Дмитрий Волчек: Десять лет назад вышел фильм ''Москва'', последнее кино девяностых годов, повесть о людях десятилетия, развлечениях и разочарованиях эпохи. В 2006 году Александр Зельдович и писатель Владимир Сорокин начали работу над сценарием нового фильма, и 14 февраля на Берлинском кинофестивале состоялась его премьера. ''Мишень'' – картина о героях нулевых, десятилетия, которое быстро выдохлось, завершилось растерянностью, вакуумом без идей и энергий. Настоящее показано через будущее – прошло еще 10 лет, в 2020 году все учат китайский, а Россию, транзитную страну, неудачно отрезавшую поставщиков от потребителей, пересекает трасса ''Гуанчжоу-Париж''. У министра природных ресурсов имеются волшебные очки, определяющие, сколько вокруг добра и зла, есть красавица-супруга, есть исповедник-психоаналитик – китайский журналист, но страх постареть отравляет его беспечное существование; он похож на магната, запрещавшего произносить слово ''смерть'', из повести Уильяма Берроуза. Министр, его жена, ее брат-телеведущий, брутальный офицер-таможенник и преподавательница китайского языка отправляются на Алтай, чтобы провести ночь в ''Мишени'' – этот заброшенный советский астрофизический объект, нечто вроде гигантской тарелки с колодцем в центре, дарит вечную молодость. Интересующиеся современным искусством заметят сходство алтайской мишени с колоссальным проектом ''Кратер Роден'' американского художника Джеймса Таррелла, превратившего потухший вулкан в Аризоне в световую скульптуру и убежище для астромедитаций. Герои фильма, опускаясь на ночь в колодец в центре ''мишени'', перестают стареть, но смысла в их существовании не прибавляется – в конце концов, они теряют и то, что имели.
Как указывают Александр Зельдович и Владимир Сорокин в своих заметках к картине, Россия – это кривое зеркало Европы, его бессознательное. Россия, страна гротескного и непрекращающегося эксперимента, все время вынуждена отвечать на вопрос о сути человеческого и его пределах. Россия потеряла смысл, вышла из потока истории, у нее осталась лишь жажда потребления.
С Александром Зельдовичем я говорил после премьеры его картины на Берлинале.

Москву, я знаю, вы отчасти снимали в Гонконге.

Александр Зельдович: Ну, отчасти. На самом деле там просто дома из Гонконга и Пекина воткнуты в Москву. Хотя ''воткнуты'' – это легко сказать. Как ни странно, это оказалась самая сложная вещь, как приживить чужой нос на лицо.

Дмитрий Волчек: А саму ''мишень''?

Александр Зельдович: На Алтае, на границе с Монголией, это Кош-Агачский район, Чуйская степь. Плоскогорная пустыня потрясающей, невозможной красоты. А ''мишень'' снимали в долине Юстык. Безумное место, все в гуннских курганах. Оттуда гунны пошли и дошли досюда, где мы сидим.

Дмитрий Волчек: Как был этот объект сконструирован?

Александр Зельдович: Он нарисован, естественно. Но мы мучились ужасно долго, потому что это очень простая вещь, такая тарелка, но сделать простую вещь убедительной невероятно сложно. Все время получалось то как замерзшее озеро, то как еще что-то. Это заняло огромное количество времени.

Дмитрий Волчек: В фильме ''Мишень'' много деталей, в которых зритель узнает почерк Владимира Сорокина: по трассе ''Гуанчжоу-Париж'' катят грузовики с надписями ''Бобок'', биллборды рекламируют ''Медвежье сало'', а на контрабандистов таможенники устраивают настоящую охоту, гоняются за ними по обочинам и стреляют из арбалетов сетями, опутывающими жертву. Скорее всего, Сорокину принадлежит идея, которой делится со своими подчиненными министр, владелец волшебных очков – он предлагает делить ископаемые на полезные – их следует добывать, и вредные, которые надлежит закапывать в землю. Я спросил Александра Зельдовича о том, как шла работа над сценарием.

Александр Зельдович: Для Володи это не первый эксперимент — показывать настоящее через будущее. Он сделал это в первый раз еще в ''Голубом сале''. А работаем мы довольно странно. Обычно я прихожу с каким-то предложением, и надо, чтобы Володя был в настроении. Тут все как-то совпало, нам обоим эта идея нравилась и хотелось что-то делать. Дальше мы начинаем работать. Главное в этом процессе — работать ежедневно, не меньше пяти часов с перерывом на обед. Если это делать ежедневно, ты просто погружаешься в некий туннель, образуется такая энергия в воздухе, и думается довольно быстро. У Володи замечательный вкус и слух, он замечательно реагирует на все предложения. Это думание хором — довольно странный процесс. А потом, когда уже все придумано, мы начинаем прописывать эпизоды и диктуем на диктофон. Так как мы оба заики, то диктует тот, кто меньше заикается в этот день. Потом это распечатывается, правится, а последняя литературная коррекция, конечно, за Володей.

Дмитрий Волчек: Он мне говорил, что очень доволен этой работой, вообще доволен фильмом.

Александр Зельдович: И я тоже доволен. Хотя все шло очень долго, и было по-человечески трудно дождаться, когда это, наконец, состоится. Я думаю, что и ему было непросто.

Дмитрий Волчек: Когда вы начали?

Александр Зельдович: Мы написали сценарий зимой-весной 2006-го, а осенью мы запустились, подготовительно снимать начали в 2007-м. Все вместе — четыре года.

Дмитрий Волчек: Уже к 2006 году были понятны общие очертания нулевых годов, главный их смысл. Давайте поговорим об этой эпохе. Я провел ее большей частью заграницей, мало бывал в Москве, и мне эта Москва, которую вы показываете, не очень знакома. Что это за эпоха, ключи к ней какие?

Кадр из фильма "Мишень"

Александр Зельдович: Мы все знаем эти ключи. Вначале это был нефтяной дождь, и важно было, особенно в начале нулевых, ощущение денег, которые на всех сыпались в той или иной степени. И в этих деньгах была энергия. В стране много чего происходило, и источником вдохновения были деньги. Это было здорово — все росло и пухло, деньги бежали в страну, а не из страны. И было ощущение такого пёра какого-то, что все вот идет, все больше и круче, и кино начало возрождаться, и появились деньги на кино, и прокат начал расширяться, и рынок современного искусства начал расти, появилось Московское биеннале, было клёво как-то. Потом была некая переломная точка в... Когда Ходорковского посадили?

Дмитрий Волчек: В 2003-м.

Александр Зельдович: Вот в 2003 году. И всё.

Дмитрий Волчек: В фильме ''Ходорковский'' Сирила Туши финансовый аналитик говорит, что Ходорковский был худшим бизнесменом 90-х годов, а в 2000 году произошел какой-то перелом, когда он понял, что деньги — не самое главное, начал вкладывать в образование и стал лучшим бизнесменом России. Так что Ходорковский в какой-то степени принадлежит к кругу ваших героев…

Александр Зельдович: Это был просто некий знаковый поворот для страны: поезд свернул с одних рельсов и поехал по другим. И продолжает по этим рельсам катиться. У меня ощущение, что Ходорковский своей ''Открытой Россией'' на собственные деньги начал реальную модернизацию. Начал большой тотальный образовательный проект, что было очень важно. Это то, что происходит сейчас в Китае. В Китае сейчас главное — образование. Я был в Пекине, нас встречала девочка-переводчица, она по-английски говорила идеально, как будто провела детство в Ноттинг-хилле. Мы ее спросили, сколько она времени провела в Англии, а она сказала, что никогда в жизни не была за границей. Ее так учили. Их так учат, и они сейчас так себя учат. Когда ты находишься в Китае, ощущение некоего физического здоровья от них исходит, северные китайцы — кряжистые, у них не уничтоженные, не пропитые лица, такие здоровые. Есть ощущение, что они все участвуют в некоем общем деле, общей миссии. И кто бы ты ни был — уборщик или портье в отеле — есть ощущение соучастия в большом деле. Это большое дело как в старом анекдоте про быков (''сейчас медленно спущусь с горы''), что они через какое-то время будут впереди всех. Они точно знают, что это будет не завтра, не послезавтра, может быть, лет через сто. Они не спешат, хотя и очень спешат при этом. Есть ощущение миссии, ощущение соревнования, есть ощущение открытого будущего — главное, что нужно человеку и стране. Невозможно не депрессивно жить без предощущения, без предвкушения завтрашнего дня. Завтра должно быть в каком-то смысле всегда лучше, чем сегодня, мы должны каким-то образом его чувствовать, мы должны туда стремиться, мы должны его делать. Наша сегодняшняя жизнь состоит из того, что сегодня мы производим завтра. А мы занимаемся не производством завтра, а занимаемся только тем, что берем у этого завтрашнего дня деньги в долг. Мы постоянно у этого завтра занимаем — больше ничего. Человек должен создавать завтрашний день, он должен знать, что он создает, тогда его жизнь будет наполнена смыслом, тогда ему будет приятно ложиться спать и радостно просыпаться. У нас этого нет, нет образа этого завтра, его нет ни в голове нашего начальства, ни в голове у людей его нет, у страны нет завтрашнего дня, поэтому она не знает, куда ей течь, и растекается, как лужа. Потому что этот самый образ будущего создает сегодняшнюю энергию, он ее производит. Сейчас главное слово — это ''апатия'', дикая потеря энергетики, никто ничего не хочет, всем хочется куда-то свалить. Обычный обыватель не ощущает эту страну своей, он не думает о том, что тут будет жить мой внук, я должен ему что-то украсить, как-то улицу почистить. Никто не задумывается, что в этой стране мои потомки будут жить долго, все живут краткосрочными интересами. Россия превратилась для всех — от олигархов до дворников — в место, где зарабатываются деньги, а тратить их нужно в другом месте. То есть мы тут работаем, бабки зарабатываем, но жить... Когда я трачу, я живу, я получаю удовольствие.
Вот этот образ завтрашнего дня... В нашей картине действие помещено в будущее, это не главное в ней, но хотя бы повод для некоей дискуссии — давайте попредставляем себе, что там будет.

Дмитрий Волчек: Но будущее в вашем фильме — продленное настоящее — ваш 2020-й год не отличается от 2011-го.

Александр Зельдович: Так оно и есть. Но в этом и проблема. Проблема в отсутствии этого воздуха, проблема в недостатке идеального.

Дмитрий Волчек: А вы знаете своих героев, этих сверхбогатых, пресыщенных русских? Вы можете проникнуть в их мир?

Александр Зельдович: У нас там один герой только богатый чиновник.

Дмитрий Волчек: ''Царь горы'' — он говорит про себя, он министр природных ресурсов.

Александр Зельдович: Но он все-таки не Билл Гейтс. Я видел, как живут сверхбогатые, я видел, как миллионер разговаривает с миллиардером, это довольно интересно.

Дмитрий Волчек: А ваш герой находит единственного собеседника в китайском журналисте.

Александр Зельдович: Он уже потом продолжает говорить сам с собой, это уже превращается в автодиалог. Я этих людей знаю, но дело не в этом.

Дмитрий Волчек: Тут речь не идет о личном знакомстве, а о понимании среды — чего она хочет, что ее мучает и почему она несчастлива.

Александр Зельдович: Причина, почему она несчастлива, та же, почему несчастлив человек из любой другой среды. Потому что нет образа завтрашнего дня и нет ощущения миссии. Человеку надо не только есть и спать, а ему важно сознание, что эта его еда и спанье чем-то оправданы. Естественно, что есть огромное количество людей, интересы которых ограничиваются, в основном, едой, спаньем, простейшими потребностями. Знаешь, по Каббале делится, что человек, который заинтересован в удовлетворении своих простейших потребностей (голод, секс) подобен камню. Человек, который заинтересован только в зарабатывании денег, подобен растению. Человек, которому еще нужна какая-то власть и который борется за эту власть, за социальную позицию, — политик, например, — подобен животному. А в человеке, который пытается отвечать на какие-то вопросы и что-то создавать, уже появляется что-то человеческое. Есть множество людей, которые находятся на первых трех стадиях и им никакие вопросы не интересны. Но довольно много тех, которые себе эти вопросы задают. И в России это никуда не делось, Россия такая страна, где люди любят задавать себе метафизические вопросы.

Дмитрий Волчек: И у ваших героев возникает одна страсть — они хотят стать вечно молодыми и бессмертными.

Александр Зельдович: Когда ты молодой, то завтрашний день выглядит лучезарнее, он есть, потому что мы молоды. А они хотят эту проблему решить таким странным путем. Мы все хотим молодости и счастья, мы все хотим ''переходить'', как в шахматах (''можно я перехожу?''), мы все хотим начать сначала, чтобы что-то переделать, это нормально. Но дело не только в этом. На самом деле Россия, вдруг, с колес, оказалась в потребительском обществе.

Дмитрий Волчек: В самом его центре.

Александр Зельдович: Начала со страшной силой потреблять, причем потребляет неимоверно, все самое лучше. Мы хотим купить машину, которая будет чуть-чуть дороже тех денег, которые у нас есть. А в пределе, собственно, общество потребления предлагает один товар, оно даже не торгует предметами первой необходимости, оно торгует счастьем, по Батаю, роскошью. И в пределе общество потребления предлагает один генеральный товар — это счастье и вечная молодость. И бессмертие (если получится). То есть мы пытаемся быть моложе, моложе, моложе и счастливее. Вот, что нам дают, это нам предлагается. Есть два монументальных товара — купите. У наших персонажей уже есть все, у них есть ''Мерседесы'', но вот этих двух главных товаров у них еще нет.

Дмитрий Волчек: Они доходят до края общества потребления, до края тарелки и заглядывают — что там?

Александр Зельдович: Совершенно верно, они доходят до этого края и смотрят туда, вниз — а что там? А там действительно...

Дмитрий Волчек: А там — бездна ада, ничего хорошего нет.

Александр Зельдович: А там бездна. То есть, лучше идти в другую сторону.

Дмитрий Волчек: Не хочу спойлерством заниматься, но фильм кончается очень плохо почти для всех героев.

Александр Зельдович: Ну и что?

Дмитрий Волчек: Есть ли надежда?

Александр Зельдович: Конечно, есть. Естественно есть. Этот финал, который в фильме, это и есть выражение надежды.

Дмитрий Волчек: Возвращение к ''мишени''?

Александр Зельдович: Нет, не возвращение к ''мишени'', но там виден этот космос, этот мир, и человек в этом мире. Мир прекрасен. Надо смотреть на него с высоты, нужна точка отхода. Мир прекрасен, мир велик, Бог есть — все хорошо.

Дмитрий Волчек: Наверняка на Алтае особенно это чувствуется.

Александр Зельдович: На Алтае это чувствуется очень остро. Вот именно в этом месте, как ни странно. Это инопланетное ощущение, там есть какой-то магнетизм, туда хочется вернуться, там хорошо. Из-за невероятного ощущения пространства и чистоты, там чисто очень, и свет, и все, это видно в фильме, есть некая стерильность. Там хорошо.

Дмитрий Волчек: А в Москве осталось что-то хорошее?

Александр Зельдович: В Москве? Конечно, осталось. Дочь у меня, например. Пушкинский музей.

Дмитрий Волчек: Большой театр.

Александр Зельдович: Большой театр скоро откроют. Нет, Москва — великий город. Россия, в общем-то… была великой страной.

Дмитрий Волчек: А ваши герои говорят, что она и сейчас.

Александр Зельдович: Она и сейчас ничего. Ну, не знаю, это наша проблема, что люди в Европе не очень любят смотреть в нашу сторону, вообще Запад не очень любит оглядываться на Россию, как человек не очень любит рассматривать собственную задницу. Они хотят оставаться в своем удобном, комфортном состоянии. В девственном состоянии, им не хочется разглядывать свои гениталии. Россия это довольно плотское место, важное очень место на теле этого мирового организма, но им не хочется туда смотреть. Когда мы были империей, было попроще – Тарковский был имперским режиссером, Бондарчук был имперским режиссером, я в каком-то смысле имперский режиссер, потому что это имперский фильм по масштабу. Но они-то были имперские режиссеры в империях, а я — имперский режиссер без империи… Где я, откуда я? Их так и воспринимали – большая страна рождает большие смыслы, большие фильмы. Они не могут сейчас представить, что оттуда, с Востока, появится что-то, скажем так, не провинциальное. Они полны сочувствия к нам, полны сочувствия к нашей культуре. Потому что сочувствовать приятно. И это сочувствие выражается в их отношении, в том, как формируется программа фестиваля.

Дмитрий Волчек: Но это благородное сочувствие?

Александр Зельдович: Довольно низменное сочувствие, потому что это такая роскошь — сочувствовать и сострадать. Это наполняет их чувством самоуважения.

Дмитрий Волчек: Вот как ваш герой приглашает к себе нищих на дачу?

Александр Зельдович: Это у него просто такой выверт русский. А они приглашают к себе, чтобы посочувствовать. А, глядя на нашу картину, что нам сочувствовать? Она не для этого. А как же так? Надо сочувствовать. Это звучит нахально, но как ни странно, Европа провинциальнее, чем эта картина.