Песни войны

Владимир Тольц:

5 лет назад я сделал цикл передач, посвященных 50-летию окончания Второй Мировой войны. Одну из них, наиболее полюбившуюся слушателям, мы повторяем сегодня. В эфире архивная запись.

Запись 1995 г.:

Когда говорят о войне, обычно прежде всего вспоминают о битвах, победах и поражениях, о лишениях и гибели людей, человеческих и материальных потерях. Но сегодняшняя передача посвящена тому, что мы с вами в ходе этой войны обрели. Нет, мы не будем говорить сегодня ни о территориальных завоеваниях, ни о трофеях, тем более, что все эти "обретения" оказались эфемерными и в большинстве своем пошли прахом. Речь пойдет о том, что и по сей день остается с нами - о песнях, о песнях войны.

"Про войну немало песен спето,
Только вы не ставьте мне в вину,
Что опять, что я опять про это,
Что опять пою вам про войну".

Давно уже подмечено, что война не лучшее время для развития культуры в тоталитарных обществах. Диктат обутого в военные сапоги государства в области культуры в эти периоды обычно усиливается и для многих служителей муз становится непереносим. Одни бегут от него за границу, другие умолкают, голоса третьих, искаженные страхом и раболепием, а так же цензурой, становятся фальшивыми до неузнаваемости. История культуры в нацистской Германии времени Второй Мировой хороший тому пример.

И то, что на этом фоне произошло с началом войны в области культуры в Советской России, на первый взгляд многим молодым нашим слушателям кажется сегодня необъяснимым. Но вот что говорит об этом феномене мой нью-йоркский коллега Борис Парамонов.

Борис Парамонов:

В советской истории был один парадокс, который в общем-то нужно признать зловещим, но который во время своего существования как раз способствовал скорее облегчению советской нелегкой жизни. Об этом парадоксе много раз писали и Пастернак, и Эренбург, и Надежда Яковлевна Мандельштам, и Евгений Евтушенко. Именно о том, что годы войны были самым светлым периодом советской истории.

Причина этого понятна, если вспомнить, что предшествовало войне, чем была наполнена советская жизнь до войны, вернее сказать, чего она была лишена. Лишена она была правды, и не только в простейшем смысле доступа к информации или отсутствия таковой, да и не в смысле идеологической цензуры. Нет, дело было гораздо сложнее. Громадная страна Советский Союз вообще была выброшена из реальности в некое утопическое пространство. Советская жизнь была фантастической, сюрреальной, подчиненной осуществлению немыслимого проекта. Эта жизнь, при всех зловещих признаках своей физической доподлинности, в действительности не существовала. Коммунистический проект по самой идее своей был вызовом реальности, и вот это больше всего тяготило людей, даже тогда, когда они этого сами и не замечали.

Именно поэтому война, самая суровая из возможных испытаний, послужила к некоемому успокоению. Она вернула страну и людей к реальности, началось что-то настоящее, а не выдуманное, враги появились действительные, а не мнимые. И задачи возникли, при всей их гигантской трудности, выполнимые, а не фантастические: разбить врага, отстоять родную страну, а не построить коммунизм. Это способствовало несомненному душевному подъему. Сама смерть как бы перестала страшить, ведь умереть за родину было легче, чем получить пулю от рук своих же за выдуманную измену, за шпионаж в пользу какой-нибудь венесуэльской разведки, за попытку подрыва туннеля между Китаем и Англией. Так и пелось в тогдашней песне - "смерть не страшна". Это была честная, воинская, солдатская смерть, а не сюрреалистическое выпадение в небытие, каковым грозило советское государство любому из своих подданных в так называемые мирные годы. Облегчение, принесенное войной, было психологическим облегчением. Война изменила эмоциональный фон существования советских людей и в лучшую, позитивную сторону. Мир, жизнь снова приобрели реальные очертания, развеялся на время идеологический туман, в котором все теряли ориентацию. Теперь же стало ясно, куда идти и в кого стрелять, маршрут и цель определились. Впереди ожидало не блуждание в тумане и неминуемый тупик, впереди ждала победа.

Владимир Тольц:

Надо сказать, что и до войны в советской песенной культуре военной теме было уделено немалое внимание. Социальный, а точнее, в данном случае, партийный заказ песенникам состоял в поддержании боевого духа, боеготовности в обществе, чья жизнь мыслилась его начальством как перманентная война, борьба с врагом с внутренним и внешним, бесконечные битвы за урожай, сражение на индустриальном фронте, бои с идейными отщепенцами и так далее. В этой войне советские люди прежде всего должны были быть бойцами, ну а псевдомирная повседневность - любовь, семья, дети, - все это как тень должно было знать свое второстепенное место.

"Пойте, играйте, ей передайте
Вместе я хочу с ней быть.
Что я весною, ранней порою
В армию иду служить.
Так прощай, дорогой,
Наш боец молодой.
Береги ты родные края.
А вернешься домой
И станцует с тобой
Гордая любовь твоя".

Но танцы, повторяю, даже в песнях были делом второстепенным. Главным делом были оборона и война, к которым в песнях готовились куда более успешно, чем в жизни.

"В свободное море выходят линкоры
По бурным широким волнам.
Ни пяди родной своей земли,
Ни капли родной своей воды
Не отдадим врагам".

Сейчас я представлю вам еще одного участника нашей программы - поэта Константина Ваншенкина. Его стихи, его книги, его песни, такие как "Я люблю тебя, жизнь", "Алеша", "За окошком свету мало", "Я спешу, извините меня...", "Как провожают пароходы", в России знают многие. Но многие ли знают, что Константин Яковлевич Ваншенкин не только сочинял песни про войну, но и сам прошел ее. Он был призван в 42-м, как только ему исполнилось 17. А закончил войну он в Чехословакии, гвардии сержантом воздушно-десантных войск, через Венгрию и Австрию дошагав до туда в 9-й гвардейской армии Третьего Украинского фронта. Именно тогда, в конце войны, и начал гвардии сержант писать, сначала только для себя, стихи. Но еще раньше стал он вслушиваться в песни войны, о которых сегодня вспоминает.

Константин Ваншенкин:

Если сейчас оглянуться далеко назад, во вторую половину 30-х, то можно с ужасом обнаружить нелепое несоответствие между гордым государственным пафосом и открытым, невиданным потоком репрессий. Съезды стахановцев и колхозников, перелеты Чкалова и Гризодубовой, папанинцы на Полюсе и переполненные эшелоны с зарешеченными окошками на север и на восток. А фоном всему этому была музыка, песни. И второй ряд: немудреные песенки патефонных пластинок и танцплощадок, под них мы танцевали с девочками накануне войны. Их никто не пропагандировал, но тоже все знали - "Саша", "Андрюша", "Любушка", "Маша у самовара". Но ведь и за этим тоже стоит время.

Владимир Тольц:

Интересно, что те немудреные патефонные мелодии довоенной поры, о которых вспоминает ныне Константин Ваншенкин, в наше время магнитофонной "попсы" обрели вторую жизнь. И вот уже "Андрюшу" поет вовсе не Шульженко, а "Верасы".

Да, все это была разрешенная неказенность. А вот еще одна разновидность лирического жанра той далекой невоенной поры - знаменитая "Катюша", сразу ставшая, по словам Константина Ваншенкина, официальной советской песней. Примерной девушкой, правильно понимающей и высокий долг любимого, и свою девичью обязанность.

"Ой ты песня, песенка девичья,
Ты лети за ярким солнцем вслед,
И бойцу на дальнем пограничье
От Катюши передай привет.

Пусть он вспомнит девушку простую
И услышит как она поет.
Пусть он землю бережет родную,
А любовь Катюша сбережет".

Да, вот так были расписаны обязанности: "пусть он землю бережет родную, а любовь Катюша сбережет". Вот так и текли по довоенной советской жизни два этих песенных потока - официальной боевой бодрости и санкционированной дурашливой лирики, о которых вспоминает в нашей передаче Константин Яковлевич Ваншенкин. Текли, почти нигде с друг другом не пересекаясь. А потом...

"Вставая, страна огромная,
Вставай на смертный бой.
С фашистской силой темною,
С проклятою ордой.
Пусть ярость благородная
Вскипает как волна.
Идет война народная,
Священная война".

Константин Ваншенкин:

Потрясение отступлением первого лета, но готовность отстоять свою землю, в том числе готовность искусства. В первые же дни появилась главная песня войны, ее гимн - "Вставай, страна огромная". А потом...

Ленин когда-то высказывался в том смысле, что самый массовый вид искусства кино. Выяснилось, что это не так. Для киносеанса требуется как минимум сам фильм, коробка с лентой, киноустановка, экран, наличие электричества. А вот для исполнения песни не нужно никаких дополнительных ухищрений. Песня стала основным искусством войны. Свидетельствую - армия фактически не читала. Я ни разу не видел центральных фронтовых и даже армейских газет, только "дивизионку". В памяти остались две главы из "Теркина" и несколько стихотворений Константина Симонова, а в ушах только песни.

И вот весьма удивительное открытие: перебирая сегодня песни войны, я вдруг обнаружил, что в нашей политизированной до предела стране и армии лучшие из этих песен оказались откровенно аполитичны. То есть в них не было никакого прямого лозунга, демагогии, партийной заданности, ни намека на политику. Это были просто по-настоящему хорошие человечные песни, в чем и заключалось их явное достоинство.

В 41-м зазвучала строевая песня защитников Москвы: "Нам Сталин дал волю и силу. Могуч наш порыв боевой". Стихи для нее написал Алексей Сурков, один из руководителей Союза писателей, по сути - партийный функционер. Но вот он же одновременно пишет стихотворение "Бьется в тесной печурке огонь". Положенное на музыку Константином Листовым, оно стало воистину народной песней, которую уже не забудут. А о чем она? О любви к далекой женщине, тоске по ней. Даже о войне почти ничего не сказано.

"Бьется в тесной печурке огонь.
На поленьях смола как слеза.
И поет мне в землянке гармонь
Про улыбку твою и глаза.

О тебе мне шептали кусты,
В белоснежных полях под Москвой.
Я хочу, чтобы слышала ты,
Как тоскует мой голос живой.

Ты сейчас далеко-далеко,
Между нами снега и снега.
До тебя мне дойти нелегко,
А до смерти четыре шага.

Пой гармоника вьюге назло,
Заплутавшее счастье зови.
Мне в холодной землянке тепло
От моей негасимой любви".

Другая знаменитейшая песня "Темная ночь", стихи Агатова, музыка Богословского из фильма "Два бойца".

"Темная ночь, только пули свистят по степи,
Только ветер гудит в проводах, тускло звезды мерцают.
В темную ночь ты, любимая, знаю, не спишь,
И у детской кроватки тайком ты слезу утираешь".

Слова почти самодеятельные. Что это за рифма - "мерцают - утираешь"? Ее и глагольной-то не назовешь, какая-то "заглагольная". Но вопреки ожиданиям, и, может быть, именно благодаря этой обезоруживающей наивности, песня действует, цепляет за душу и, как ни странно, до сих пор. Послушайте этот "непесенный", но столь неповторимый голос моего близкого друга Марка Бернеса.

"Темная ночь, только пули свистят по степи,
Только ветер гудит в проводах, тускло звезды мерцают.
В темную ночь ты, любимая, знаю, не спишь,
И у детской кроватки тайком ты слезу утираешь.

Как я люблю глубину твоих ласковых глаз,
Как я хочу к ним прижаться теперь губами.
Темная ночь, разделяет, любимая, нас,
И тревожная черная степь пролегла между нами.

Верю в тебя, дорогую подругу мою,
Эта вера от пули меня темной ночью хранила"...

Александр Солженицын пишет о Твардовском: "Со времен фронта я отметил "Василия Теркина" как удивительную удачу. Твардовский сумел написать вещь вневременную, мужественную и неогрязненную, редкостную по личному чувству меры, а может быть и по более общей крестьянской деликатности. Не имея свободы сказать полную правду о войне, Твардовский останавливался, однако, перед всякой ложью на последнем миллиметре, нигде этого миллиметра не переступил, нигде, оттого и вышло чудо - написал вневременную книгу на войне, еще не огрязненную, то есть чистую".

У нас бытовал клеймящий термин - "чистое искусство", будто бы проповедывающий отрыв от действительности, но здесь говорится о неогрязненной, чистой правде. И с лучшими песнями случилось нечто схожее. Обстоятельства сложились так, что на короткое время искусство инстинктивно почувствовало себя выше ограничений и запретов. Это не замедлило сказаться - на первый план вышли общечеловеческие ценности.

Еще одна волнующая песня - "Случайный вальс". Первоначальный заголовок был гораздо точнее - "Офицерский вальс", но начальству не понравилось, ему показалось, что это бросает тень на советского офицера. И еще: сперва пелось "ночь коротка, спят облака, и лежит у меня на погоне незнакомая ваша рука". Конечно на погоне, то есть на плече, где при вальсе и должна находится рука женщины. Начальство по той же причине было покороблено и этим: погон дело святое. Долматовскому пришлось смириться, он сделал "на ладони", и все-таки вышел из этой схватки с малыми потерями. Это особая, таинственная, элегантная, непохожая на другие песня. Музыка Марка Фрадкина.

"Ночь коротка,
спят облака.
Я знакомую музыку вальса
услыхал в тишине городка.

Утро зовет
снова в поход,
Хорошо, что я встретился с вами,
Проходя мимо ваших ворот.

Хоть я с вами совсем незнаком,
И далеко отсюда мой дом,
Но мне кажется снова
я у дома родного.
В этом зале большом
мы как будто вдвоем,
Так скажите хоть слово,
сам не знаю о чем".

Теперь вот о чем: давно известно - у немцев не было хватающих за душу песен о войне, только у нас. Поначалу можно было подумать, что это наши пропагандистские утверждения, но и теперь хорошо знающие предмет свидетельствуют, что искусство у них было сугубо агитационное. Одни крупные писатели эмигрировали из Германии, другие самоустранились. У нас же время войны стало только началом гигантской литературы о войне - поэзия, проза и, конечно, песни. Литературы, которая продолжается до сих пор.

Но вернемся в те годы. Hемцы пели наши песни, прежде всего "Катюшу", иные объясняли это потом постоянной, активной боевой соприкасаемостью с противником. Но ведь мы-то их песен не пели...

Среди лирических интимных песен войны сильно задела когда-то простенькая вроде бы песенка "Моя любимая" Долматовского и Блантера. В первые месяцы службы от нее дыхание перехватывало.

"В кармане маленьком моем
есть карточка твоя.
Так значит мы всегда вдвоем,
моя любимая".

Это - точно в цель, про нас, про меня!

И вот такая история. В конце лета 41-го года армейский газетчик Евгений Долматовский был ранен, попал в окружение, а затем и в плен. Вместе с другими он валялся на земле в огромном сарае, ожидая своей участи. А снаружи ходил часовой и пел что-то очень знакомое. И вдруг Долматовский понял: это была песня "Моя любимая", вернее лишь мотив, ибо слова (он знал немецкий), были прямо противоположного смысла. Там говорилось примерно следующее: "У меня нет воспоминаний, у меня нет школьных друзей, у меня есть только моя рота. У меня нет дома, у меня нет любимой девушки, у меня есть только моя рота". За запертой дверью звучали эти чужие, бесцеремонно положенные на привычный блантеровский мотив, слова. Долматовскому удалось бежать, израненному пройти лесами по оккупированной территории. Впереди еще была бесконечная война. Эту историю он рассказал мне когда-то, а совсем недавно он умер.

"Я уходил тогда в поход,
в далекие края,
Платком взмахнула у ворот
моя любимая.

Второй стрелковый храбрый взвод
теперь моя семья,
Привет-поклон тебе он шлет,
моя любимая.

Чтоб дни мои быстрей неслись
в походах и боях,
Издалека мне улыбнись,
моя любимая.

В кармане маленьком моем
есть карточка твоя,
Так значит мы всегда вдвоем,
моя любимая".

Сколько было еще прекрасных песен. Всенародно известный "Огонек", стихи Михаила Исаковского. А музыка? А музыка неизвестного автора, чудом навсегда соединившаяся с этими словами. Ее пели и на войне, и в тылу.

"На позицию девушка провожала бойца.
Темной ночью простился на ступеньках крыльца.
И пока за туманами видеть мог паренек,
На окошке на девичьем все горел огонек.

Парня встретила славная фронтовая семья,
Всюду были товарищи, всюду были друзья.
Но знакомую улицу позабыть он не мог.
Где ж ты девушка милая, где ж ты мой огонек?

И подруга далекая другу весточку шлет,
Что любовь ее девичья никогда не умрет.
Все что было загадано, в свой исполнится срок.
Не погаснет без времени золотой огонек.

И просторно и радостно на душе у бойца
От такого хорошего, от ее письмеца.
И врага ненавистного крепче бьет паренек
За советскую родину, за родной огонек".

Наверное, именно Михаил Исаковский - самый песенный русский поэт 20-го века. Он был песенником от Бога. А какие формулы, простодушные народные афоризмы рассыпаны в его строках: "Если смерти, то мгновенной, если раны - небольшой" или "А коль придется в землю лечь, так это ж только раз". Послушаем его уже теперь старинный вальс "В прифронтовом лесу", музыка Матвея Блантера.

"С берез не слышен, невесом
слетает желтый лист.
Старинный вальс "Осенний сон"
играет гармонист.

Вздыхают, жалуясь, басы,
и словно в забытьи
Сидят и слушают бойцы,
товарищи мои.

Под этот вальс весенним днем
ходили мы на круг,
Под этот вальс в краю родном
любили мы подруг.

Под этот вальс ловили мы
очей любимых свет.
Под этот вальс грустили мы,
когда подруги нет.

И вот он снова прозвучал
в лесу прифронтовом,
И каждый слушал и мечтал
о чем-то дорогом.

И каждый думал о своей,
припомнив ту весну.
И каждый знал, дорога к ней
ведет через войну".

А "Соловьи" Фатьянова и Соловьева-Седого? Казалось бы, все о войне, и в то же время остается в душе что-то очень чистое и светлое.

"Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат,
Пусть солдаты немного поспят.

Пришла и к нам на фронт весна,
Солдатам стало не до сна.
Не потому что пушки бьют,
А потому что вновь поют
Забыв, что здесь идут бои,
Поют шальные соловьи".

Песни войны... Самое поразительное, о чем я уже упомянул, что они продолжали появляться и дальше, уже в мирное время продолжалась фронтовая лирика, возникла большая и серьезная проза о войне, кое-что на уровне классики. То же самое можно сказать про послевоенные песни о войне. Прежде всего это "Враги сожгли родную хату", песня 45-го года. Она была жестоко разгромлена и запрещена тогдашней идеологической критикой. Причина понятна - у солдата, потерявшего семью, катится по щеке слеза несбывшихся надежд. - "Несбывшихся? В победный год? Кощунство!.."

"Враги сожгли родную хату,
сгубили всю его семью.
Куда же теперь идти солдату,
кому нести печаль свою?
Пошел солдат в глубоком горе
на перекресток двух дорог,
Нашел солдат в широком поле
травой заросший бугорок.

Стоит солдат, и словно комья
застряли в горле у него.
Сказал солдат: встречай, Прасковья,
героя мужа своего.
Готовь для гостя угощенье,
накрой в избе широкий стол.
Свой день, свой праздник возвращения
к тебе я праздновать пришел.

Никто солдату не ответил,
никто его не повстречал.
И только теплый летний ветер
траву могильную качал.
Вздохнул солдат, ремень поправил,
раскрыл мешок походный свой,
Бутылку горькую поставил
на серый камень гробовой.

Не осуждай меня, Прасковья,
что я пришел к тебе такой,
Хотел я выпить за здоровье,
а должен пить за упокой.
Сойдутся вновь друзья-подружки,
но не сойтись во веки нам.
И пил солдат из медной кружки
вино с печалью пополам.
Он пил, солдат слуга народа,
и с болью в сердце говорил:
Я шел к тебе 4 года, я три державы покорил.
Хмелел солдат, слеза катилась,
слеза несбывшихся надежд.
И на груди его светилась
медаль за город Будапешт".