29 ноября не стало Беллы Ахмадулиной... Её талант и слава сомнению не подлежат. Ахмадулину ставят в один ряд с Ахматовой и Цветаевой, которых она любила. Она стала женственным символом хрущевской "оттепели" благодаря фильму Марлена Хуциева "Застава Ильича", где читала стихи о Пушкине и Лермонтове в Политехническом, и благодаря картине Василия Шукшина "Живет такой парень".
На фотографии авторов запрещенного альманаха "Метрополь" она сидит между Андреем Вознесенским и Виктором Ерофеевым. Ее политическая репутация всю жизнь была безупречна, ее фронда советского времени выражалась в том, что она чувствовала себя наследницей Серебряного века, в особом эстетическом аутизме стиха. Как написал о ней Иосиф Бродский в 1977 году, представляя американской публике: "интровертность эта, будучи вполне естественной в стране, где живет автор, является еще и формой морального выживания". Разве что коммунисты могли бы упрекнуть ее в том, что в 93-м она подписала письмо с требованием запрета компартии, но Ахмадулиной было за что эту партию не любить, хотя бы за репрессированного Тициана Табидзе, стихи которого она переводила. При том, что слово тиран Ахмадулина, кажется, употребила лишь однажды в таком контексте:
Стихотворения чудный театр!
Нам ли решать, что сегодня сыграем?
Глух к наставленьям и недосягаем
В музыку нашу влюбленный тиран.
Единственная тирания, которую признает Ахмадулина – это тирания творчества, если следовать букве этого стихотворения, но почему-то оно невольно заставляет читателя мысленно обращаться к фигурам влюбленных в музыку и поэзию политических тиранов ХХ века. Гораздо больше, чем тиранами, поэт Ахмадулина интересовалась даже не людьми (за исключением своих друзей, то упоминаемых как абстрактные адресаты, то поименно: Окуджава, Аксенов, Высоцкий, муж Борис Мессерер), а явлениями природы – снегом, дождем, деревьями, светом; среди живых существ особенно выделяла собак, которые у нее всегда прекрасны.
У нее не так много любовной лирики, ее репутация в этом смысле скорее основана на романсах из фильмов Эльдара Рязанова; если же смотреть на весь корпус ее поэзии, то в ней прослеживается, как ни странно, скорее барочная эпическая традиция и мощная сюрреалистическая образность. В трактовке ее поэзии любителей и критиков смущает лирическая интонация Ахмадулиной, невероятно личная по отношению даже к цветам и бабочкам; ее мир природы и культуры всегда – ее внутренний мир. Ее серебряный голос и ее сверхженственный облик – предмет отдельного эстетического наблюдения. Кажется, что на ее сценическую манеру, напоминающую манеры великих кинодив, отчасти ориентировалась в поисках своего образа Рената Литвинова. Тем удивительнее поэтическая метаморфоза Ахмадулиной, произошедшая с нею на рубеже девяностых-двухтысячных. Она пишет практически поэмы, два цикла о своей тяжелой болезни и больничном опыте: "Насколько все вокруг многострадальней, Добрей, превыше и умней меня". В цикле под названием "Шесть дней небытия" появляются медсестрички и санитарки, нечаянно услышанный телефонный разговор пересказывается словами Владимира Высоцкого, а стихи о сирени становятся поэтическим приношением Елене Шварц.
В больнице вернулась к Ахмадулиной и ее постоянная любовь, Грузия – стихами, их она назвала так же, как свой старый сборник, "Сны о Грузии".
"Мне приснилось имя этого места земли: так ясно, так слышно, что я проснулась в слезах, но потом весь день улыбалась, и те, кто не знал, что значит САКАРТВЕЛО, стали лучше, радостнее ощущать себя на белом свете. Грузия, Сакартвело, свет моей души, много ласки, спасительного доброго слова выпало мне в этом месте земли, не только мне – многим, что – важнее". Белла Ахмадулина, из предисловия к циклу "Сны о Грузии".
На фотографии авторов запрещенного альманаха "Метрополь" она сидит между Андреем Вознесенским и Виктором Ерофеевым. Ее политическая репутация всю жизнь была безупречна, ее фронда советского времени выражалась в том, что она чувствовала себя наследницей Серебряного века, в особом эстетическом аутизме стиха. Как написал о ней Иосиф Бродский в 1977 году, представляя американской публике: "интровертность эта, будучи вполне естественной в стране, где живет автор, является еще и формой морального выживания". Разве что коммунисты могли бы упрекнуть ее в том, что в 93-м она подписала письмо с требованием запрета компартии, но Ахмадулиной было за что эту партию не любить, хотя бы за репрессированного Тициана Табидзе, стихи которого она переводила. При том, что слово тиран Ахмадулина, кажется, употребила лишь однажды в таком контексте:
Стихотворения чудный театр!
Нам ли решать, что сегодня сыграем?
Глух к наставленьям и недосягаем
В музыку нашу влюбленный тиран.
Единственная тирания, которую признает Ахмадулина – это тирания творчества, если следовать букве этого стихотворения, но почему-то оно невольно заставляет читателя мысленно обращаться к фигурам влюбленных в музыку и поэзию политических тиранов ХХ века. Гораздо больше, чем тиранами, поэт Ахмадулина интересовалась даже не людьми (за исключением своих друзей, то упоминаемых как абстрактные адресаты, то поименно: Окуджава, Аксенов, Высоцкий, муж Борис Мессерер), а явлениями природы – снегом, дождем, деревьями, светом; среди живых существ особенно выделяла собак, которые у нее всегда прекрасны.
У нее не так много любовной лирики, ее репутация в этом смысле скорее основана на романсах из фильмов Эльдара Рязанова; если же смотреть на весь корпус ее поэзии, то в ней прослеживается, как ни странно, скорее барочная эпическая традиция и мощная сюрреалистическая образность. В трактовке ее поэзии любителей и критиков смущает лирическая интонация Ахмадулиной, невероятно личная по отношению даже к цветам и бабочкам; ее мир природы и культуры всегда – ее внутренний мир. Ее серебряный голос и ее сверхженственный облик – предмет отдельного эстетического наблюдения. Кажется, что на ее сценическую манеру, напоминающую манеры великих кинодив, отчасти ориентировалась в поисках своего образа Рената Литвинова. Тем удивительнее поэтическая метаморфоза Ахмадулиной, произошедшая с нею на рубеже девяностых-двухтысячных. Она пишет практически поэмы, два цикла о своей тяжелой болезни и больничном опыте: "Насколько все вокруг многострадальней, Добрей, превыше и умней меня". В цикле под названием "Шесть дней небытия" появляются медсестрички и санитарки, нечаянно услышанный телефонный разговор пересказывается словами Владимира Высоцкого, а стихи о сирени становятся поэтическим приношением Елене Шварц.
В больнице вернулась к Ахмадулиной и ее постоянная любовь, Грузия – стихами, их она назвала так же, как свой старый сборник, "Сны о Грузии".
"Мне приснилось имя этого места земли: так ясно, так слышно, что я проснулась в слезах, но потом весь день улыбалась, и те, кто не знал, что значит САКАРТВЕЛО, стали лучше, радостнее ощущать себя на белом свете. Грузия, Сакартвело, свет моей души, много ласки, спасительного доброго слова выпало мне в этом месте земли, не только мне – многим, что – важнее". Белла Ахмадулина, из предисловия к циклу "Сны о Грузии".
