С явлением в русскую словесность Белинского место критики в ней занял "фельетон", в том числе и тот, который печатался, как это случилось с первой же статьей Белинского, в "газете мод и новостей". По-нашему – "Vogue", где Бродский, замкнув двухвековой союз словесности с не менее изящными нарядами, опубликовал десяток эссе, включая одно про Вергилия. Догадавшись, что публика – дама, Белинский принялся с ней флиртовать: шутить и удивлять, развлекать и сплетничать. Как Курагин Наташу, он покорил ее дерзкими комплиментами, неотвязным вниманием и развязной самоуверенностью.

В сущности, Белинский создал русское эссе, превратив критику в жанр необязательного, журчащего разговора, в котором гипнотизируют интонацией, ничего не принимают всерьез и всегда готовы сменить тему. Чтобы полюбить легкую, будто предвидящую Чехонте музу Белинского, лучше всего читать у него одни зачины: "Старый год в своем последнем месяце бывает похож на начальника, который подал в отставку, но еще не оставил места…Разница в том, что нового года ждут с нетерпением, как будто в условной цифре заключается талисман их счастия".

Эти порхающие дебюты не вводят в дело, а приглашают на танец, который Достоевский ядовито назвал "литературная кадриль". Но он и сам так писал в "Дневнике писателя", потому что стиль, прикидывающийся легкомысленным, захватил всю общественную жизнь от николаевских времен до горбачевских, после чего он выродился в стёб и скончался в интернете. Что говорить, даже Ленин именовал себя "литератором" и писал в том же духе, только скучнее: "Что такое "друзья народа" и как они воюют с социал-демократами".

Подслеповатая, словно бык на арене, власть не разобралась в стилистических нюансах и чуть не казнила того же Достоевского за то, что он читал Белинского вслух.

Я читаю про себя и не устаю удивляться, потому что там не с чем спорить. Белинский считался западником, потому что изъяснялся трюизмами, сожалея, например, что в России "нет даже полицейского порядка". Здравый смысл всегда говорит банальности. Чтобы их избежать, нужно быть поэтом, вроде славянофилов. От Белинского они отличались тем, что знали языки и бывали в Европе. Ему она, в сущности, была не нужна, потому что Белинский, как Бродский, сам себе был Западом.

В этом, собственно, нет ничего особенного. Ведь Россия и есть Запад, по определению – как Византия, Петербург или Пушкин. Но чтобы стать славянофилом, требуются усилия ума и насилие воображения. Приученный Америкой к политкорректности, я подозреваю в расизме всех, кто настаивает на особом пути. "Что впору Лондону, - иронизировал Пушкин, - то рано для Москвы".

Реальный Запад, впрочем, Белинского мало интересовал. Хмуро оглядев Пляс Этуаль, он потребовал вернуться к проблеме освобождения крестьян. В другой раз Белинский отказался обедать, пока не решат вопрос о бессмертии души. В третий он написал, что "титло поэта затмило мишуру эполет".

За темперамент Виссариона звали "Неистовым", вроде Марата. Но мне Белинский всегда напоминал положительного и основательного спутника Шерлока Холмса. Белинский будто специально приставлен к гениальной до безумия русской классике, чтобы оттенить ее добросовестным комментарием. Его гипотезы - как у доктора Уотсона: обычно правдоподобны и редко верны. Так, рассчитывая поднять родную литературу до мирового уровня, Белинский сравнивал Лермонтова и Гоголя с Купером и Скоттом. Трогательно и мимо.