У нас в городе снова зима. Под снегоуборочной техникой гибнут люди. По тротуарам без падений и переломов пройти крайне сложно, потому что снег и лед с них мало где счищают. Выделенные для общественного транспорта полосы сплошь запаркованы.

Угрожающих размеров сосульки, как заметила одна ЖЖ-пользовательница, намерзают в строгом соответствии с требованиями стиля модерн. В общем, красиво и страшно, но повседневность начинает приобретать черты изнурительной борьбы за жизнь.

Сравнения с блокадой, то и дело возникающие при обсуждении ситуации в городе, не стоит воспринимать как совсем уж неуместную гиперболу. Ведь блокада – это не только голод, кольцо вражеских войск на окраинах и ежедневные артобстрелы. Блокада – это и развал всей городской инфраструктуры: неработающий общественный транспорт, отсутствие электроэнергии, выведенные из строя водопровод, канализация и отопление, непроходимые улицы и невозможность добыть самые простые, не относящиеся к еде вещи, – например, ведро. Блокада – это редукция городского человека (по определению включенного в массу самых разных связей) к борющейся за жизнь биологической единице, использующей свою включенность в социум единственно в целях выживания. Блокада – это опыт повседневности, в рамках которого видимое присутствие городских властей обозначает себя исключительно через надписи "При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна". Не в последнюю очередь из-за этих синих трафаретных надписей, восстановленных в память о войне на нескольких петербургских домах, такую ярость у горожан вызывают сегодня приклеенные к водопроводным трубам и стенам домов листочки, предупреждающие о возможном падении сосулек. В конце концов, у нас сейчас не война, артобстрелов пока не слышно и квартплата сама себя еще не отменила. Так отчего же тогда только расклеенные предупреждения о том, что все под смертью ходим?

На самом деле блокадные аллюзии, второй год возникающие у всех, наблюдающих петербургскую зиму, – продукт простого здравомыслия. Масштабы бардака и безразличия к базовым общественным удобствам наводят на мысль о крайней хрупкости городского жизнеустройства, цивилизованности и представлений о гуманности. Думаешь даже не о стариках, которым трудно дойти до ближайшего магазина, и не о родителях, которые не могут вывезти коляску с маленьким ребенком. Думаешь о бессмысленной трате человеческих сил, о бессильной злобе, охватывающей на улице всех и каждого. Глядя на завалы колотого льда в местах постоянной циркуляции людей и машин, начинаешь понимать, что еще немного – и эти люди начнут друг друга есть. Сначала фигурально, а потом и в самом прямом смысле. По сути, наш коллапс – всего лишь визуальное обнажение общего одичания российской жизни. И если от падающих с крыш сосулек может защитить какой-нибудь пробковый шлем или строительная каска, а от падений на льду – ботинки на толстой шипованной подошве, то сохранить идею цивилизованности и продолжать нести на своих плечах бремя белого человека в наших условиях становится все труднее.

Нацеленный на выживание блокадный человек верил в победу, в возвращение мирного уклада, в возможность дальнейшей жизни на понятных, более честных основаниях. Блокадный человек знал, даже когда все это не реализовалось, что у него остался очень сложный, но важный опыт пережитого, отбрасывавший свой свет и свою тень на все дальнейшее. Ужас теперешнего положения состоят в том, что мы в глубине души не верим, что цивилизованная жизнь в доступном нам будущем вообще установится. И – что хуже – извлекать опыт из гибели людей в заснеженном настоящем не стремимся.
Как сказал вице-губернатор Алексей Сергеев, "сосульки висят и будут висеть, потому что зима стоит в Петербурге". Хотя все понимают, что они будут не только висеть, но и падать нам на головы, и что дело, в конечном итоге, вообще не в зиме.