Иван Толстой: 15 июня в Петербурге на 68-м году жизни скончалась писательница и филолог Наталия Толстая. Она родилась в 1943 году в самом, вероятно, неподходящем для того времени месте - в Елабуге, куда был в годы войны эвакуирован из Ленинграда ее дед Михаил Лозинский и где он в одной комнате с женой, дочерью и внуками заканчивал перевод “Божественной комедии” Данте. Подстать обстановке, это был “Рай”.
Литературы в доме было вдоволь. Другая бабушка, Наталия Крандиевская, посвятила ей, 15-летней, стихотворение:
Внучке Наташе Толстой
Вот карточка. На ней мне — десять лет.
Глаза сердитые, висок подпёрт рукою.
Когда-то находили, что портрет
Похож, что я была действительно такою.
Жар-птицей детство отлетело вдаль,
И было ль детство? Или только сказка
Прочитана о детстве? И жива ль
На свете девочка, вот эта сероглазка?
Но есть свидетельство. И не солжёт оно.
Ему, живому, сердце доверяет:
Мне трогательно видеть и смешно,
Как внучка в точности мой облик повторяет.
Как внучка становилась самостоятельной, рассказывает она сама. Беседу с Наталией Толстой для нашего радио в начале 1997 года записала Ольга Поленова.
Ольга Поленова: Наталия Никитична, если редакция журнала, где вы печатаетесь, просит у вас краткую биографическую справку, чтобы представить вас читателю, что вы обычно говорите?
Наталия Толстая: Обычно я говорю следующие вещи: что я мечтала поступить в университет, мечтала выучить редкий, экзотический язык. Честно говоря, мне было совершенно все равно, какой, лишь бы он был экзотический. Мне не хотелось быть специалистом по английскому, французскому и немецкому, потому что это обычное дело, а вот турецкий или почему не албанский? - было бы в самый раз. Но судьба распорядилась так, что я поступила на шведское отделение, и очень счастлива.
Что я еще говорю о себе? Кончила университет, защитила диссертацию и работаю на одной и той же кафедре уже много-много лет, на той же кафедре, которую я кончила. Поехала в Швецию и там решила писать по-шведски, потому что очень скучно было мне жить. И мне пришла идея в голову, что если я напишу, то меня здесь быстро опубликуют, потому что здесь, в Швеции, все быстро делается.
Действительно, стали публиковать мои рассказы. После этого вернулась домой, и Ефим Эткинд попросил меня прислать ему рассказы, и я их тогда решила перевести на русский язык, чтобы послать ему. И когда я их стала переводить, я увидела, что писать по-русски - это совершенно другое, и стала писать по-русски по-другому. Вот так получилось.
Ольга Поленова: На шведском и на русском языке вы не идентичны?
Наталия Толстая: Это абсолютно разные вещи.
Ольга Поленова: Превращается ли для вас писание на иностранном языке в писание с внутренним комментарием, адресованным читателю, не знающему русскую действительность?
Наталия Толстая: Когда я пишу по-русски, я пишу для определенной группы, как бы внутренне я знаю, для кого я пишу, это небольшая группа лиц, думающих и чувствующих так же, как и я. Я пишу, можно сказать, для себя и еще для узкого друга мыслящих так же, как я. Дело в том, что никогда не нужно думать, что тебя будут читать много, с удовольствием и часто. Нет, не надо так думать, рассчитывать, да и не нужно это совершенно. А когда я пишу по-шведски, я все время контролирую себя, помня, что это за страна, что это за народ, какой у них (ужасное слово) менталитет, но, к сожалению, это так. Я все время корректирую себя, потому что я должна учитывать, когда я пишу по-шведски, что это за народ, какой у него юмор, что абсолютно не воспринимается, и так далее. То есть я пишу с оглядкой на то, что я пишу именно для шведов. Я изучила достаточно этот народ, я читала там много лекций, я видала, что им смешно, когда мне казалось совсем не смешно, и наоборот. Так что я как бы конъюнктурщица, когда я пишу по-шведски.
Ольга Поленова: Получаете ли вы одинаковое удовольствие от писания по-русски и по-шведки?
Наталия Толстая: От писания по-шведски я получаю удовольствие только в том плане, что я внутренне удовлетворена, что я могу писать по-шведски и практически не делаю ошибок. Тут я как бы рассуждаю, как педагог. А когда я пишу по-русски, во-первых, ответственность моя возрастет тысячекратно, и это совсем другое. Писать по-русски для меня безумно трудно, и это огромное эстетическое наслаждение. По-шведски это как бы такой задор: вот неужели не сделала ни одной ошибки в употреблении артиклей и еще получится рассказ, который напечатают в Швеции? Вот так.
Ольга Поленова: Наталья Никитична, а вы не могли бы продемонстрировать, как ваши рассказы звучат по-шведски, просто несколько фраз?
Наталия Толстая: Хорошо, пожалуйста.
(Читает по-шведски).
Иван Толстой: Беседа с Наталией Толстой, записанная в начале 1997-го года для Радио Свобода. Поводом для разговора была Довлатовская премия, которую ежегодно вручает петербургский журнал “Звезда” и которая в тот год была присуждена писательнице. Ольга Поленова обратилась к члену жюри Довлатовской премии прозаику Михаилу Кураеву.
Михаил Кураев: В рассказах Наталии Толстой вот это талантливое ощущение жизни, совершенно пристальное внимание к жизни, где, казалось бы, ничего не происходит, жизни, которая протекает как промежуточная, вот здесь, наверное, сравнение того, что предъявила Наталия Толстая, и сочинения Довлатова, они где-то в высоком уровне соотносятся, как родственные.
Ольга Поленова: Михаил Николаевич, вот именно в связи с тем, что вы с говорите, очень хотелось задать вопрос о родственности, потому что, не знаю, правильно или нет, но очень хочется назвать Наталию Толстую, если так можно, писателем круга Довлатова. Они действительно имеют очень много общего. Видимо, то, что вы называете “талантливым взглядом на жизнь”, очень живым и, казалось бы, безыскусственным, без излишней философии, без метафоричности?
Михаил Кураев: Я боюсь таких слов, как “философия”, потому что глубокое ощущение жизни не обязательно требует глубокомыслия. Ведь один очень умный человек, Гельвеций, сказал, что “мои чувства не глупее меня”. И вот когда я у Толстой читаю про парня, вошедшего в метро, - “вошел, жует резинку, вышел, опять жует, ритмический рисунок жевания не меняется, на лице - утомленность от доступности жизненных благ”, - понимаете, это вот целое мировоззрение, это ощущение жизни. Вот в двух строчках человеческий тип и ощущение жизни. Что это? Это - философия, потому что здесь выражено целое, комплексное ощущение жизни, ощущение себя, ощущение достоинства от приобщенности (замечательно!) к жизненным благам. Да, конечно, это родственные черты, потому что и у Сергея Довлатова тоже в наблюдении микрожизни вырисовывается картина основательного анализа и чувства.
Ольга Поленова: Показ человека в жесте.
Михаил Кураев: Да, конечно.
Иван Толстой: Следующим собеседником Ольги Поленовой был тогда же, в начале 97-го года, соредактор “Звезды” Андрей Арьев.
Ольга Поленова: Андрей Юрьевич, у меня к вам вопрос как к издателю Наталии Толстой. Почему вы избрали именно этого автора?
Андрей Арьев: Эти рассказы нам показались именно тем, что нам нужно печатать после того, как исчез из литературы Сергей Довлатов. Потому что в этих рассказах есть то, на наш взгляд, незаменимое качество, какая-то достойная простота и скромность, которая, собственно говоря, и является скромностью. То есть, скромность литературная не рядится в скромные одежды, а таковой является литература, возникшая из ощущений хорошего наблюдателя. То есть, как бывает в музыке абсолютный слух, так же в литературе бывает абсолютная память. Вот если человек чувствует, что какое-то слово уместно, этого достаточно, чтобы уже начать писать. И я помню, как в одном из рассказов Наташи Толстой героиня идет мимо какого-то училища и слышит, как преподаватели говорят своим ученикам: “Глиссадики поаккуратнее, глиссадики поаккуратнее.” И вот этот жаргон, казалось, ни о чем таком не говорящий, мимо которого, мимо таких слов может любой человек пройти, ею запоминается, и вот так начинается эта тема. Она подходит к литературе и к нашей жизни, так, что, конечно, наша жизнь печальна и грустна и, может, даже трагична, но люди в ней смешны. Это значит, что писатель чувствует и слышит слово и чувствует его значимость для передачи этой жизни в бытовых формах, а не в каких-то фантастических, не в суперинтеллектуальных, и вот это нам нравится просто потому, что наш журнал такого рода прозу публикует. То есть, если попадется такого рода проза. Она, как ни странно, гораздо реже, чем проза, связанная с разными концепциями литературными или с социальностью прямой. Идеальным в этом отношении был Сергей Довлатов, такого рода прозу он писал, вот такого же рода прозу, как нам кажется, пишет Наталия Толстая. В этой прозе “глиссадики” расставлены аккуратно, и за это нам она нравится. Вот эта мелодия, мягкое скольжение по жизни, не превращая ее в какой-то кошмар, и не делая ее просто каким-то эстрадным номером, вот такая проза нам и нравится.
Ольга Поленова: То есть, вы просто хотите сказать о врожденном, каком-то природном литературном вкусе и даре, вот то, что именно от бога и то, что нельзя почерпнуть у других и, хотя начитанность, безусловно, видна, но она как-то очень переварена?
Андрей Арьев: То есть, эта начитанность не есть предмет гордости писателя, что очень важно. Для нее это такая же естественная жизнь, как для другого человека каждый день доить корову. И в этом отношении ее нельзя называть нелитературным, диким человеком, но она литературная в том плане, что так живет. И я считаю, что литературе не научишься. Если есть у человека такой слух на жизнь, на то, что происходит вокруг, он может писать прозу, если человек там хорошо слышит себя и изнутри себя чувствует, он пишет стихи. Это врожденное чувство и, вообще, знаете, гармония не материальна.
Иван Толстой: Беседу с писательницей ведет Ольга Поленова. Запись 1997-го года.
Ольга Поленова: В вашей прозе мне почудилась неприязнь к метафорам, вы часто пишете диалогами. Это установка или есть проза, написанная по-другому?
Наталия Толстая: Мне просто для передачи того, что я хотела сказать, не нужна пока метафора, мне не нужен этот троп, но я совершенно не могу сказать, что я не буду использовать и этот троп, и другие. И, вообще, может пролиться тропический ливень.
Ольга Поленова: То есть, вас интересует не собственно сюжет, вы не ставите перед собой стилистические задачи, главное в вашем рассказе - это передать переживания, а ваш сюжет выстраивается вокруг этого переживания?
Наталия Толстая: Да. И потом то, в каких формах это переживание выльется, я сама не знаю, меня двигает какое-то внутреннее чувство.
Ольга Поленова: Вот уже больше десяти лет пишет ваша родная сестра Татьяна Толстая, у нее манера совсем другая, ее проза по-барочному щедро изукрашена сравнениями и метафорами. Вы пишете без оглядки на нее?
Наталия Толстая: Меня часто путают с Татьяной Толстой и называют меня “Татьяна Никитична”. Я ничего не имею против, это мне очень лестно, что меня так называют, но, во-первых, писание Татьяны мне нисколько не мешает, потому что никто никому не мешает, всем хватит места и в литературе, и на земле, а, во-вторых, Татьяна действительно пишет совершенно в другом стиле, мне совершенно не свойственном. У нее действительно метафорическая речь и, как она сама сказала, “большая плотность на квадратный сантиметр”. Просто мне это не свойственно. У нас разные жанры.
Ольга Поленова: Тем не менее, невозможно не отметить, что так же как внешне и по повадкам вы с Татьяной одновременно схожи и несхожи, так же и ваша проза. Проза имеет что-то очень общее, ну как бы одну породу не скроешь, но спутать нас, конечно, абсолютно невозможно, действительно, в силу совершенно разных приемов, которые вы используете в вашей прозе.
Наталия Толстая: Это совершенно правильно. Татьяна начала писать тоже как бы очарованная или пришедшая в ужас от какой-то московской бедной, суматошной или какой-то полной переживаний жизни. А я как бы то же самое, но в Ленинграде. Но это вылилось совсем в разные вещи. Нет, я думаю никогда нас не спутать. По внешности, может быть, и можно иногда - когда я смотрю старые фотографии, то ни я, ни Таня, ни наша мама не может понять, кто это из ее дочек, все похожи. Но я думаю, нас никогда не спутают, читая наши рассказы.
Ольга Поленова: В ваших рассказах мужчина - всегда враг. Откуда такая враждебность? Какой мужчина вам не враг?
Наталия Толстая: Несколько раз мне задавали такие вопросы насчет моей враждебности к мужчинам, которая явствует из того, что я написала. Во-первых, эти вопросы всегда задавали мужчины и никогда женщины, во-вторых, я в семье окружена исключительно мужчинами, со мной проживает совместно еще трое мужчин. И последняя моя реплика: нет, я совсем их не не люблю, просто они другие, это другая цивилизация, инопланетяне, и относиться к ним надо так.
Ольга Поленова: Какие книги вы перечитываете?
Наталия Толстая: Очень интересный вы задали мне вопрос, потому что, когда я спрашиваю знакомых “что вы перечитываете?”, то общий ответ, во-первых, “ничего не читаем”, “все, что любили, читали, как отрезало”, поэтому то, что сейчас люди перечитывают, это очень типично, характерно и меня это очень даже волнует. Я перечитываю своего любимого советского писателя Юрия Трифонова, кроме того, я читаю газеты и журналы. Меня называют дома “прессоманка”.
Ольга Поленова: Текущую прессу или старую прессу?
Наталия Толстая: Очень люблю старую, особенно типа “Литературной газеты” за 1947 год или за 1954-й, испытываю физическое наслаждение от той эпохи - мое раннее детство. И люблю современные газеты. Не потому, что они очень хорошие, но потому, что там такая прелестная лихость и пошлость, которая меня завораживает.
Ольга Поленова: Она вас каким-то образом…?
Наталия Толстая: Она меня толкает, понуждает что-то по этому поводу написать.
Ольга Поленова: Вдохновляет на творчество?
Наталия Толстая: Да, вдохновляет. Газетное слово меня вдохновляет.
Ольга Поленова: Мне казалось, что вас также интересует писатель Бердяев, вы как-то упоминали, что очень его любите?
Наталия Толстая: Да, его одно время все советовали друг другу, читали, пропагандировали, вдруг отрылось, что был такой философ Бердяев. Я начала его читать и поначалу, по-видимому, читала не то и была разочарована. А потом мне попалась книжка “Самопознание”, там я наткнулась на статью “Одиночество. Тоска”, и меня заворожил Бердяев этим, я это все время перечитываю. Я перечитываю природу тоски человека, ничем не обусловленной, откуда она рождается, почему она человека побеждает - неистребимое чувство, сильнее, чем страсть, любовь и страх.
Ольга Поленова: Да, это интересно, но, скажем, этот мотив еще не звучал в вашей прозе или не заметили?
Наталия Толстая: Зазвучит.
Иван Толстой: Вспоминает историк культуры петербурженка Наталия Телетова.
Наталия Телетова: Думая о феномене Наталии Толстой, мы возвращаемся по ступенькам ее предков к отцам, дедам, и находим там одну поразительную вещь, не только одаренность какую-то сверху, во все стороны разбрасываемую. Но самое удивительное в этой семье, начиная от Алексея Николаевича, начиная от него, это то, что какая-то жесткость очень крепкой формы, буквально разламывалась от богатства душевного. Это богатство никогда не может оставаться, оно по своей природе доверчиво и идет как бы с мольбою к миру, я не знаю, к богу, к друзьям, к чему-то.
Когда-то, когда я познакомилась с Иваном Никитичем, он мне сказал: “Вот вы, наверное, с Наташей сойдетесь”. Потом много времени мы встречались, “здрасьте”, но - никак, а потом, осенью, когда уже ее положение было очень скверным, вот эта мольба о жизни, это не выклянчивание, нет, это именно мольба: я сделаю еще что-то для мира, но дайте мне время, дайте мне возможность. И вот этот крик мольбы он, конечно, поразителен. И когда мне сегодня утром позвонили и сказали, что ее не стало, я тоже пустилась в слезы, потому что это крупный человек, могущий быть жестким, но эта жесткость происходит не от тупости, крепости нехорошей, а от одаренности, которая комком каким-то падает перед тобой.
Я говорю, наверное, совершенно не литературно, и все не то, но одно только скажу, что Наташа была удивительным человеком, приходила ко мне, я только могла сочувствовать, ужасное состояние всегда, но мы планировали с ней гулять, вот пойдем гулять по липовой алее около нашего дома на Васильевском острове, и тут Смоленка река, и какое-то чудесное было ощущение, что мы можем восстановить какой-то парк несуществующий давным-давно, и около этого парка погулять и прикоснуться какой-то вечной проблеме жизни. Я желала бы, чтобы Наташина душа почувствовала, как мы ее любим.
Иван Толстой: Много лет дружила с Наталией Толстой физик и прозаик Людмила Агеева. Мы позвонили ей в Мюнхен.
Людмила Агеева: Наташа была ангелом таким, каким-то особым ангелом без скучной такой правильности, ангелом очень талантливым, веселым, великодушным.
Вот сейчас я сижу перед компьютером и читаю ее письма, и в одном письме она написала мне, прочитав мой роман, который я ей послала. Роман был напечатан в нашем журнале “Зарубежные записки”, и она мне пишет о том, что все мы, в общем, переживаем какие-то ностальгические воспоминания, и пишет, что “это явление переживают все мои ровесники и ты: душная, лживая советская жизнь и масса чудесных, неповторимых, дорогих нам людей. А нынче, погляди вокруг: вроде и свобода, и поезжай, куда глаза глядят, и купи то, не знаю что, а вокруг – пустыня, и не с кем поговорить, и волны бескультурья и невежества плещутся вокруг”. Ну вот, моя пустыня с уходом Наташи еще увеличилась. Наташа писала прекрасные рассказы, и вот я сейчас просто хочу вспомнить одну историю, она действительно была ангелом и очень великодушным, и вот когда я сама что-то пишу, я иногда, нет-нет, да и украду что-то. Надо сказать, что я сразу же признаюсь друзьям, и друзья у меня великодушные и прощают. У Наташи я, кстати, украла одну фразу, которой начала старый рассказ, но неважно.
Однажды мы были у Наташи в гостях втроем, была я, Катя и Наташа. И Наташа начала рассказывать какую-то историю, и вдруг Катя закричала: “Не рассказывай, не рассказывай, Милка (это я) украдет”. Наташа махнула рукой и сказала: “Путь крадет”. И дальше рассказала, с одной стороны, очень смешную, с другой стороны, очень грустную историю про старушку, которая лежала с инсультом у своих детей.
И вот это умение этот абсурд нашей жизни – смешной, прекрасный и ужасный - изобразить в слове, вот Наташа это умела. Она, например, пишет про мой роман, опять же: “Получила два журнала “Зарубежные записки”, спасибо, что прислала, с волнением и радостью читаю тебя. Все топографическое, эмоциональное так узнаваемо, так дорого. Я уж и забыла, а ты напомнила, что на углу Менделеевской была почта, а на углу Среднего и Восьмой - столовая, туда я, правда, в жизни никогда не заходила, но персонажи, о которых ты пишешь, мне не известны, мир физики от меня далек, хотя отец, брат, муж, наконец, все оттуда.
Вчера Таня, Шура и я вернулись из Финляндии, отдыхали в тишине среди черники и лисичек. Потерянный рай. Я там выступила на литературном вечере. Поэты читали стихи про природу по-шведски, все это происходило в старом коровнике. Я рассказала про жизнь в СССР (неисчерпаемая тема) и продала свои книги на шведском. Всем выступавшим дали гонорар - кило фарша. Татьяна поджарила в тот же вечер котлетки. Съели. А ты что делала эти две недели?”. Ну, вот такие мелочи.
Иван Толстой: Я с детства помню от Наташи уютное имя Таня Рождественская. Я звоню в Петербург профессору Университета Татьяне Всеволодовне Рождественской.
Татьяна Рождественская: Наталия Никитична и я - мы познакомились ранней юностью в Коктебеле, в Волошинском доме, хотя, конечно, вся замечательная, неповторимая семья Толстых как-то давно была нам знакома, житейские пути пресекались еще в поколении наших родителей и даже раньше. И как-то мы так подружились, и на протяжении всей жизни пути наши, естественно, пересекались не только потому, что мы учились на одном факультете и работаем на одном факультете (вот так я говорю в настоящем времени), просто какая-то такая душевная связь почувствовалась сразу.
Я Наташу всегда воспринимала как человека очень солнечного, очень легкого, вот в ней было это бунинское легкое дыхание, удивительный оптимизм. Такой теплый, светлый человек, талантливый, и артистизм, который вообще во многих в разной степени, во всей семье, этой большой и замечательной, в Наташе он как-то особым своим, неповторимым светом светился. Наша молодость, да и не только молодость, прошла в самые бытовые застойные годы, поэтому часто мы пересекались на всяких бытовых разговорах, что в клюве принести, где что, но как-то всегда это было весело.
Я помню, как-то мы с ней вместе вышли с факультета и шли на Стрелку, тогда еще ходили трамваи, она ехала на Петроградскую и дальше к себе, а я по каким-то делам должна была зайти в Пушкинский Дом. Но мы так весело разговорились, и не кончался разговор. И я помню, что нам какая-то женщина сказала: “Женщины, вы же на трамвайных путях стоите”, - а мы не заметили, целый час. Но просто очень интересно с ней всегда было. И вот она излучала (я, наверное, повторяюсь, извините) такое вот очень доброе тепло. И, конечно, за ней стояли ее корни, ее культура, ее мир, мир такой уже уходящий, но она его продлевала и развивала, и предавала дальше, и причем это, как у всех талантливых людей, происходило как будто бы само собой. И поэтому так приятно и как-то очень уютно было рядом с ней. Казалось, что они никогда не унывала, во всяком случае, она никогда не отягощала своими заботами других и, наоборот, поднимала какой-то тонус. Во всяком случае, в те дни, когда мне доводилось с ней как-то встретиться, пересечься, то этот день всегда был озарен встречей с ней, и домашним я говорила: “Я сегодня Наташу встретила, мы так поговорили”. Причем такая легкость, это легкость не легкомыслия, нет, а легкость существования, легкость для других, для тех, кто рядом.
Конечно, что говорить, целый мир с ней уходит, и она единственная.
Иван Толстой: 13 лет назад соредактор петербургского журнала Звезда Андрей Арьев говорил о созвучности Наталии Толстой журнальным ожиданиям. Сегодня – поминальное слово.
Андрей Арьев: Я знаю рассказы Наталии Никитичны Толстой уже больше 15 лет, и в журнале “Звезда” есть своеобразная традиция - в каждом первом номере журнала за каждый год появляются рассказы Наталии Толстой, последний появился вот в этом первом номере. И эта традиция связана с тем, что нам приятно было всегда открывать наш журнал рассказами, которые написаны с той же мерой достоинства и простоты, с какой, мне кажется, рисуется всем за этими рассказами образ автора.
Рассказы Наташи Толстой необыкновенно редки в современной литературе. Казалось бы, что может быть проще, чем безыскусно рассказанная история, история, которая заинтересовала бы и читателей, и издателей, и кого угодно, но вот именно таких людей, которые могут просто рассказать и создать какой-то психологически достоверный образ нашего мира, все меньше и меньше. Вот та традиция замечательная, которой мы гордимся, традиция рассказчиков - Чехова, Зощенко, Набокова, и даже Довлатова - как-то была утрачена, и утрачена именно в последние годы, когда на первое место выходят фантазия автора, когда такая экспрессивность собственного куража авторского гораздо более значима, чем-то, что человек может сказать, и то, что он говорит. Вот совмещение какого-то достойного образа автора и того повествования, которое от лица этого автора идет, почти не встречается. У Наталии Толстой все это было. То есть, она писала о том, как раскрывается человеческий характер в совершенно частной жизни, как можно проанализировать вот эту частную жизнь совершенно обыденную, никому вроде бы не интересную, но под пером Наталии Толстой становящуюся необыкновенно яркой, в то же время и насыщенной каким-то непонятным юмором, потому что содержание рассказов вроде бы печальное. Таким образом, мне кажется, что мы теряем почти последнего рассказчика, во всяком случае, в Петербурге, который достойно продолжает нашу великую традицию повествования. Я уже не говорю о том, что с самой Наталией Никитиной всегда было встречаться необыкновенно приятно, потому что она всегда знала ту меру, через которую нельзя переступать, то есть нельзя быть посмешищем, нельзя делать из себя какого-то гения, и по сравнению с такой скромной позицией Наталии Толстой все возвеличивающие себя фигуры кажутся действительно смешными. Мне очень жаль, что следующий первый номер журнала “Звезда”, боюсь, войдет без ее рассказа. Она специально писала к первому номеру каждый год рассказы, не знаю, может быть, что-то осталось из написанного уже, но делала она это быстро и просто, как правило, уже в декабре. Так что жалко, что журнал “Звезда” и вся наша литература остались без такого рассказчика.
Иван Толстой: Готовя сегодняшнюю программу, я обратился к нашей двоюродной сестре Елене Дмитриевне Толстой, профессору Иерусалимского университета, с просьбой сказать несколько слов. По техническим причинам, записать голос Елены Дмитриевны не удалось, и я позволю себе прочитать ее слова, под которыми имел бы честь подписаться.
Елена Толстая: Мы с Наташей были двоюродные, но погодки, и когда нам поставили телефон (а у Наташиных родителей он давно был), тут-то и началась наша безумная дружба. Было нам лет по восемь, и мы часами перезванивались, к ужасу всего населения нашей квартиры. Потом начали переписываться. Наташа любила почту, открытки, письма на телеграфных синих бланках, само письмо, писание среди чужих, занятых, озабоченных людей. Ей нравилось, что на почте грустно. У нее была какая-то внутренняя сосредоточенность. Потом вместе гуляли по воскресеньям – ходили в лягушатник и в кино на трофейные фильмы.
Когда бабушка Наташа (Крандиевская) переехала на Кировский, мы стали часто у нее бывать вдвоем, это уже нам было лет по 12. Именно тогда я начала вглядываться в Наташу, как в другую себя. Поначалу трудно было отделить, где ее чувства и мысли, где мои, столько было общего. Так мы вместе любили бабушку, стихи, Серебряный век, как это потом стало называться, и для нас он был тайной, которую надо было разгадать. В сущности, нам нужен был ответ на вопрос—почему Петербург был такой и почему бабушка была такая – сверхчеловечески, немыслимо прекрасные – а Ленинград и мы сами были совсем, совсем другие. Я так понимаю, что вся моя жизнь прошла в поисках этой разгадки. И Наташины замечательные мемуарные рассказы все об этом.
Тут меня увезли в Москву, но связь не прерывалась все эти годы, я приезжала к ней на дачу, бывала в доме. Мы вглядывались друг в дружку, как в зеркало, и уже пытались отделиться и понять – где я, а где она. Многое шло похоже, обе пошли в языковый вуз, Наталья выбрала шведский. Обе преподавали, она еще и писала книги, а я занялась русской филологией. И так далее. Версия и вариант. Когда я уехала, мы 16 лет не виделись, но так любили, оказывается, друг дружку, что не могли наговориться, когда увиделись. Только виделись редко.
Когда Наталья стала писать свои чудесные, остроумные, смешные штуки, я так обрадовалась. Потому что всегда знала, какой она кладезь ума и веселья. Но все дело, конечно, было в той самой внутренней сосредоточенности, которая у нее была всегда, Она была вовсе не религиозна, но она духовно была полна до краев. Я иногда заграницей натыкалась на ее выступления. Вот она отвечала на вопрос, как наилучшим образом отметить 300-летие Петербурга. Она ответила: постройте приют для сирот и богадельню. Она стала живой духовной связью с тем образом России, какой воплотила для нас бабушка. Шведы возвели Наталью в рыцарское достоинство. Мой милый духовный рыцарь, какой же без тебя Петербург. Ты и есть Петербург.
Иван Толстой: Так написала о Наталии Толстой ее двоюродная сестра Елена Толстая. И я не мог бы сказать лучше.
А теперь рассказ Наталии Толстой “Коммунистка” в ее собственном чтении. Запись 1997 года.
Наталия Толстая: С тетей Валей я познакомилась, когда, она уже вышла на пенсию, но еще ходила на службу - на общественных началах. Никак не могла расстаться. Утром влезала в набитый трамвай и так, сдавленная, пилила на другой конец города, чтобы прийти к началу работы - нет, раньше всех - и делать бесплатно то, что делала всю жизнь: с комсомольским задором трудиться (чем труднее, тем веселей), радоваться успехам товарищей, если критиковать, так в глаза.
Мне казалось, что тети-Валины добродетели могли существовать только в брошюрах о "новом человеке", придуманном тоскливыми дураками из дома политпросвещения.
Но вот она, тетя Валя - живет прямо по методичке для курса "Научный коммунизм", а всеми любима. Слывет, правда, в лаборатории чудачкой.
Меня так и тянуло совратить несгибаемого большевика, припереть старуху к стене.
- Тетя Валя, как вы относитесь к Сталину?
- Ну, что можно сказать. Определенные ошибки, конечно, были. Но, объективно, он много сделал положительного. Смотри сама: коллективизация раз, индустриализация - два. А победа над Германией? Все это Сталину в актив.
- Тетя Валя! Этот палач погубил миллионы! В сталинских тюрьмах пытали людей!
- Согласна. Пытки - минус. Но не забывай, что именно партия покончила с культом личности, партия же и восстановила ленинские нормы.
Больше пяти минут политбесед с тетей Валей я не выдерживала и, чтобы не сорваться, сбивала коммунистку с курса:
- Как вы капусту квасите? Мне ваш засол понравился.
- Записывай. Купить белый непорченный кочан...
Тетя Валя была непотопляема. Все человеческие драмы привычно сводила к одному:
- Работаем плохо. Руководитель завода (института, колхоза) потерял связь с коллективом. Полпятого, а его и след простыл. В послевоенные годы директора ночевали на работе! Не забывай, Лена, и о крестовом походе США против коммунизма.
- Тетя Валя! Чем вы чистите кафель?
Химик-технолог, она бралась написать диплом или диссертацию на любую тему: по античной философии, по норвежским диалектам, о роли партии по мобилизации кого-нибудь...
- Вот я мужу курсовые помогала писать, а ведь никогда до этого фюзеляжами не занималась. Построила соседке диплом по-научному - в результате диплом с отличием! А тема, между прочим, для меня была новая: методика рассказывания сказок детям из неполной семьи. Любая работа выполнима, если наметить - цель, план работы, сроки и ответственного.
Вечером, лежа в постели, я думала о тете Вале, хотела понять ее живую душу. Неужели не притворяется? Неужели верит тому, что мелет?
Тетя Валя выпадала из всех социальных ниш. Ее отец был царским генералом. В революцию пошел в носильщики и сразу надорвался. Оба брата тети Вали были посажены перед самой войной. Один за то, что был священником, второй - просто так, за компанию. Расстреляли обоих, надо сказать, без проволочек. По-большевистски.
- Вот ваших братьев ваша любимая власть уничтожила. И ничего?
- Ну, Леночка, мы же не знаем, с кем они были связаны. Оба были молодые, их легко было сбить с толку. Вспомни: страна кишела врагами.
Тетя Валя жила в маленькой однокомнатной квартире, получила ее как ветеран войны. Кухня была такая тесная, что как в нее ни входи - грудью ли вперед или боком - все равно ударишься бедром о газовую плиту или повалишь что-нибудь. Или откуда-то посыплется антоновка. Коридора в квартире не было. Открывая входную дверь, человек утыкался в тети-Валино черное пальто. Это пальто не оставляло никакой надежды на личную жизнь, но высоко ценилось хозяйкой: теплое, немаркое - век прослужит. Тут же, под пальто, на низкой табуретке стоял телефон. Тетя Валя была упряма и не позволяла сделать жизнь удобной.
- Пусть телефон стоит где стоит. И хорошо, что неудобно, - меньше болтаешь по пустякам. А дело не делается.
Над тахтой висела фотография - они с мужем на берегу моря. Она кокетливая, с зонтиком, он - добродушный крепыш в мятых, как у всех до войны, брюках. Мужа тетя Валя очень любила, ради него и жила. Их дочка, родившаяся в самый сатанинский блокадный холод, умерла трех дней от роду, прямо в больнице. Тете Вале сказали тогда: "Иди домой. Тут тебя никто держать не будет". И она пошла, поползла на другой конец города, без доченьки, в ледяную комнату. Муж Коля в это время был на фронте, служил в войсках НКВД - в заградотряде.
Когда тетя Валя рассказывала о блокаде и о погубленной дочке, ее глаза каждый раз наполнялись слезами, и слезы стояли там некоторое время, не стекая по лицу. Сорок лет тетя Валя прожила с мужем душа в душу, а похоронив дядю Колю, не могла жить одна - на целый год поселила у себя племянника-студента. Вова любил свою тетку: заботливая, кормит с рынка, душой болеет за его медицинские успехи. Вова исступленно ненавидел общественные науки, и тетя Валя ночами писала ему конспекты, ближе к рассвету перепечатывая бред на машинке. Каждый раздел начинался словами: "В свете задач, вытекающих из решения съезда..." Утром Вова был обязан вслух прочитать конспект, чтобы хоть знать, о чем речь. В невыспавшейся Вовиной голове светом вспыхивали задачи и тут же привольной рекой текли из решений... Голова Вовы падала на стол - он любил повалять дурака с теткой.
- В чем дело, Вова?
- Не могу больше. Троцкого жалко.
- Так. Иди в ванную. Голову под холодную воду. Я завариваю крепкий чай, и мы переходим к критике буржуазных фальсификаторов.
Неуют тети-Валиной квартиры ничем нельзя было оправдать.
- Почему вы не купите удобные книжные полки? И давайте выбросим эту тахту, вы же спите в яме.
- Леночка, вещизм - это бич современного человека. В молодости мы были совершенно равнодушны к тряпкам, к кастрюлькам всяким. А как весело жили! И пели, и танцевали. И влюблялись, между прочим.
* * *
Когда рухнуло понятное, обмятое, устойчивое, тетя Валя сникла. Про Горбачева она слышать не могла.
- Заброшен по заданию международного валютного фонда. Провокатор.
Никому больше не нужны были ее разработки по материалам съездов, месячные обзоры "Правды". Студент Вова расправил плечи: историю КПСС отменили. И тетя Валя слегла, чтобы больше не встать.
Месткомовец распоряжался в опустевшей квартире: "Просьба к родным и близким - забрать личные вещи покойной на память". В ящике буфета лежали: медаль за оборону Ленинграда, бюстик Ломоносова и сберкнижка на пятьсот рублей. На дне ящика белел лист с начатым стихотворением для неизвестного юбиляра:
Работай честно, с огоньком
Преобразится всё кругом.
Женщины-сотрудницы уже резали лук для селедки, а мужчины, переговариваясь тихими голосами, споро откупоривали бутылки.
- Народу-то как много пришло в крематорий, а ведь человек уже двадцать лет на пенсии.
- Да, очень Валентину Михайловну уважали. Безотказная. Бескорыстная. Всё для других, ничего - для себя. При ней лаборатория десять лет переходящее знамя держала.
Родиться и умереть. И над этим, радугой - цель, сроки, ответственный.
Иван Толстой: В 1954 году наша бабушка Наталия Крандиевская написала стихотворение “Эпитафия”, им я хотел бы и завершить программу.
Уходят люди и приходят люди.
Три вечных слова — было, есть и будет—
Не замыкая, повторяют круг.
Венок любви, и радости, и муки
Подхватят снова молодые руки,
Когда его мы выроним из рук.
Да будет он, и лёгкий и цветущий,
Для новой жизни, нам вослед идущей,
Благоухать всей прелестью земной,
Как нам благоухал. Не бойтесь повторенья.
И смерти таинство, и таинство рожденья
Благословенны вечной новизной.
Выпуск Мифов и репутаций был сегодня посвящен памяти писательницы и филолога Наталии Никитичны Толстой, скончавшейся в Петербурге 15 июня. Вечная память.
