Иван Толстой: В эфире программа ''Алфавит инакомыслия''. Добуквенная программа, стартовая, нулевая.
Сегодня мы с Андреем Гавриловым, соавтором этой серии передач, хотим обсудить наш новый замысел, рассчитанный на многие месяцы радиоэфира. Нашу программную серию мы назвали ''Алфавит инакомыслия'' и посвятили... Как вы сформулируете, Андрей, чему мы ее посвятили?

Андрей Гаврилов: Вы знаете, Иван, это, наверное, самый сложный вопрос, и для себя я ответил на него так: мы посвятили ее тем людям, тем событиям, тем явлениям исторической жизни нашей страны, благодаря которым, в частности, я могу сейчас с вами обсуждать эти вопросы, вести эту программу, говорить то, что я говорю, не опасаясь, что при выходе на улицу меня тут же посадят в черный воронок и увезут.

Иван Толстой: Тогда возникает первый вопрос: а что такое - инакомыслие? Предполагается, что есть некое ''мыслие'' (свойственное неким ''темным силам''), и оно ''светлыми силами'' сразу же с презрением отвергается. Отвергается за свою банальность, общепринятость, навязанность, принадлежность к власти, причем, к власти авторитарной, деспотической, полицейской. А от термина ''инакомыслие'' веет индивидуальностью, освобождением от догм, талантливостью, поиском новых, небанальных путей. Вы согласны, Андрей, с таким разделением, с таким пониманием терминологии?

Андрей Гаврилов: Абсолютно. Если мы не углубляемся в глубокие философские дебри и не рассматриваем разные общества, разные цивилизации, разные страны с их разным государственным, полицейским, каким угодно еще устройством, то я абсолютно согласен с такой постановкой вопроса и с таким определением этого термина. Понятно, что мы будем вести речь не об инакомыслии в Зимбабве, хотя, наверное, это очень интересная проблема, но, я боюсь, что, скорее всего, для жителей Зимбабве, а поскольку мы все-таки говорим на русском языке и для русскоязычного или для российского слушателя, то мы, в первую очередь, будем говорить об инакомыслии на территории нашей страны. Хочу сразу сказать, что мы, конечно, ограничим себя определёнными временными рамками и, хотя очень интересно разбирать проблемы князя Курбского и его инакомыслия относительно Ивана Грозного, тем не менее, все-таки мы будем затрагивать только ХХ век, большей частью послевоенное время, хотя и будут отдельно экскурсы в более ранние годы, и завершим мы все это, очевидно, если вы, Иван, не возражаете, наступлением той эпохи, которая получила название ''перестройка''. То есть, мы будем говорить о тех явлениях, людях и событиях, которые подготовили те титанические изменения, благодаря которым наша страна изменилась и стала неумолимо, как я надеюсь, приближаться к числу цивилизованных государств.

Иван Толстой: Хорошо. В начале разговора всегда полезно договориться о терминах. Вот о временном охвате вы сказали. А как быть с распространением термина инакомыслие? Насколько широко это слово применимо? Вот, например, я вспоминаю свое школьное детство. Однажды, во втором классе, я тайком принес в школу два огромный кухонных ножа – длиннющих, с зубчиками, знаете, такие – для мяса. Сейчас они продаются в людом магазине, но на дворе стоял 1966-й год. Ножи были в диковинку. Мой папа привез откуда-то из Германии. Я их утром, перед выходом из дома, стянул на кухне и положил в портфель. Мне нужно было обязательно попугать одну рыженькую одноклассницу, которая страшно боялась меня. Я уже до этого звал ее в пивную (можете себе представить, в 8 лет), и она каждый раз шарахалась от меня. В общем, принес я эти ножи и во время урока (а я сидел как раз за этой рыженькой, у стенки) достал два огромный клинка и показал ей. Она так слабо поджала трусливую ножку и, по-моему, слегка заблеяла.
Ну, на переменке учительница ножи у меня отобрала, тайно вызвала маму и незаметно ей сдала кинжалы. Никто из дирекции ничего не узнал. Учительница была опытная и мудрая, она перед этим долго работала в колонии.
К чему я это рассказываю? Я совершил предосудительный поступок, так было делать нельзя. Педагогическая мысль требовала иных действий с моей стороны. Я своей восьмилетней башкой мыслил иначе. Но ведь инакомыслящим меня никак в этой ситуации назвать нельзя.
Или инакомыслящей был моя учительница, которая никому не пожаловалась? Что вы думаете, Андрей?

Андрей Гаврилов: Во-первых, я думаю, что в 8 лет пытаться завоевать расположение рыжей одноклассницы с помощью двух клинков, даже не упоминая Зигмунда Фрейда, в этой ситуации могу сказать, Иван, что вы развиты не по годам, я вам всегда это говорил. Но вы знаете, насчет инакомыслия, был такой советский фантастический рассказ, по-моему, Дмитрия Беленкина (боюсь соврать, по-моему, его, но не уверен) про то, что, в результате какой-то фантастической ситуации, человек может определить, найти с помощью прибора критический момент в своей жизни и посмотреть, что было бы, если бы он пошел в другую сторону, если бы он принял другое решение. Кто-то проголосовал бы на собрании (а это - советское время) так или иначе, кто-то принял бы такое решение в личной жизни, а не такое. А главный герой смотрит на экранчик этого прибора и видит, что его критический момент - вот он пошел бы не направо, а налево, и сломал бы не правую ногу, а левую. Вот и все. И ничего бы его в жизни не изменилось.
К чему я это говорю? Критичность момента определяется моментом, как нам показал автор этого рассказа. Инакомыслие определяется инакомыслием, а не недомыслием, извините, ради бога, маленького мальчика. Я не думаю, что здесь можно говорить и об инакомыслии вашей учительницы - судя по всему, она просто была мудрый педагог. Я считаю, что есть термины, которые надо примерно определить, но, тем не менее, надо рассчитывать, что, в общем, они понятны. Понятно, что когда мы говорим про инакомыслие, мы не говорим то, что мы такие храбрые, и утверждаем, что дважды два - это восемь с половиной. Ах, вот видите, мы знаем про Феллини, поэтому дважды два, хоть ты тресни, восемь с половиной. С другой стороны, мы и не говорим, что инакомыслие это обязательно ''я пойду не направо, а налево''. Есть все-таки какие-то общие вещи, которые, как мне кажется, более или менее понятны.
Но поскольку мы с вами эту тему обсуждали не раз, может быть, у нас с вами как-то уже выработалось понимание друг друга. Но я совершенно не уверен, что нашу с вами точку зрения готовы разделить все наши слушатели. Поэтому я призываю вас и призываю наших слушателей подумать еще чуть-чуть и прислать нам свои определения: как вы думаете, несмотря на то, что мы говорим с Иваном, несмотря на то, что вы услышите в этой программе и в следующих, что такое инакомыслие, по-вашему? Это естественная вещь, это распространённая вещь, это вещь, которая, как воздух, вещь необходимая? Или, наоборот, это вещь дикая, вещь глупая, вещь никому не нужная и только мешающая жить тебе, твоей семье, твоим соседям, твоим близким?

Иван Толстой: Позвольте в этом месте сразу сообщить наш почтовый адрес: Svoboda-radio@mail.ru

Андрей, по-моему, в самый раз послушать музыку, которую мы начали подбирать для нашей программы.

(Александр Галич ''Облака'')

Андрей Гаврилов: Вот один из музыкальных фрагментов, который сразу как-то напрашивается. Конечно, это Александр Галич, одна из самых знаменитых его песен, песня ''Облака''. К тому же это, наверное, была первая песня Галича, которую я услышал, зная точно, что это Галич, а не просто что-то из какого-то чужого магнитофона. Песня, необходимая для понимания ситуации, понимания жизни в те годы, песня важная, песня трагическая. Повторяю, одна из моих любимых песен человека, которого я безумно люблю, безумно уважаю, - Александра Аркадьевича Галича.
У Галича много песен, естественно, это, наверное, все знают, можно выбрать какую-то более подходящую, но я бы сказал чуть-чуть о другом. Песни Галича тем хороши, что они в свое время так вошли в плоть жизни, что я встречал людей, которые были искренне уверены, что это не песня автора, а это песня народная. Начиная от ''Коробейников'' некрасовских, народная песня - это, наверное, самый большой комплимент, который может получить автор песни. И если у нас сейчас есть минутка, Иван, я бы хотел представить еще одну, якобы, народную песню, может быть, она в чем-то даже точнее выражает суть нашей программы. Песня, которую долгое время пели все, не зная имени автора, а те немногие, кто знали, как-то не особенно об этом распространялись. Песня, которая выходила на пластинках на Западе с надписью ''народная''. Несмотря на то, что автор у нее есть, действительно, по сути, она абсолютно народная. Это песня Юза Алешковского ''Товарищ Сталин''.

(Юз Алешковский ''Товарищ Сталин'').

Иван Толстой: Итак, Андрей, какой же тип отношения к окружающему миру мы называем инако-мыслием? Давайте обратимся к опыту, накопленному человечеством. Вот у нас прозвучала песня Александра Галича и я хочу сказать, что терминологическая вольница вокруг инакомыслия, как началась лет 40 назад, так и не привела к согласию. Когда Александра Галича спросили, насколько точно термин ''советские диссиденты'' отражает суть дела, он ответил, что слово диссиденты ему не нравится, как и слово инакомыслящие, между прочим. И предложил термин ''резистанс'', ''своего рода сопротивление''. Галич говорил и о ''молчаливом резистансе'' - о тех десятках и сотнях тысяч людей, которые составляли фон, на котором развертывалась активная деятельность единиц и десятков. Но без этого фона, считал Галич, их активность была бы невозможна.
А вот, что в середине 70-х думала об этих терминах Наталья Горбаневская. Запись из архива Радио Свобода.

Наталья Горбаневская: Никакой оппозиции у нас нет и не может быть. У нас есть сопротивление. Татьяна Сергеевна Ходорович в свое время написала об этом. Она написала очерк ''По велению совести'' и написала о том, что когда говорят ''инакомыслящие'', то есть представление, что вот - мыслящие так, а вот - мыслящие инако. На самом деле, речь идет о тех людях, которые имеют свои личные убеждения, а не повторяют просто газетную фразеологию, и о людях, которые приводят эти убеждения в действие. И поэтому движение за права человека в СССР объединяет людей, у которых могут быть разные политические воззрения, но у которых единые убеждения, направленные на защиту прав человека, попираемых в Советском Союзе. Вот этот, именно неполитический характер нашего движения, нашего нынешнего сопротивления, мне кажется, понят здесь, в этом обществе. Но было бы очень важно, чтобы это понималось очень широкими кругами на Западе. И здесь вы через прессу, через личные разговоры с людьми можете сделать очень много.

Иван Толстой: Наталья Горбаневская, выступление на ежегодном собрании западно-германского Общества защиты прав человека, эфир Радио Свобода 28 февраля 76-го года.

Андрей как мы будем понимать в нашей серии, в нашем цикле термин инакомыслие? Только в политическом, идеологическом, гражданском аспекте?
Вот, как понимают этот термин те наши собеседники, которых мы уже успели записать в разных странах специально для ''Алфавита инакомыслия''.

Оскар Рабин: Эти политические обвинения настолько абсурдны, что сейчас, когда начинаешь говорить, то невозможно объяснить современному человеку, который родился позже, который не знает, что такое советская власть, что же антисоветского они видели в такой картинке. Например, такая вещь, что много черной краски употребляешь. Значит, ты все видишь в черном цвете. А они, кстати говоря, и журналистов иностранных в этом обвиняли сплошь да рядом, что вы лазите по помойкам, снимаете все негативное, а положительное не снимаете. Вот как это объяснять сейчас? Как-то нелепо получается. Черная краска... Ну, пытался отделаться, сказать, что вы же сами ее продаете, не продавайте, не будет у меня черной краски, буду другой рисовать. ''Ну да бросьте, мы вас знаем!''. Тут какая психология? С одной стороны, это как безумие какое-то казалось. Такое великое государство, атомное, такое богатое, до сих пор эти богатства тратятся и еще их хватит, не знаю на сколько этой России. Действительно, две державы - Америка и СССР - были такими могущественными державами. Что вы там на эти картинки реагируете, что вы вообще с ума сходите, что такое?
Они очень просто на это отвечали. ''Вы бросьте нам рассказывать. Вот - Чехословакия. (Это их особенно донимало). Там тоже начиналось так: картинки сначала, стишки сначала... А чем кончилось?».

Лео Фейгин: Был изобретен специальный язык, мы его называли ''эзопов язык'', который по тем временам никто не понимал, да и сейчас никто бы не понял. Потому что у меня осталась в архивах переписка с Аликом Каном и с другими музыкантами - там все было завуалировано, все было зашифровано. Вот, например, скажу фразу из письма: ''Первый отказывается играть с третьим, а второй не может их уговорить''. Это трио — Ганелин, Тарасов, Чекасин. Ганелин — первый, Тарасов - второй, Чекасин - третий. Мы никогда не упоминали их фамилий. Места встречи, имена туристов, которые отправлялись туда, кого встречать, кому что предавать - все это было, конечно, очень закодировано и сейчас смотреть на это очень смешно.

Григорий Померанц: Мы хором цитировали Мандельштама:

Я скажу тебе с последней
Прямотой:
Все лишь бредни, шерри-бренди,
Ангел мой.

Там, где эллину сияла
Красота,
Мне из черных дыр зияла
Срамота.

Греки сбондили Елену
По волнам,
Ну а мне - соленой пеной
По губам.

Мы чувствовали себя на тризне, которая нас самих расстреливает, нас самих убивает.

Жорес Медведев: Инакомыслящим можно было бы назвать, предположим, Лысенко, потому что он мыслил не так как, предположим, все остальные биологи, генетики, так сказать, и, вообще, вся мировая наука. У него были свои теории.
Но, в принципе, инакомыслие в науке - это позитивное качество. То есть, человек решает, что он не согласен с текущими какими-то концепциями, идеями и выдвигает свою новую, иную концепцию. Она может быть правильная, неправильная, гипотеза, теория. Но инакомыслие в науке - это положительный процесс, потому что ученые не могут мыслить одинаково, они должны мыслить по-разному, спорить, обсуждать мнения, выдвигать новые гипотезы, опровергать старое. Это же элементарно в науке.

Владимир Буковский:
''Наверно, у Лысенки
Отсутствует ген этики'', -
Кричали из застенков
Советские генетики.

Иван Толстой: Инакомыслие в оценках художника Оскара Рабина, музыкального издателя Лео Фейгина, философа Григория Померанца, генетика Жореса Медведева, диссидента и хулигана Владимира Буковского.
Андрей, прежде чем мы уйдем на перерыв, наверное, стоит послушать еще одно музыкальное предложение.

Андрей Гаврилов: Если говорить об инакомыслии в музыке (тема огромной передачи), нельзя не упомянуть, конечно, Алексея Козлова и его ансамбль ''Арсенал'', которые были настолько вне не только музыкального мейнстрима, то есть официального направления, но и вне идеологически музыкального мейнстрима, что им зажимали кислород как только возможно, что не часто бывает, согласитесь, в инструментальный музыке. Им не давали записываться, каждый раз были проблемы с их концертами. Не удивительно, что Алексей Козлов стал героем одного из романов Василия Аксенова. Давайте послушаем композицию в исполнении Алексея Козлова и его ансамбля ''Арсенал'', записанную практически подпольно в 1974 году и вышедшую недавно на диске, который так и называется - ''Подпольный ''Арсенал''.

(А.Козлов)

Иван Толстой: Андрей, я не сомневаюсь, что та музыка, которая сейчас звучит, вам прекрасно известна, ведь вы ее издатель, хотя и поздний, исторически поздний. Что, если мы возьмем эту музыку в качестве заглавной, джингловой для всей нашей серии ''Алфавит инакомыслия''.

Андрей Гаврилов: Прежде всего, я сразу скажу, что вы, Иван, ее хранитель, это благодаря вам эта запись была обнаружена и вышла в свет. Это очень хорошая идея. Во-первых, это очень хорошая музыка, прекрасное исполнение, и к тому же это имеет прямое отношение к нашей программе, ибо история этой музыки, история этой записи абсолютно детективная, в общем, отражает в себе шизофреническую ситуацию 60-х годов, когда эта музыка была написана.
В двух словах. Когда приехал в СССР Оркестр Бенни Гудмана, то в городе под названием тогда Ленинград ленинградские музыканты во время встречи с музыкантами Оркестра Бенни Гудмана передали им тайком ноты своих джазовых сочинений. Много позже, мы знаем, это происходило с рукописями Солженицына, Сахарова, с самиздатом, который попадал на Запад и становился тамиздатом. А вот это был пример такого музыкального сам/там-издата, как угодно его называйте. И когда американские музыканты приехали обратно, вернулись в Штаты, то в студии Радио Свобода они сыграли эти сочинения.

(Композиция ''Ты скажешь: нет'' Андрея Эшпая в аранжировке Геннадия Гольштейна)

Иван Толстой: Андрей, по-моему, пора переходить к словнику, то есть к тем самым персонам или явлениям, кого мы собираем, по каким критериям мы собираемся отобрать. И нам это нужно обсудить потому, что мы хотим предложить нашим слушателям участвовать в этом самом отборе.

Андрей Гаврилов: Вы знаете, Иван, можно здесь не пытаться что-то скрыть от наших слушателей, это, наверное, самый сложный вопрос. Во-первых, почему ''алфавит''? По самой простой причине. Потому что мы не хотим никого выделять. Любое другое построение этой программы, так или иначе могло бы породить идею у слушателя, что вот этот человек или это явление нам представляется более значимым, чем то явление или тот человек. Но выстраивать иерархию — упаси Господи. Мало кто из нас был на их месте, мало кто из нас пережил то, что пережили они, и поэтому говорить, что вот этот академик важнее этого писателя, а этот музыкант важнее этого художника, а этот политический деятель (в то время значит - диссидент) важнее вот этого врача, вот это неправильно. Мы хотели этого избежать и мы придумали, может быть, не самую лучшую, не самую оригинальную систему, но зато, с моей точки зрения, абсолютно непробиваемую, железобетонную. Мы придумали алфавит. И вот по алфавиту мы и будем представлять наших героев, если это личности , или те явления, которые нам кажутся важными, если речь будет идти о каких-то социальных явлениях, о каких-то моментах социальной жизни.

Иван Толстой: Андрей, что еще послушаем, какие еще есть предложения для заглавной музыки цикла ''Алфавит инакомыслия''?

Андрей Гаврилов: Вы знаете, Иван, мне очень близка идея Галича о том, что сопротивление, молчаливое сопротивление охватывало самых разных людей, самых разных возрастов, самые разные социальные слои. Ведь инакомыслие, в частности, было и в том, чтобы не обязательно выступать против, а в том, чтобы просто не плясать под дудку власти. Вот, например, давайте послушаем песню, которая в свое время обошла все магнитофоны более молодого поколения и тоже считалась народной, песня, которая объединила два поколения ''сопротивленцев'': поколение старшее - Анри Волохонский и Хвост (Алексей Хвостенко), и поколение более молодое - Борис Гребенщиков. Песня ''Рай'', она же - ''Под небом голубым''.

(''Под небом голубым'', в исполнении Б.Гребенщикова)

Иван Толстой: Андрей, пока мы с вами дискутируем вокруг словника, вокруг главной темы, вокруг главного содержания нашего цикла, мы видим, что подавляющее большинство кандидатур так или иначе связано с идеологическим противостоянием системе. По крайней мере, те персоналии, которых я уже для себя мысленно отобрал, как возможных, потенциальных героев цикла. То есть, большинство - это диссиденты, правозащитники или близкие к ним. Исследователи, которые пишут о послесталинской эпохе, даже говорят о ''диссидентоцентризме'' при размышлении об инакомыслии. Давайте остановимся на некоторые время на диссидентах и послушаем, как отвечают не писатели, не деятели культуры, а простые русские люди на один простой вопрос: чего хотели советские диссиденты?

Женский голос: ''Советские диссиденты хотели добиться свободы слова, самовыражения, и хотели жить так, как на Западе - без оглядки, без страха''.

Женский голос: ''Советские диссиденты.... В двух словах это не скажешь, но если коротко постараться, может быть, свободы слова, демократии, чтобы люди имели права и, действительно, имели возможность их реализовывать и пользоваться этими правами''.

Мужской голос: ''Они хотели не столько реальных перемен. Я не думаю, что они могли знать наперед, я думаю, они даже сомневались в своем успехе, но, я думаю, их задачей было сделать так, чтобы их увидели, чтобы люди поняли, что их мысли и их сомнения разделяются еще кем-то, что совесть терзает не только их, а и кого-то другого. И этого другого она терзает настолько, что он идет на огромный риск для себя, для своей семьи, для своей карьеры, и так далее. Я думаю, они хотели показать думающему и совестливому народу, что он не один''.

Женский голос: ''Я считаю, что им просто хотелось, во-первых, выразить свои эмоции и мысли каким-то образом, невзирая на то, что это было нельзя. И это зависит, как говорится, действительно, от темперамента: кто-то может молчать, кто-то нет. Поэтому те, кому было стыдно в какие-то конкретные минуты, они пытались это каким-то образом проявить''.

Иван Толстой: Скажите, чего хотели советские инакомыслящие?

Мужской голос: ''Они хотели, чтобы основная масса людей перестала быть рабами, они хотели показать, что они не рабы, что в Советском Союзе есть мыслящие люди, и таким образом увеличивать количество мыслящих людей''.

Иван Толстой: Андрей, как по-вашему, должны ли диссиденты, правозащитники занять центральное место в нашей серии?

Андрей Гаврилов: Мне представляется, Иван, что диссиденты и правозащитники заняли центральное место в истории абсолютно заслуженно, но мы ни в коем случае не можем ими ограничиваться, потому что идея нашей программы - это не идея борьбы против власти, это не идея сопротивления власти. Идея нашей программы заключается в том, чтобы показать, насколько была обречена эта власть именно потому, что не только отдельные герои бросались на амбразуру, они были не единственными, и не рухнула бы эта власть, не рухнул бы этот бесчеловечный порядок, этот свинцовый режим, если бы были только отдельные личности, которые готовы были жертвовать собой ради высоких идеалов.
Но вот откуда брались другие инакомыслящие, что порождало недовольство, неверие, желание думать по-другому, раскопать вот это мне представляется безусловно интересным.
Вот, кстати, Иван, а вот откуда у вас и когда, помните вы или нет, вдруг промелькнула искра сомнения в том, что то, чем вас кормят с экрана телевизора, из радиоприемника, со страниц газет (я не знаю, насколько вы были политизированным ребенком или подростком), вот когда у вас появилось сомнение, что так оно и есть, когда у вас появилась искра инакомыслия?

Иван Толстой: Самое смешное, что я могу вспомнить это чуть ли не до дня. Это было летом 1972 года, на даче, мне было 14 лет. Муж моей покойной сестры Наташи подсунул мне перепечатанный на машинке рассказ Владимира Набокова ''Адмиралтейская игла''. Я не могу сказать, что я был очень читающий подросток. Я, конечно, читал в детстве, как все, но меня там пытались безнадежно учить иностранным языкам и, в основном, я читал Мопассана по-французски и какую-нибудь ерунду по-английски. И мои родители считали, что этого совершенно достаточно, что я потом захочу и сам буду читать. Но читал я газету ''Футбол-Хоккей'', был такой мой любимый еженедельник.
И вот мне подсунули Набокова. Первое мое впечатление - посвящение в некую тайну. В этом не было чего-то общественного, социального, в этом не было гражданского поступка с моей стороны, я ничего не совершил, вроде бы, противозаконного. Но я совершил противозаконное - я вошел в некую тайную ложу людей, которые читают тексты, совершенно стилистически невозможные при советской власти. Я, не очень литературный человек, сразу, немедленно, с первых абзацев почувствовал, что я плыву на каких-то восхитительных волнах самого высшего литературного качества, которые только могут быть. Так писать мог только бог. И Набоков стал моим богом на всю жизнь, и ни на одну секунду не перестает им быть.
Хотя я читал и многое другое, и многое другое производило на меня еще более сильное впечатление в самых разных спектрах, но, тем не менее, Набоков - это было полное инакомыслие. Простой лирический рассказ, но он был изложен языком, который как бы вся советская жизнь выдавливала, этот язык был невозможен, он был инак по отношению ко всей стилистике советской жизни.
Вот, поверьте, 14-летний подросток мог это все ощутить. Это был первый удар по мне, по моим впечатлениям, по моей душе. И это то, что меня, в результате, взрастило. Были потом антисоветские книжки, было все, что угодно, но вот с этого эстетического что-то такое началось. И я страшно благодарен судьбе и мужу моей сестры, что он такое совершил надо мной.
А ваш опыт, Андрей, какой?

Андрей Гаврилов: В разговоре родителей, как мне сейчас кажется (я пытаюсь анализировать свои ощущения), промелькнуло что-то вроде усмешки, когда они обсуждали что-то политическое, о чем говорили по радио. Я не помню ни ситуации, ни о чем шел разговор, но вот эта легкая усмешка (ни в коем случае не критика, при мне таких разговоров не было, по крайней мере, пока я был маленьким) сразу мне показала, что есть другой взгляд, и на какое-то время я успокоился.
А потом, вы не поверите, но мое инакомыслие пошло от совершенно конкретной ситуации, от конкретного происшествия. Я не помню год, но при желании можно вспомнить чуть ли не до дня, когда это произошло, мой папа, он был журналистом, вернулся из-за границы, с какого-то чемпионата спортивного, сейчас плохо помню, откуда. И, естественно, мы все, вся семья, стояли около его чемодана. Ну, гостинцы, вы же понимаете, это начало 60-х годов, о чем речь, это вообще было окно из другого мира. Мне что-то сразу вручили, я сел и что-то начал рассматривать, но, естественно, слышал разговоры родителей.
Мама говорит: ''А это что?''. Папа говорит: ''А это - пластинка ''Битлз'', ее просили предать кому-то''. А мама говорит: ''А ты нам не купил?''.
Вы знаете, вот это была та секунда, потому что в отличие от вас я очень много читал прессу советскую, я был очень политизированным ребенком, и я, не понимая, что такое ''Битлз'' (а память у детей замечательная), помнил заметку под поразившим меня названием, потому что я не понял в этом названии практически ничего, - ''Ливерпульские идолы стригут баранов''.
Много лет спустя я нашел эту заметку, она действительно была. То ли в ''Комсомольской правде'', то ли в ''Московском комсомольце''. Она была посвящена тому, как зарубежная поп музыка оболванивает несчастных жителей Великобритании. И я точно знал, прочтя эту заметку, что ''Битлз'' - это плохо. И вдруг разговор родителей, которые не говорили, что это плохо, а проявили заинтересованность к этому, вот в эту секунду для меня рухнула вся официальная пропаганда. Я, разумеется, этого не понимал в ту секунду, но у меня не было сомнения. Синдром Павлика Морозова меня, слава богу, не коснулся - родители или система? Конечно, родители, я точно знал, что они правы, значит, не права система.
Дальше уже вся эта антисоветчина, самиздат, все это уже легло на эту почву, но вот почва была подготовлена одним маминым вопросом: ''А ты нам ''Битлз'' не привез?''.

Иван Толстой: Следующее музыкальное предложение, следующая идея для заглавной песни для всего цикла ''Алфавит инакомыслия''.

Андрей Гаврилов: Я думаю, нельзя не сказать, что все те, кто мог быть причислены к инакомыслящим, активно или не активно, но желали изменения системы. Поэтому один из вариантов - песня Виктора Цоя ''Мы хотим перемен''. Да, мы знаем с Иваном, что она была написана позже, но, тем не менее, она предает дух времени.

(В.Цой)

Иван Толстой: Андрей, меня очень заинтересовало ваше рассуждение о том, что, конечно, диссиденты занимают центральное место в таком цикле, как ''Алфавит инакомыслия'', это совершенно неизбежно. Но рождалось инакомыслие во всех областях жизни, оно пробивалось, как трава через асфальт - и там, и тут, и в самых неожиданных местах, и на переулках, а не только на проспектах. И вот мне хочется сказать, что, когда мы произносим слова ''самиздат'', ''тамиздат'', ''отказник'', ''нонконформист'', когда применительно к советской эпохе мы говорим ''Доктор Живаго'', ''джаз'', ''западное кино'', ''Березка'', ''Крутой маршрут'', ''Би-Би-Си'', ''Высоцкий'', ''Мальборо'', ''Набоков'', - что оказывается общим знаменателем у этих разнообразных понятий? Общий знаменатель – инакость. Носить джинсы ''Wrangler'', конечно, не значило быть правозащитником, однако для любого обладателя таких джинсов в слове ''Wrangler'' звучала фамилия знаменитого белого генерала, врага советского режима, и этот звук на глубинном, подпольном уровне объединял носителя джинсов, автора ''Иванькиады'', создателя авангардного полотна, гонимого священника и многолетнего отказника. Непохожесть, нестандартность, небанальность. И хотя любой социолог скажет, что джинсы на Западе были как раз абсолютной банальностью, и будет тысячу раз прав, но мы-то говорим о советской системе, где штаны цвета индиго были чуть ли не символом свободы. Банальное в одних координатах обретало свежесть и новизну – в других. Что мы и встречаем в жизни на каждом шагу.
Но что мы поймем в послевоенной жизни страны, если все сведем к антиправительственной деятельности? Где будет тогда Мстислав Ростропович или историк Александр Некрич? Как понять феномен Иосифа Бродского, если в центре любого рассуждения опять будет безобразный суд над ним? Как объяснить, почему так трудно было попасть на любой кинофестиваль с иностранными фильмами, - неужели из-за нелюбви к Косыгину?
Еще раз подчеркиваем, что мы хотим вспомнить не политических оппозиционеров, написать не историю правозащитного движения, мы не собираемся устраивать суд над КПСС (уже хотя бы потому что я, например, считаю эту партию преступной и без всякого суда – подчеркиваю, не отдельных членов партии, которые в ряде случаев были порядочными людьми), но мы стремимся понять природу нравственного, этического, стилистического несогласия с властью и обществом. ''У меня с советской властью стилистические разногласия'', - говорил Андрей Синявский. Стилистические разногласия – это значит на дух не переношу, и это гораздо глубже, чем несогласие с трактовкой отдельных пунктов ленинских или марксовых тезисов. Тезисы отвергаю, а в остальном Владимир Ильич мне лучший друг.

Андрей Гаврилов: Абсолютно верно, я помню, как говорил мне один мудрый человек уже в 80-е годы: ''Ну что вы волнуетесь, Андрей? Ну напечатают вашего ''Доктора Живаго'', потому что рано или поздно они поймут, что чем больше они запрещают, тем активнее идет противодействие, а если разрешат, то и противодействия не будет''. Есть точка зрения, и она во многом, по-моему, верна, что очень часто инакомыслие было результатом глубокого тупого давления. Наверное. если бы те, кто правил страной в 1960-80-е годы, скажем так, общим словом, послевоенные годы, были поумнее, если бы не ловили людей и не резали им брюки клеш, не стригли насильно, разрешали слушать хотя бы инструментальную музыку, да простят меня рокеры и любители бардовской песни, если бы не было гонений на авангардную академическую музыку, на невинное на 99 процентов кино, и так далее, то, может быть (страшная мысль) и власть продержалась бы дольше. По крайне мере, инакомыслие было бы точно другим. Они породили своих могильщиков. Слава богу, что они породили их, слава богу, что могильщики добились успеха. Жаль, что в результате этого процесса были сломлены многие судьбы, многие судьбы были искалечены, многие люди потеряли возможность жить нормально.
Иван, но ведь мы не первые беремся за тему инакомыслия?

Иван Толстой: О, предшественники у нас могучие. Прежде всего, это авторы книг об инакомыслии, составители документальных и мемуарных летописей своего поколения. Всех перечислить невозможно, назову важнейшие издания: это ''Белая книга'' по делу Синявского и Даниэля, составленная Александром Гинзбургом, ''Полдень'' Наталии Горбаневской, Хроника текущих событий, ''Опасные мысли'' Юрия Орлова, ''Записки диссидента'' Андрея Амальрика, ''И возвращается ветер'' Владимира Буковского и его же – ''Московский процесс'', это книги Петра Григоренко и Леонида Плюща, Наума Коржавина и Юрия Глазова, Павла Литвинова и Ефима Эткинда, Александра Солженицына и Андрея Сахарова, Лидии Чуковской и Владимира Войновича, Анатолия Марченко и Левитина-Краснова, Евгении Гинзбург и Дины Каминской, и очень уже большая историко-аналитическая подборка. В первую очередь, это книга Людмилы Алексеевой ''История инакомыслия в СССР'', затем ''Диагноз: инакомыслие'' Сиднея Блоха и Питера Реддауэя, энциклопедия ленинградского андерграунда, сборник Вегетарианская эпоха'', уже упоминавшийся сборник ''Крамола'', ''Разномыслие в СССР'' Бориса Фирсова, ''Хрущевская оттепель'' Юрия Аксютина. Я обрываю этот перечень не потому, что исчерпал список главных, а просто потому еще много есть отличных книг.
Но, Андрей, помимо названных, это, конечно же, сама ткань времени, запечатленная в стихах, прозе тех лет, на живописных полотнах, в музыке той эпохи, в фольклоре всех советских лет (в анекдотах, поговорках, карикатурах – чего стоят Вагрич Бахчанян или Вячеслав Сысоев!)
Мне очень импонируют слова Сергея Юрского: ''Плоха была советская власть. Очень плоха. В такие тупики нас загнала, из которых выберемся ли – большой вопрос. Но опыт терпения, опыт тайной духовной жизни народа, опыт не только героического диссидентства, но и глубинного подспудного сохранения себя как личности в толпе – этот опыт бесценен''.
Слова Сергея Юрского очень проницательные, называющие ту ноту, которая звучала во многих людях в ответ на советское унижение.

Андрей Гаврилов: Вы знаете, Иван, может быть, случайно совершенно у нас и прозвучало определение инакомыслия. Инакомыслящий - это тот, кто хочет сохранить себя в толпе, как личность.

Иван Толстой: Хорошие слова. Давайте подумаем о них, Андрей. И давайте в качестве первой персоны для нашей первой буквенной программы, которая прозвучит через 2 недели, выберем Людмилу Михайловну Алексееву. Здесь, по-моему, все сошлось: и по алфавиту раньше никого нет, и вперед пропускаем даму.

Андрей Гаврилов: И к тому же нельзя не сказать, что Людмила Михайловна Алексеева - одна из хроникеров движения диссидентов, движения инакомыслия, одна из блистательных авторов исторических обзоров тех лет и, конечно же, мы будем пользоваться ее книгами в наших дальнейших программах.

Иван Толстой: Мы ждем ваших идей, предложений и подсказок, дорогие радиослушатели. Пишите нам по адресу:
Svoboda-radio@mail.ru