Билл Келлер, тот самый, что возглавляет наиболее передовую газету в мире "Нью-Йорк таймс", лучше других освоившей новейшую информационную технику, написал жалобу на прогресс. Лучше всех понимая его неизбежность, Келлер все-таки напоминает нам о цене, которую мы платим за интеллектуальный комфорт. До Гуттенберга, пишет он, у всех была лучше память, которую мы отдали печатной книге. С появлением калькулятора мы разучились считать в уме и умножаем 10 на 10, тыча в кнопки. "Гугл" отбирает у нас эрудицию, обесценивая энциклопедизм, которым предыдущие эпохи привыкли гордиться и хвастаться. Но это еще не все. Исподтишка научно-техническая революция и ее пророк - компьютер – вмешиваются в самые интимные сферы жизни, упраздняя такую, например, приватную часть личности, как почерк. Та же "Нью-Йорк таймс", с горечью сообщила, что новое, выросшее с компьютерной клавиатурой поколение американцев, уже не умеет читать рукописный шрифт, тем более – писать.

Из всех перечисленных Биллом Келлером утрат именно с этой мне труднее всего примириться. Почему же так важно исчезновение такой, казалось бы, мелочи, как почерк? Конечно, потому, что он неповторим, как отпечаток пальца. Но если в последнем случае об уникальности рисунка позаботилась природа, то в первом – культура. Учась писать, мы становимся разными, ибо письмо, как походка, – индивидуальный навык, способный придать телесную форму бесплотной мысли. Ее незримость напоминает о музыке, почерк же - сольный танец пера по бумаге. Под ту же, что поразительно, мелодию.

Меня всегда пленяла магическая мощь этой пляски и, даже сидя у компьютера, я не обхожусь без бумаги. Дойдя до смутного места, оставшись без глагола, застряв на длинной мысли, потерявшись в лабиринте абзаца, я хватаюсь за карандаш, чтобы поженить ум с рукой.

Без почерка мы - инвалиды письма, забывшие о его потаенном смысле: сделать видимым союз души и тела. Почерк ведь умеет не только говорить, но и проговариваться. Он знает о нас, может быть, меньше, чем обещают шарлатаны-графологи, но все-таки больше, чем мы смели надеяться.

Первым поняв это, Дальний Восток сделал каллиграфию матерью искусств и школой цивилизации. Открыв книгопечатание задолго до европейцев, здесь не торопились пускать его в дело. Японцы считали изящной только ту словесность, что нашла себе приют в летящих знаках, начерченных беглой кистью на присыпанной золотой пылью бумаге. Хорошо написанный иероглиф должен быть плотным, как умело упакованный чемодан, элегантным, как скрипичный ключ, и крепким, как вещь, которую можно повесить на стенку. Многие так и делают. Энергия, запертая в нем, как в атоме, настолько ощутима, что я не удивился, когда в Америке иероглифы стали модной татуировкой.

Но главный секрет почерка в том, что он учит невозможному: выражать внешним внутреннее. В одном несчастном фрагменте Оден, говоря о почерке, вспоминает экскременты. Если, отбросив брезгливость, развить эту параллель, мы и впрямь найдем общие свойства: естественность, безвольность и убедительность. Как помет, почерк оставляет безусловные следы, утверждающие наше присутствие в мире. Продукт физиологии мысли, он, как сны, и зависит, и не зависит от нас. Поэтому лишиться почерка - все равно, что потерять часть подсознания.