Автор программы Александр Генис

Сибирь. Первая половина ХХ1 века. Строго засекреченная лаборатория. В ней работают филологи-биологи, говорящие на почти непонятной смеси русского и китайского языков. В помощь читателю прикладывается словарь. В подземных бункерах они проводят изуверский эксперимент. Военные-литературоведы выращивают клонов великих русский писателей. Воскрешенные садистской генетикой авторы пишут новые сочинения. Образцы прилагаются. В процессе письма в их телах накапливается таинственная субстанция - голубое сало, за которым охотятся члены секретного ордена или братства.

Все эти события составляют только первую треть романа Владимира Сорокина "Голубое сало". Неудивительно, что тираж книги, выпущенной изотерическим издательством "Ад маргинем" разошелся в считанные дни. От романа Сорокина невозможно оторваться, даже, когда хочется. А это, как всегда с его вещами, рано или поздно, случается почти с каждым. Знаменитый своим эпатажем Сорокин - автор не для всех читателей. Тем удивительнее, что их становится все больше. Сорокин постепенно приучил аудиторию считаться со своей небрезгливой поэтикой. Одни, ученые слависты всех стран и народов, читают новый роман ради диссертации "Категорический императив Канта и фекальная проблематика Владимира Сорокина" (название подлинное). Другие, необремененные степенями, ищут в книге те эмоциональные переживания, что вызывают американские горки - сладкий ужас у бездны мрачной на краю. Третьи ревниво сравнивают успехи "Голубого сала" с другим русским бестселлером - романом Пелевина "Дженерейшн П". Я не только сочувствую первым и вторым, но и разделяю азарт третьих. Мне тоже самым интересным в сегодняшней литературе кажется соперничество Пелевина с Сорокиным. Месяц назад, когда я был в Москве, это заочное соревнование предстало перед моими глазами самым наглядным образом. В книжном магазине на Тверской, лежали сложенные плашмя бестселлеры - Маринина, Тополь, "Шестерки умирают первыми". Вершину пирамиды делили два стоящих спиной к спине томика - "Дженерейшн П" и "Голубое сало". Они будто проросли сквозь отечественные лубки. Оправданность этой книготорговой метафоры в том, что оба писателя работают с популярными жанрами, используя их в качестве гумуса для своей поэтики. Как бы ужасны ни были гримасы свободного книжного рынка России, насаждаемая им массовая культура не может помешать по настоящему талантливому писателю. Масскульт не губит искусство. Напротив, он постоянно подпитывает его. На этой дорогой мне мысли я хочу остановиться хотя бы потому, что не устаю ее повторять с самого начала перестройки. Чтобы объясниться покороче, мне придется процитировать самого себя.

Диктор: Массовое искусство - это творческая протоплазма. Здесь кипит анонимная и универсальная фольклорная стихия, рождающая жанровые формы. Художник приходит на все готовое. Осваивая чужие формы, он, конечно, их разрушает, перекраивает, ломает, но обойтись без них не может. Форму вообще нельзя выдумать. Она является в гуще народной жизни, как архетип национальной или, даже, донациональной жизни. Скудость и однообразие советского искусства объяснялись не только идеологическим диктатом - отнюдь не новость в мировой истории - но и отсутствием рынка, свободного выбора, обратной связи, без которой сложилась искореженная и порочная картина массовой культуры.

Александр Генис: Между тем, опыт 20 столетия, века массового общества, показал, что его ведущими и наиболее популярными в России авторами стали те, кто сумел оседлать жанры поп культуры, приспособив их поэтику к своим целям. Так работал Борхес, превративший детектив в орудие метафизики. Так писал Набоков, скрестивший эротику с высокой иронией. Так сочинял Лем, сделавший из научной фантастики теологию. Так пишет Умберто Эко, переодевший семиотику в приключенческий роман. Так пишет, если это устаревшее слово подходит для гипертекстов, Милорад Павич, которому удалось соединить гносеологическую фантасмагорию с мыльной оперой. Вот тот контекст, в котором стоит рассматривать книги Пелевина и Сорокина. Помимо общих тактических приемов, их сближают и стратегические установки. Во-первых, интегрировать советское прошлое в постсоветское настоящее. Во-вторых, вернуть сюжетность в литературу. И, наконец, в-третьих, создать адекватную этим задачам повествовательную ткань. Последнее - важнее всего. Литературная ткань обоих писателей сродни сну. Она соткана из того же материала, что сновидения. Окутывая мягкой паутиной брутальный жанр боевика, она меняет его свойства. Простодушное правдоподобие вагонной прозы оборачивается сюрреалистической выразительностью и абсурдистской многозначительностью. Ставший сном боевик возвращается в литературу, умудрившись не растерять своих поклонников.

Пелевин и Сорокин рассказывают своим читателям непохожие сны. У Пелевина они ясновидческие. Во всех своих сочинениях он развивает двоящуюся тему - иллюзорность действительности и действительность иллюзии. На этой философской почве хорошо растет ветвистый лес его вымысла. Любимая Пелевиным пустота - зерно произвола. Ведь даже из отсутствующей точки можно провести любое количество лучей. Поэтому сюжет у Пелевина всегда кажется равноудаленным от несуществующей реальности. Неудача его последнего романа объясняется как раз тем, что книга слишком тесно прилипла к окружающему. Отчужденность от всякой жизни, включая собственную, конечно, связана с буддизмом Пелевина. Именно буддистское мировоззрение придает пелевинским сновидениям характер покойный, умозрительный и оптимистический. И автор, и читатель знают, что все кончится хорошо, потому что ничего и не начиналось.

Сорокин - дело другое. Гностик по убеждению, и сектант по темпераменту, он способен видеть только страшные сны. И если Пелевин отрицает существование реальности, то Сорокин считает ее, реальность, недоступной. Тема Пелевина - неразличение сна и яви. Сорокина же волнует невозможность пробуждения. В каждой книге он исследует парализованный мир, в котором сюжет никуда не ведет. Ведь что бы мы ни делали во сне, явь от этого не изменится. Мы живем во сне, страдая от того, что нам не во что проснуться. Нам не доступна истинная действительность. А ту, что есть, щадить не стоит. В этой цепочке силлогизмов и источник, и оправдание сорокинских кошмаров. Задав изначальные параметры своей вселенной, Сорокин никогда не выходит за ее пределы. Это постоянство навлекло на него несправедливые обвинения в однообразии. Сорокин, однако, повторяется не чаще более привычных нам авторов, что изучают отношения между настоящей и описанной реальностью. Сорокин пишет книги, чтобы продемонстрировать отсутствие таких связей. Писатель, в истолковании Сорокина, сегодня становится дизайнером. Обесценивший идею репрезентации и упразднивший критерий сходства с оригиналом, он меняет словарь отечественной эстетики. Отучая читателя от значительности темы, изымая их книги внутреннюю мысль, вычеркивая из литературы нравственный посыл, Сорокин предлагает взамен набор формальных принципов. Соотношение языков, распределение текстовых объемов, игру стилевых ракурсов. Современный автор занят манипуляцией повествовательными структурами за пределами их смысла. Содержание выходит за переплет. Мы не узнаем из книги ничего такого, чего не знали до того, как открыли. Себя Сорокин тоже считает дизайнером текста. Художник и по образованию, и по призванию, Сорокин описывает свою манеру в терминах изобразительного, а не словесного искусства.

Диктор: Я получаю колоссальное удовольствие, играя с различными стилями. Для меня это чистая пластическая работа. Слова - как глина. Я физически чувствую, как леплю текст. Когда мне говорят: "Как можно так издеваться над людьми?", я отвечаю: "Это не люди, это просто буквы на бумаге".

Александр Генис: Как и другие сочинения Владимира Сорокина, "Голубое сало" - роман мнимый. Что и делает его пригодным для чтения сразу на всех уровнях. Он, одновременно, рассказывает и не рассказывает историю. Это роман, который сам себя отрицает. Его подлинное содержание скрывается в отсутствии такового. Книга соблазняет читателя бурным сюжетом. Она заполнена мелькающим, как в голливудской ленте, действием. Водоворот событий втягивает в себя, не давая времени очнуться. Накатывающие волны событий укачивают до тошноты. Их гипнотическое воздействие мешает понять, что мы не мчимся к финалу, а стоим на месте. Сорокин написал перенасыщенную действием книгу, в которой ничего не происходит, и это возвращает роман к исходному уравнению его творчества. Жизнь - это сон без яви. Действительно, читать "Голубое сало" все равно, что смотреть чужой сон. Не следует ждать от него последовательности, повествовательной логики, художественной равноценности или, хотя бы, связности. С бессмысленной, чисто сновидческой щедростью, книга навязывает избыточное, ненужное, беззаботное содержание. Лишнее тут заменяет необходимое. Мы знаем все, кроме того, что нам нужно. Различна и степень внятности того, что нам показывают. Отдельные куски, пародирующие самые разные стили и жанры, с трудом лепятся друг к другу. Создается впечатление, что собранные тут сны объединяет не содержание, а тот, кому они сняться. В случае Сорокина, это универсальное подсознание русской литературы. Прерывистый и непоследовательный кошмар ведет читателя в параллельный нашему мир, где разворачивается альтернативная нашей история. Из китаизированной России ХХ1 века нас бросает в не менее фантастическое прошлое, где миром правит Гитлер и Сталин. Жуткие сны Москвы и Берлина насыщены обычными для этого автора сценами насилия, которое Сорокин охотно разнообразит каннибализмом. Например, в меню приватного ужина советских вождей, объединенных плотской любовью и больным воображением, - фондю из человечины.

Диктор: Вмиг перед Сталиным и Хрущевым были поставлены кастрюли с кипящим оливковым маслом и нехотя булькающим расплавленным сыром. Тарелки со специями и мелко нарезанной человечиной. Хрущев окунул спицу в кровавый кусок, быстро обжарил его в масле, затем посыпал свежемолотым перцем, обмакнул в сыр и отправил в рот. Сталин выбрал небольшой кусочек человеческой вырезки, не спеша поднес к губам и попробовал.

Александр Генис: Изуверские кремлевские фантазии и тяжелый тевтонский бред - корчи тоталитарного подсознания. Исправляя ход истории в миражном пространстве сновидения, оно берет реванш за поражение. Отсюда пародийная помпезность описаний. Вот, например, как происходит встреча Сталина и Гитлера в альпийской резиденции фюрера.

Диктор: К 11 вечера в Небесном зале Бергхофа все было готово к приему. Едва семья Сталина приблизилась к перламутровой входной арке, камерный оркестр заиграл увертюру из "Тристана и Изольды". Круглый небесный зал простирался вокруг и над ними во всем своем великолепии. Бледно-голубой мрамор пола плавно перетекал в синюю яшму стен, стягивающуюся к огромному овальному небесному куполу темно-фиолетового лабрадора. Стальная свастика, удерживаемая невидимыми магнитами, парила под полярной звездой, медленно вращаясь.

Александр Генис: В этих, до нудности пышных декорациях свершается бессмысленно кровавый финал сновидения. Но, как уже было сказано, вопреки обычным снам, кошмары Сорокина никогда не кончаются. Завершив псевдоисторическую часть, роман переползает в псевдофантастический жанр. Из безумного прошлого в сумасшедшее будущее. С каждой страницей сон становится тоньше. Теряя себя в бессмыслице, он словно борется со страхом пробуждения. Хватаясь за соломинку, сновидения пристраивают к заключительному эпизоду последнюю, самую диковинную, и потому, самую нужную ему деталь - голубое сало.

Диктор: Сталин осторожно поднял со стальной доски пласт голубого сала и накинул на костлявые плечи юноши.

Александр Генис: На этом роман, но не сон кончается. Читатель остается наедине с загадкой, заданной названием романа. Голубое сало - центральный герой. Оно соединяет все временные сферы книги. Но, согласно все тому же сновидческому механизму, чем больше мы о нем знаем, тем меньше понимаем, зачем оно нужно. Сперва нам подробно рассказывают, как его добывают. Голубое сало, напомню, -квинтэссенция литературного процесса. Его получают из тел писателей-клонов, которых специально для этой цели выращивают в особых питомниках. Таким образом, русская литература в сорокинском кошмаре - последнее полезное ископаемое развалившейся империи. Такой ход дает возможность автору предложить то, что он лучше всего умеет. Блестящие стилизации под классиков. Важно, впрочем, заметить, что эти инвалиды российской словесности не играют никакой роли в сюжете. Они - отход производства. Сорокин говорит: то, что двести лет казалось нам целью - литература, - на самом деле средство, но не понятно чего. Весь остальной роман нам объясняет, что с голубым салом делают, но не говорят зачем. Новый роман Сорокина написан на хорошо знакомых его читателю руинах семантики. Он рассказывает, как, не говоря, что. На нашу долю остается лишь скучное описание технологической обработки.

Диктор: Сплачивание - соединение шматков голубого сала в пласты. При сплачивании из узких и широких пластов получаются пласты нужных размеров.

Александр Генис: Сорокина всегда интриговал производственный процесс как таковой. Он обращался к его изображению в своих лучших вещах. В романах "Тридцатая любовь Марины" и "Сердца четырех". Соблазн производственного романа в том, что он превращается в абсурдный роман, стоит лишь убрать объект производства. Станок, изготавливающий ненужные детали, - это машина абсурда. Действие без мотивов разрывает причинно-следственную связь. Поэтому производственный роман, в котором неизвестно что и зачем производят, принадлежит уже не социалистическому, а магическому реализму. Более того, производство, которое существует само для себя, не производя ничего полезного, и есть жизнь. Жизнь парадоксальнее любого романа. Ибо нет такого сюжета, в который одна жизнь могла бы уложиться. Мандельштам однажды сказал.

Диктор: Наша жизнь - это повесть без фабулы, сделанная из горячего бреда отступления.

Александр Генис: Такую повесть и написал Сорокин. Его книга маскирует свое отсутствие. И овеществленным символом этого каламбура служит голубое сало. Как эстафета, оно переходит из одной части книги в другую, так и оставшись необъясненным. У этой загадки слишком много ложных разгадок, чтобы хоть одна оказалась верной. Возможно, что таинственность эта объясняется тем, что голубое сало - цель всякого творчества, сбывшаяся мечта художника, предел божественного преображения. Дело в том, что голубое сало - это русский грааль, дух, ставший плотью.