Робер Мюшембле. Оргазм, или Любовные утехи на Западе. История наслаждения с XVI века до наших дней / Перевод с французского О. Смолицкой. – М.: Новое литературное обозрение, 2009. – 512 с.
Что бы мы вообще делали без запретов и ограничений? Когда бы не жёсткое осуждение чувственных наслаждений, свойственное традиционной христианской системе ценностей, эту книгу вообще спокойно можно было бы не писать. В крайнем случае, она заняла бы достойное место в числе столь же курьёзных, сколь и необязательных историко-культурных построений вроде тех, что прослеживают этапы развития вилки или эволюцию зубной пасты. Тоже, конечно, интересно. Но запретное – и пробивающееся сквозь запреты - принципиально другая тема. Рассказ об этом неминуемо становится рассказом о самой человеческой сущности в её исторических обстоятельствах. Стоит нам о чём-то сказать "нет" - как сразу же запускаются механизмы понимания того, насколько это важно. Не запретят – и не разглядишь.
Робер Мюшембле, автор книги, перевод которой вышел недавно в издательстве "Нового литературного обозрения", прекрасно это понимает – недаром он иронически предваряет свои рассуждения об истории оргазма замечанием о том, как поразительно "вырастает притягательность самых простых удовольствий, когда ты лишён их". На самом деле его рассказ - именно об этом: не столько о наслаждении как простой природной данности, сколько о "сюжетообразующих" запретах, о культурной тревоге и напряжении вокруг них и о средствах сбрасывания этого напряжения, изобретавшихся, когда оно становилось избыточным. О принципиальной борьбе и неминуемом взаимопрорастании двух человекообразующих начал: Природы и Культуры – и о том, как в результате на каждой из них остаётся неизгладимый отпечаток её соперницы.
Вынесенный в заголовок "оргазм" здесь, в сущности – только повод это увидеть.
Да, но почему речь об истории запретов на неограниченные плотские наслаждения у Мюшембле вообще начинается только с XVI века? Где же Средние века с их категоричным и требовательным отношением ко всему телесному? Ведь, как признаёт сам автор, "христианская доктрина с самого начала стремилась сдержать раскалённую лаву жизненных инстинктов панцирем предписаний и запретов". Однако, утверждает он, именно в середине XVI века ситуация в христианской Европе меняется некоторым коренным образом: как раз тогда "возникает интенсивное нравственное давление светских властей", "появляются новые законы, на которые опираются и католики, и протестанты". Как было не испытывать постоянного чувства вины человеку, живущему под прессом непрестанно внушаемых представлений о том, что "необходимо сохранять постоянный контроль в сексуальной сфере", что "плотские утехи допустимы только в законном браке, да и то в очень скромном виде", а "все прочие формы половой жизни" должны клеймиться позором?
Говоря о том, что из всего этого последовало, Мюшембле идёт традиционным путём Фрейда и Фуко. (Скажу сразу, что книга интересна прежде всего вошедшим в неё материалом, но не концепцией, которая как раз не предлагает нам ничего неожиданного.) Он обращает внимание на то, как "невысказанные эротические желания" становятся "двигателем человеческой деятельности", как происходящая из них "личностная неудовлетворённость" оказывалась "созидательной, а не разрушительной", порождая, среди прочего, "постоянное колебание общества между фазами свободы и ограничения". Этот механизм исторического развития, однако, упёрся в свой предел в 60-е годы прошлого века с их сексуальной революцией: она легализовала наслаждение и таким образом, выходит, лишила человеческую историю её коренной движущей силы.
"Таким образом, - подводит Мюшембле итоги, - заколебалось всё здание общественных устоев": без главного-то запрета. Остальные запреты, кажется, не имеют сегодня такой всепроникающей мощи, и "нарциссическое общество", как называет автор современный западный социум, с изумлением осваивает тот факт, что в плотском наслаждении как таковом, оказывается, нет ничего особенно интересного – а заменить его в прежней человекообразующей роли, пожалуй, и нечем.
Увы, новых горизонтов не открывает перед нами и сам автор. Завершая книгу, он ограничивается довольно вялым утверждением о том, что вот-де, "динамическая и изобретательная культура" предлагает нам "пересмотреть общественные взаимосвязи и принять во внимание ту великую роль, которую играет в них <…> плотское наслаждение". На самом деле пересмотреть стоило бы нечто другое, более основополагающее: принцип, по которому образуются антропологические концепции. Исчерпанность сюжета с "сублимацией" в качестве главной героини даёт, кажется, богатейшие возможности всмотреться в те стороны человеческого существа, которые в этот сюжет не укладываются. И в этом – истинная освобождающая сила "сексуальной революции".
Что бы мы вообще делали без запретов и ограничений? Когда бы не жёсткое осуждение чувственных наслаждений, свойственное традиционной христианской системе ценностей, эту книгу вообще спокойно можно было бы не писать. В крайнем случае, она заняла бы достойное место в числе столь же курьёзных, сколь и необязательных историко-культурных построений вроде тех, что прослеживают этапы развития вилки или эволюцию зубной пасты. Тоже, конечно, интересно. Но запретное – и пробивающееся сквозь запреты - принципиально другая тема. Рассказ об этом неминуемо становится рассказом о самой человеческой сущности в её исторических обстоятельствах. Стоит нам о чём-то сказать "нет" - как сразу же запускаются механизмы понимания того, насколько это важно. Не запретят – и не разглядишь.
Робер Мюшембле, автор книги, перевод которой вышел недавно в издательстве "Нового литературного обозрения", прекрасно это понимает – недаром он иронически предваряет свои рассуждения об истории оргазма замечанием о том, как поразительно "вырастает притягательность самых простых удовольствий, когда ты лишён их". На самом деле его рассказ - именно об этом: не столько о наслаждении как простой природной данности, сколько о "сюжетообразующих" запретах, о культурной тревоге и напряжении вокруг них и о средствах сбрасывания этого напряжения, изобретавшихся, когда оно становилось избыточным. О принципиальной борьбе и неминуемом взаимопрорастании двух человекообразующих начал: Природы и Культуры – и о том, как в результате на каждой из них остаётся неизгладимый отпечаток её соперницы.
Вынесенный в заголовок "оргазм" здесь, в сущности – только повод это увидеть.
Да, но почему речь об истории запретов на неограниченные плотские наслаждения у Мюшембле вообще начинается только с XVI века? Где же Средние века с их категоричным и требовательным отношением ко всему телесному? Ведь, как признаёт сам автор, "христианская доктрина с самого начала стремилась сдержать раскалённую лаву жизненных инстинктов панцирем предписаний и запретов". Однако, утверждает он, именно в середине XVI века ситуация в христианской Европе меняется некоторым коренным образом: как раз тогда "возникает интенсивное нравственное давление светских властей", "появляются новые законы, на которые опираются и католики, и протестанты". Как было не испытывать постоянного чувства вины человеку, живущему под прессом непрестанно внушаемых представлений о том, что "необходимо сохранять постоянный контроль в сексуальной сфере", что "плотские утехи допустимы только в законном браке, да и то в очень скромном виде", а "все прочие формы половой жизни" должны клеймиться позором?
Говоря о том, что из всего этого последовало, Мюшембле идёт традиционным путём Фрейда и Фуко. (Скажу сразу, что книга интересна прежде всего вошедшим в неё материалом, но не концепцией, которая как раз не предлагает нам ничего неожиданного.) Он обращает внимание на то, как "невысказанные эротические желания" становятся "двигателем человеческой деятельности", как происходящая из них "личностная неудовлетворённость" оказывалась "созидательной, а не разрушительной", порождая, среди прочего, "постоянное колебание общества между фазами свободы и ограничения". Этот механизм исторического развития, однако, упёрся в свой предел в 60-е годы прошлого века с их сексуальной революцией: она легализовала наслаждение и таким образом, выходит, лишила человеческую историю её коренной движущей силы.
"Таким образом, - подводит Мюшембле итоги, - заколебалось всё здание общественных устоев": без главного-то запрета. Остальные запреты, кажется, не имеют сегодня такой всепроникающей мощи, и "нарциссическое общество", как называет автор современный западный социум, с изумлением осваивает тот факт, что в плотском наслаждении как таковом, оказывается, нет ничего особенно интересного – а заменить его в прежней человекообразующей роли, пожалуй, и нечем.
Увы, новых горизонтов не открывает перед нами и сам автор. Завершая книгу, он ограничивается довольно вялым утверждением о том, что вот-де, "динамическая и изобретательная культура" предлагает нам "пересмотреть общественные взаимосвязи и принять во внимание ту великую роль, которую играет в них <…> плотское наслаждение". На самом деле пересмотреть стоило бы нечто другое, более основополагающее: принцип, по которому образуются антропологические концепции. Исчерпанность сюжета с "сублимацией" в качестве главной героини даёт, кажется, богатейшие возможности всмотреться в те стороны человеческого существа, которые в этот сюжет не укладываются. И в этом – истинная освобождающая сила "сексуальной революции".
