Александр Генис: Вторую часть “Американского часа” откроет очередной выпуск нашей рубрики “Музыкальная полка” Соломона Волкова.
Исполнился год со дня смерти нашего друга Льва Лосева - замечательного поэта и яркого филолога. Сегодня мы вспомним о Леше (так он просил себя называть) и поговорим о его новой книге. Дело в том, что Лосев успел подготовить сборник стихов и сборник филологической прозы и филологических стихов, который называется “Солженицын и Бродский как соседи”. Соломон, как вы относитесь к филологической ипостаси Лосева?

Соломон Волков: С величайшим уважением и любовью. Я считаю его “Биографию Бродского”, вышедшую в серии “ЖЗЛ” образцовой, всегда к ней обращаюсь, знаю, что, во-первых, все в ней абсолютно точно, проверено, каждое слово взвешено, во-вторых, это изящно, благородно написанная проза. Причем я знаю, что эту книжку атаковали с разных сторон за то, что она недостаточно темпераментная, с одной стороны, с другой стороны, за то, что она не использует новейший аппарат западного литературоведения. Это для меня все необоснованные претензии, потому что книгу надо судить по тем законам, по которым она создавалась. И вот она для меня является прозаическим произведением Лосева-поэта.

Александр Генис: Интересно, что филология Лосева, в отличие и от прозы и от стихов, очень сухая. На самом деле Лосев терпеть не мог развязной филологии и очень не любил, когда смешивают жанры. Характерно, когда он выступал перед публикой, он филологические свои сочинения читал сидя, а стихи читал стоя. Но в книге своей он собрал и филологические стихи, и филологические статьи таким образом, что после смерти так уж получилось, что объединились его две ипостаси в одной книге. Но дело в том, что Лосев, как это следует из заглавия книги, один из очень немногих людей, который одинаково любил и Солженицына, и Бродского. Это - большая редкость.

Соломон Волков: Я согласен с вами, что это очень нечасто случается. Но почему мне, в частности, было интересно разговаривать с Лосевым? Потому что в данном вопросе мы с ним совершенно сходились, одинаково уважительно относясь и к Солженицыну, и к Бродскому. Потому что обыкновенно, если уж человек почитатель Бродского, тогда весьма критично он относится к Солженицыну, и наоборот. И именно говоря о том эссе, которое послужило названием для этой книги “Солженицын и Бродский как соседи”, Саша, вспомните, ведь оно написано как стихотворение, это же абсолютно лирическое высказывание - оно сдержанное, точно так же как сдержанны и сами стихи Бродского, но по сути своей это эмоциональное заявление с огромным лирическим посылом, потому что оно исходит из абсолютно, как мне кажется, поэтической идеи. А именно, Солженицын и Бродский прожили 15 лет как соседи, но почему бы им было не встретиться? Оно даже заканчивается так, как никакая нормальная филологическая статья закончится не может. Он говорит: а что, если бы вдруг Бродский захотел, сел в машину и решил “черт, поеду-ка я в гости к Солженицыну”. А Солженицын бы решил: “ну, хватит мне писать, загляну-ка я к поэту и мы с ним поболтаем о хаосе в современном мире”.

Александр Генис: Но кончается, тем не менее, очень забавной самокритической заметкой: “Мы всегда хотим, чтобы Толстой и Достоевский вместе дружили”.

Соломон Волков: Но ведь это тоже лирическая позиция, это то, чего настоящий “ученый” себе никогда не позволит - что нам хочется или что нам не хочется. Это расширенное стихотворение в прозе, в данном случае, и, одновременно, как всегда у Лосева, вы можете использовать это эссе как справочник по теме, потому что там разобраны детальнейшим образом все нюансы взаимоотношений Солженицына и Бродского. Лосев здесь находит массу нюансов, он напоминает о том, что Бродский безоговорочно (как и я, между прочим) считал “Гулаг” шедевром литературным, в первую очередь, именно не политическим заявлением, а литературным шедевром, новаторским по своей сути, а Лосев, в свою очередь, напоминает о том, что Солженицын с величайшим интересом и сочувствием прочел “Осенний крик ястреба” Бродского - одно из его величайших произведений. И они на самом деле друг к другу очень ревниво и внимательно относились, и не зря Солженицын с Бродским не встретились никогда, точно так же как, несмотря на попытку организовать такую встречу, никогда не встретились Солженицын и Набоков. Два таких гиганта, они не могли встретиться без того, чтобы каким-то образом не вступить в конфликт. И отношения Бродского и Солженицына тоже были отношениями двух великих держав, которые чрезвычайно напряженно и с большим подозрением друг на друга посматривали.

Александр Генис: И Лосев очень удачно замкнул этот треугольник в своей работе. Соломон, мы не можем обойтись без музыки, вспоминая Лосева. Что вы предлагаете нам послушать?

Соломон Волков: Я всегда ассоциирую с Лосевым звук кларнета, и я даже сказал ему как-то, что его поэзия для меня ассоциируется с кларнетом, который является европейским инструментом, по своим истокам, но одновременно входит в одну семью с саксофоном, уже как бы инструментом, который стал лицом американской музыки - это тоже ведь не американское изобретение.

Александр Генис: То есть это как Набоков - европейско-американская штучка.

Соломон Волков: И, одновременно, тут есть некий серебристый, немного отчужденный оттенок, холодноватый, в звуке кларнета, который, мне тоже кажется, свойственен поэзии Лосева. И когда я сказал об этом Лосеву, то ему очень это сравнение понравилось. И поэтому мы вспомним о годовщине смерти Лосева сегодня под звуки Кларнетовой сонаты Брамса. На кларнете играет Майкл Коллинз, а партию фортепьяно исполняет Михаил Плетнев.

Александр Генис: “Музыкальная полка” Соломона Волкова. Соломон, что на вашей полке сегодня?

Соломон Волков: Сегодня - очень любопытная книга под названием “Билет в цирк”. Почему - мы еще об этом поговорим. Это мемуары, их автор Норрис Чёрч-Мейлер - шестая жена и вдова знаменитого американского писателя Нормана Мейлера.

Александр Генис: Эта книга наделала много шума и, надо сказать, самое интересное в ней, может быть, это фотография этой женщины - она невероятная красавица. Она была в молодости настолько хороша, что даже сама про себя она говорила, что перед ней было невозможно устоять. И Норман Мейлер перед ней не устоял. Но это был самый счастливый его брак.

Соломон Волков: Как я уже сказал, шестая жена. И когда у нее спрашивали, какая она жена, она говорила, что последняя. И действительно они прожили вместе 33 года, до 2007 года, когда Мейлер умер. Когда они поженились в 1975 году, ей было 26 лет, а ему 52 года. Она была очень красивой, но невероятной провинциалочкой. Хотя она из Арканзаса, и она умудрилась, еще до романа с Мейлером, помимо того, что она была уже разведенка с ребенком, но у нее был кратковременный роман Биллом Клинтоном до того, как он женился на Хилари. И любопытно, что когда она встретилась с Мейлером, она тут же в него влюбилась и написала ему любовное письмо в стихах. А он ей по почте это стихотворение вернул со своими редакторскими исправлениями. Может быть, кто-то другой на месте этой женщины всплеснул бы руками и сдался бы, но она в ответ на это собрала вещички, поехала со своим сыном в Нью-Йорк и добилась того, чтобы Мейлер на ней женился. Жизнь была очень непростая, вот почему называется эта книга “Билет в цирк”. Как она добавляет, “когда ты покупаешь билет в цирк, то не удивляйся, если ты увидишь там слона”. Все знают, что у Мейлера был очень трудный характер.

Александр Генис: Мягко говоря. Он был знаменитый драчун и пьяница.

Соломон Волков: И одну из своих жен, как известно, он пырнул ножом. Но он изменял вот этой своей последней жене, когда ему было уже за 70 лет, причем, как она не без горечи пишет в этих мемуарах, изменял он ей с 70-летними женщинами, причем очень толстыми 70 -летними женщинами. Ее, такую тонкую, изящную красавицу, это невероятно уязвляло. И она сама говорит в этих мемуарах о том, что, например, он писал роман о ЦРУ и говорил, что ему для того, чтобы все вот эти техники обмана и подвальных встреч изучить, обязательно нужно тоже встречаться с женщинами на стороне. Таких объяснений она, конечно, всерьез не принимала, и горечь определенную по отношению к Мейлеру сохранила на все время.

Александр Генис: Но при этом она сказала, что каждый день их совместной жизни ей было интересно с ним, потому что ничего более увлекательного, чем беседы с Мейлером, она представить себе не могла. Интересно, что в этой книге упоминается о музыкальных вкусах Мейлера. Он очень любил джаз, но при этом совершенно не разбирался в нем. Как вы объясняете этот парадокс?

Соломон Волков: Я абсолютно понимаю это, потому что джаз в больших количествах, действительно, может быть невыносим. Я здесь только могу приветствовать изысканность музыкального вкуса Мейлера. Но ему нравилась атмосфера джаза. И правильно. На самом деле, большинству людей, которые говорят, что им нравится джаз, нравится сопутствующая этой музыке атмосфера. Музыка ведь может быть достаточно однообразной и надоедливой, а атмосфера эта чрезвычайно привлекательна - это такой бар, это клубы табачного дыма, это алкоголь. Кстати, очень любопытно, она пишет в этих своих мемуарах о том, что он под конец жизни предпочитал всем напиткам красное вино, смешанное с апельсиновым соком. Это не то, что мы проставляем себе, когда думаем о Мейлере. Кажется, что он должен был употреблять более крепкие напитки. Но представить себе Мейлера, сидящего в баре, попивающего вот это красное вино с апельсиновым соком и слушающего джазовую музыку, чрезвычайно соблазнительно.

Александр Генис: “Толстой и музыка. Война и мир”. Соломон, продолжая цикл, посвященный юбилею Льва Толстого, о роли музыки в жизни этого писателя, мы сегодня поговорим…

Соломон Волков: О Чайковском. В случае с Чайковским тут был сначала мир, и даже такой очень теплый, дружественный мир, а потом - война. Мы начнем, в данном случае, с мира. Знакомство с Чайковским, как композитором, у Толстого состоялось, когда он услышал Струнный квартет Чайковского, а точнее - вторую часть из него, медленную часть. Она невероятно эмоциональная, лиричная. Толстой был ведь человеком, как мы уже говорили, который музыку чувствовал очень остро, и именно потому, что он остро очень ее воспринимал, он ее так не любил. Он ведь был очень властным человеком и после любого вторжения в свою жизнь какой-то такой силы, которую он не мог контролировать, он ее начинал в итоге ненавидеть. Но первое впечатление часто бывало таким сильным, что Толстой плакал. И в данном случае, услышав вот эту музыку Чайковского на специально организованном для него музыкальном вечере в Московской консерватории, Толстой заплакал. Чем Чайковский гордился всю свою оставшуюся жизнь, потому что он был невероятным почитателем Толстого. Но дальше все произошло, что называется, не по плану, потому что столкнулись лед и пламень. Толстой, как я уже сказал, и это всем известно, был очень властной натурой.

Александр Генис: Пламень.

Соломон Волков: А Чайковский был такая мимоза. Хотя внутри этой мимозы был спрятан такой стальной стержень, и в своем творчестве Чайковский редко кому-нибудь уступал и очень редко следовал чужим советам. Но внешне он был чрезвычайно мягкий и уступчивый. Толстой, почувствовав в этом некоторую уступчивость Чайковского, решил сесть ему тут же на шею и стал его бомбардировать предложениями о встречах. И они действительно встретились и поговорили. Но, как в таких случаях бывает, представляете, встреча Толстого с Чайковским, кажется, что поле для разговора широчайшее, а на самом деле они встретились, и говорить было не о чем. И у Чайковского осталось очень тягостное впечатление об этой встрече, а Толстой этого не почувствовал, ему хотелось встречаться дальше и болтать о музыке, как потом Чайковский сказал, что Чайковскому было крайней неприятно. А потом он тут же стал ему допекать всякими советами, послал ему, например, русские народные песни и сказал, что их вот надо гармонизовать так-то и так-то, а не так-то и так-то. То есть дилетант Толстой стал диктовать профессионалу Чайковскому, как ему работать. Он поступил, как нормальный Лев Толстой, как он привык поступать в общении со всеми - тут же немедленно начинать их учить жить. И таким образом дружба эта, к сожалению, разладилась. Как она повернулась в будущем, мы еще к этому вернемся в отдельном разговоре. А сейчас вернемся к этой замечательной медленной части из Первого квартета Чайковского, и таким образом к идиллическому и чрезвычайно много обещавшему (к сожалению, ничего из этого не получилось) началу отношений между Чайковским и Толстым.