Марина Тимашева: Как живется и работается поэту в непоэтические, по общему признанию, времена? Это тему Татьяна Вольсткая продолжает на сей раз с петербургским поэтом Сергеем Стратановским.
Сергей Стратановский:
Помню, в “Аллюзионе”,
кинозальце окраинном, маленьком,
Фильм крутили какой-то
о декабристах в мундирах,
Мятежей командирах,
на балах говорящих намеками
О правах и свободах,
о партократии правящей
И восставших народах.
Жадно, помню, глядели.
Жадно намеки ловили,
А потом выходили
из кино молчаливой толпой
В переулок безвестный,
к заборам и вою метели.
''Шестидесятники''
Жили-были в апельсинах,
Завезенных из Марокко.
И вошло в сердца глубоко:
“Парни, парни
в наших вроде силах
Землю от пожара уберечь”
(Это о войне возможной речь).
Был трубою негра мир разбужен,
Боль земли казалась неостра.
Мировой пожар?
Кому он, на фиг, нужен!
Время греться у костра.
Татьяна Вольтская: Сергей говорит, что в последнее время его творчество, как река, разделилось на несколько рукавов, пошло по разным руслам. Одно из них, конечно, прежнее — стихи, но появилось и другое - статьи.
Сергей Стратановский: Я вообще-то по специальности филолог, но вообще мои статьи о поэтах. Это, в общем-то, не литературоведение, это какая-то попытка диалога, скорее. У меня было четыре статьи о Мандельштаме, статья о Багрицком, статья о ''Двенадцати'' Блока, и были статьи о современниках. Вот в прошлом году я написал довольно большую статью о покойном Олеге Охапкине. Прочел на филфаке цикл лекций о ленинградской поэзии 50-х-80-х годов. Ну, упор я делал именно на то, что называется ''неофициальной поэзией'', ''второй культурой'', начиная с 50-х годов, то есть с ''филологической школы'', с Роальда Мандельштама, а потом уже так переходил к своим современникам - к Виктору Кривулину, к Олегу Охапкину, к Александру Миронову, к Елене Шварц. Говорил и о других поэтах, в частности, и о вас, и о Елене Игнатовой, и о Елене Пудовкиной. Но я так не отделял, я решил не проводить такую резкую границу между тем, что называется ''официальная'' и ''неофициальная'', поскольку дело все-таки в поэзии, как таковой.
Татьяна Вольтская: Часто дело еще и в поколении. Вот я, например, на 10 лет младше тех, кто успел, и я успела напечататься в двух кривулинских изданиях. Но, все кончилось в это время.
Сергей Стратановский: Да, тут дело, конечно, в другом, поскольку поток литературы все-таки един. Скажем, бессмысленно читать о ленинградской поэзии, если не говорить о том же Кушнере, не говорить о том же Горбовском, о Нонне Слепаковой или о Сосноре, который, кстати, наполовину поэт самиздата. Потом его просто перестали печатать.
Татьяна Вольтская: Наверное, можно говорить о каких-то внутренних установках и поразмышлять о том, почему все-таки вполне хороший, и замечательный поэт, как Кушнер (или Горбовский) никогда не принадлежал ко ''второй культуре''.
Сергей Стратановский: У Горбовского, кстати, были стихи ранние, которые были напечатаны только в 90-е годы. Но они, кстати, оказались не лучше тех, которые были напечатаны. Некоторый парадокс в этом есть.
Татьяна Вольтская: Но, знаете, это не только с ним. Вы помните, когда вышла кассета первая официальная неофициальных поэтов, тоненьких книжек, мне кажется, что у многих поэтов там, у Елены Шварц, были выбраны тоже лучшие, действительно лучшие стихи.
Сергей Стратановский: Эти кассеты - это было очень мало. Сейчас это становится классикой. Тогда это был живой процесс. Трудно сказать. Кушнер печатался не потому, что он стремился стать советским поэтом. Если понимать под советской поэзией стремление к неким жизненным штампам, условно говоря, идейным и языковым, то у Кушнера этого не было никогда. Он как бы своей поэзией заявлял, что существует частная жизнь, существует вот там ветвь в окне, существует Царскосельский парк, и это самое главное.
Татьяна Вольтская: Это ведь то, что очень часто заявляли и поэты андерграунда. Вот, в чем парадокс. И они остались не напечатанными. А у кого-то это проходило. Почему?
Сергей Стратановский: Я сталкивался с тем, читая лекции, что когда я говорил, что вот это не могло быть напечатано, я видел удивление на лицах студентов, они не могли понять, почему это было не напечатано. Вот Кушнер был, а стихи Кривулина не были или были очень редко. Я сам это часто не могу себе объяснить. Тут какие-то были соображения, даже не идеологические, а что-то, связанное с обстановкой в Союзе писателей. Я думаю, что существует органическая смена поэтических поколений. В советское время этот процесс замораживался, молодыми считались поэты до 40 лет. Естественный момент смены поколений просто был многим поперек горла. Они заняли какие-то места, тем более, что поэзия тогда была делом прибыльным и доходным, в отличие от сегодняшнего времени.
Татьяна Вольтская: Сергей, может быть, еще дело было не только в стихах самих, все же была общность какая-то, было более свободное поведение ваше, общение с Западом, были переводы, перевозились переводы Гройса, философов. Я уже застала такое движение.
Сергей Стратановский: Всегда была, это конечно. Причем она начала формироваться в 60-е годы и уже в 70-е она была вполне сформировавшаяся.
Татьяна Вольтская: Может быть, из этой среды не хотели пускать?
Сергей Стратановский: Может быть. История ''Клуба-81''. Почему разрешили и, даже, на это пошли? Просто не знали, что делать с этой самой средой. Тактика была такая примерно: разобраться, кого-то напечатать, а кого-то нет. Причем среда это не только поэты, но и прозаики, художники, философы. Ну, у рок-музыкантов с художниками были очень интенсивные контакты, фактически среда была единая. Просто не знали, что с этим делать.
Татьяна Вольтская: Интересно, что размышления поэта, его статьи, лекции, прозу, все это, видимо, нельзя рассматривать в отрыве от стихов - все-таки основного русла, для Сергея Стратановского, по крайней мере. Поэт осмысливает прошлое, подводит итоги, и вот его стихи как бы случайно возвращаются к истокам, как будто закольцовываются с теми стихами, которые были написаны два-три десятилетия назад. Но ведь известно, что ничего случайного у поэтов не бывает.
Сергей Стратановский: Ну вот у меня когда-то было такое стихотворение ''Разговор Григория Сковороды с обезьяной Пишек''. Вот я снова к теме Сковороды вернулся, но немножко в другом аспекте.
Григорию Сковороде,
Господню старчику,
что странствовал в то время
От города к селу
и от корчмы к корчме,
Хасид пронзительный,
из тамошних, тогдашних,
Не встретился нигде
(хоть встретиться и мог),
И умный диалог
о Боге и Добре,
О смысле Библии
не вспыхнул на дороге
Подобно искоркам во тьме.
А если б встретились?
Ну, где-нибудь в корчме?
И спор затеяли?
Что? Поняли б друг друга?
Несколько мрачные у меня здесь есть стихи
По телевизору о том, что мы-то сами —
Род человеческий — живем благодаря
Погибшим звездам, что они
Во время гибели и были Божествами,
Творцами были,
взломщиками Тьмы.
И может быть, когда и мы
Погибнем,
то отправим импульс, весть,
Луч созидания в пугающие дали.
