В реформу здравоохранения Обама вложил весь политический капитал. Ради нее он поставил под удар свою партию, которой предстоит расплачиваться за верность президенту на выборах уже этой осенью. Известие о том, что законопроект принят Конгрессом, "Нью-Йорк таймс" вынесла в шапку на восемь колонок – как Пирл-Харбор.

Почему скучная государственная повинность, занимающая промежуточное место между канализацией и почтой, раскалила и расколола страну?

Дело в том, что самая передовая и расточительная в мире американская медицина стала невыносимым бременем для всех, кроме тех 10%, которые ее не могут себе позволить. Все развитые страны тратят на медицину каждый десятый доллар, Америка - каждый пятый, а скоро - и каждый четвертый. Вкладывая несусветный капитал в свое здоровье, страна оказывается неконкурентоспособной, бюджетный дефицит - катастрофическим, перемены - неизбежными и реформа - необходимой. Вот почему одни приветствуют медицинскую реформу, считая, что хуже уже быть не может, другие считают, что - может. Громче всех свое возмущение выражают так называемые "чайники".

Как известно, американская революция открылась маскарадом. Переодетые индейцами бостонцы выбросили в гавань груз чая с английских кораблей. Распря с британцами началась с налогов, которые метрополия взимала с колоний, не спрашивая, на что тратить выдавленные из них деньги.

Налоги - это язык, на котором государство ведет диалог со своими гражданами. Революция начинается, когда они перестают понимать друг друга. Напоминая об этом, противники Белого дома создали союз ряженых, назвали его в честь бостоноского чаепитя Tea Party и оказались политической силой, с которой скоро придется считаться всем. Уже сегодня половина американцев одобряет идеалы чайников, причем, треть - горячо.

Катализатором чайного движения оказалась все та же медицина. Реформа, говорят ее противники, ставит между врачом и пациентом правительственного чиновника. Сейчас его место занимает агент страховой компании, что тоже не сахар. Но государство, уверены чайники, заведомо хуже. Все, до чего оно дотягивается, перестает работать, приносит убыток и портит нравы. При этом то, с чем государство справляется, незаметно, как водопровод, а то, что не получается, считается не прощенным грехом Вашингтона.

В Америке, впрочем, столицу никто не любит. Ее терпят как необходимое зло: не Лондон и Париж, не Москва и Пекин, а раздувшаяся Канберра. Неорганический, умышленный город, где политика заменяет историю и власть живет без любви и ласки.

"Мы любим свою страну, - говорят американцы, - но нам никогда не нравится собственное правительство".

Америка стоит на этом парадоксе. Он был заложен в ее фундамент отцами-основателями, создавшими новый тип не доверяющего самому себе государства. Зная историю Старого Света, они больше всего боялись повторить его судьбу. Если в Европе государство - апогей цивилизации, вырвавшейся из варварской анархии, то в Америке оно - самодур, норовящий подмять под себя все живое. Закон и порядок были идеалами измученного историей Старого Света. Новый больше ценит свободу, в том числе - и от выбранного им правительства.

"Эффективное государство, - предупреждал Трумэн, - вырождается в тиранию".

Предпочитая демократию, Вашингтон обходится ржавой властью - неповоротливой, медлительной, нерешительной. Это - не вырождение, как думают критики и реформаторы, а фундаментальный принцип. Власть такой и была задумана: хочешь править, носи вериги. Каждый президент обещает их сбросить, но не может, потому что они работают уже третий век. Созданная в 18 веке на глухой окраине мира политическая система провела Америку через гражданскую войну, две мировые и одну холодную, вытащила из Великой депрессии, оседлала прогресс и спасла страну от революций. Кроме той, что обещают Америке разъяренные медицинской реформой чайники, но, надо полагать, что все обойдется.