современный наш пистолет. Калибр там был 10,5, а наш калибр - девять с небольшим.
Иван Толстой: Разве это не пистолеты системы Лепажа?
Леонид Аринштейн: Нет, это не Лепаж. Потом эти пистолеты были приобретены музеем, и мы знаем. Они по системе Лепажа, но они сделаны в петербургской мастерской Карла Ульбриха. Эти пистолеты в настоящее время в музее, их любой может посмотреть. Нет, это такого же типа как кухенрейтеровские пистолеты, которыми стрелялся Лермонтов - они бьют на убой, а с десяти шагов, примерно с восьми метров, это невозможно.
Пушкин не промахнулся, сам Дантес сказал, что пуля попала в грудь, хотя он стоял немножко боком. Была идея пуговицы, ее выдвинул в свое время Жуковский, но свинцовая пуля такой силы, начальная скорость которой триста метров в секунду, она бы расплющила эту пуговицу и вместе с пуговицей прошла бы в грудь. Все дело в том, что, конечно, какое-то препятствие было. Была это кольчуга. Более того, дело в том, что, это не Яшин все придумал, это еще задолго до Яшина, во времена Пушкина еще пошли слухи, сразу после дуэли, что что-то там не так. Но их прекратили. И в судном деле, и в письме Жуковского, которое и является главным документом о дуэли и о последних минутах Пушкина, фигурирует вот эта пуговица. Извините меня, это прямая выдумка Василия Андреевича Жуковского, и он несет за нее полную ответственность. При этом я хотел бы отметить, что Жуковскому не верили уже и тогда, и, между прочим, Плетнев, который был все-таки ближе Пушкину, чем Жуковский, по духу, он писал, что, конечно, ужас, что написал Жуковский:
“Когда я прочитал статью Жуковского, я поражен был сбивчивостью и неточностью его рассказа. Я был свидетелем этих последних минут, я тогда же мог бы хоть для себя сделать перемены в этой статье. Но время ушло. У меня самого потемнело и сбилось в голове все, казавшееся окрепшим навеки”.
Дело в том, что, конечно, это была сочиненная романтическая официальная версия, которой, к сожалению, до настоящего времени пользуются как неким подлинным документом. Это, конечно, документ, но это документ, не отражающий той действительности, которая была. Это то, что касается многих моментов, связанных с последними минутами, с последними часами Пушкина и с дуэлью Пушкина. Это, несомненно, так. Любая баллистическая экспертиза, а ее проводили разные люди, был еще такой малоизвестный человек, некий инженер Михаил Комар, который еще в 1938-м году написал большую статью, он провел эту экспертизу, были у него последователи, но, повторяю, еще задолго до этого в устной традиции (многое же существовало в устной традиции), считалось, что, конечно, он был защищен кольчугой или панцирем, не важно чем. И в эту версию вписывалось то, что Геккерн просил двухнедельной отсрочки, чтобы заказать, одни говорят на Тульском заводе кольчугу, другие говорят, что нужно было послать в Германию, в Дерпт или в Берлин, чтобы успеть привезти эту кольчугу. Но главное в другом. Мы как-то забываем, что французы и, вообще, европейцы, чувствовали себя в России, по отношению к русским, совершенно свысока смотрели, они считали, что они имеют право на большее. Кстати, когда Дантес ухаживал за Натальей Николаевной, он тоже считал, что он имеет на это право, как француз, а не как какой-то полу-русский - полу неизвестно кто, какой-то там негр. Это, к сожалению, было в крови, это никогда не произносилось, но это всегда ощущалось. Пушкин, кстати, это тоже ощущал, но я сейчас об этом говорить не буду. Я полагаю, что, считая себя рыцарем, а Дантес считал себя своеобразным рыцарем, он считал, что рыцари надевали кольчуги во время поединков, почему же и я не могу надеть? Совершенно неверно, что он этого стеснялся, он считал, что он может себя защищать таким образом. Я нигде этого не читал, никаких доказательств у меня нет, но всем своим нутром я чувствую, что это было именно так. Вот так, мне кажется, обстояло дело с кольчугой. Если это не убедительно – возможно, но я думаю, что баллистическая экспертиза вполне убедительна.
Иван Толстой: Леонид Матвеевич, и в завершение нашей беседы не могли бы вы рассказать о других ваших пушкиноведческих работах. За какие из них вам перед вечностью не стыдно?
Леонид Аринштейн: Мне не стыдно ни за одну из моих работ, я никогда не влезал особенно в политику и тенденциозно никогда нигде ничего не писал, поэтому, что касается моих работ, я должен сказать вот что: я, в основном, писал о произведениях Пушкина, это текстологические работы о незаконченных произведениях Пушкина, это о прочтении произведений Пушкина, которые с трудом читаются, они были не завершены или там какие-то неясности (после Пушкина осталось много черновиков), и это вещи, которые касаются каких-то особых периодов его жизни. В частности, меня интересовала эпоха высылки Пушкина из Одессы и немножко преувеличенная легенда о его ухаживаниях за Воронцовой, сильно преувеличенная. Далее, некоторые еще моменты, я не буду называть всех своих работ по этому поводу, но впоследствии я написал книгу, которую я назвал “Непричесанная биография Пушкина”. Это книга не научная, она, скорее, научно-популярная, хотя я туда внес очень многое из своих и не только из своих научных достижений, но и достижений, которые были сделаны Пушкинским отделом Пушкинского Дома, на протяжении многих лет там очень хорошо описывались рукописи Пушкина. Единственной своей серьезной заслугой я считаю то, что я постарался возродить биографический метод, то есть прочесть стихотворения и произведения Пушкина как некий его лирический дневник. Это то, что почему-то осуждалось, я даже не знаю, кто был инициатором этого осуждения, но в Пушкинском Доме побаивались этого биографического метода. И когда я уже фактически перебрался в Москву, стал работать в Фонде культуры, я, так сказать, в свободной манере написал то, что я в действительности думаю о его произведениях. Я думаю, что большинство этих произведений так или иначе продиктованы какими-то моментами жизни Пушкина, что этот слой всегда там присутствует. Ни в коем случае этим не ограничивается, эти произведения носят характер, они могут быть как угодно насыщены и философским содержанием, и поэтическим содержанием, чем угодно, но этот слой почти всегда присутствует в творчестве Пушкина. Это я написал в своей “Непричесанной биографии”. Общественность встретила ее довольно хорошо.
Иван Толстой: Ведь насколько я знаю, в знаменитой “Лермонтовской энциклопедии”, которая стала литературоведческой классикой в России, да и, по-моему, во всем мире, в этой “Лермонтовской энциклопедии” больше всего статей принадлежит вам, Леонид Матвеевич. Правильно я говорю?
Леонид Аринштейн: Вы правильно говорите, там мне принадлежит, не знаю, больше ли, чем всем, но очень много. Там 96 моих статей, из которых, я думаю, 90 касаются произведений. Надо сказать, что я вообще больше всего люблю творчество, произведения. Лермонтовым я занимался довольно много, но начиная с “Энциклопедии”, в основном, его творчеством. Кроме того, я написал еще несколько статей в сборник, который назывался “Лермонтов: исследования, материалы”, подобно тому, что существует сборник “Пушкин: исследования, материалы”. И буквально на днях вышла книга “Лирика Лермонтова” на двух языках - на русском и на английском. Я написал к ней предисловие, а сейчас вот я сдал в издательство книгу, которую я назвал “С секундантами и без” - это о дуэли Лермонтова, о дуэли Пушкина и о гибели Грибоедов, где я, собственно, пытаюсь понять, почему за такой короткий промежуток времени, за двенадцать лет, погибли три великих русских поэта.
