Анна Асланян: Двор лондонской Королевской академии искусств нынче украшает красно-серое сооружение, двойной спиралью идущее вверх под углом. Это уменьшенная модель памятника III-му Интернационалу, спроектированного Владимиром Татлиным в послереволюционные годы. Макет был сделан для выставки “Строим революцию. Советское искусство и архитектура 1915 – 1935”, которая проходит в академии. Экспонаты ее подразделяются на две категории: рисунки художников-авангардистов, таких, как Александр Родченко, Любовь Попова, Эль Лисицкий, Густав Клуцис, и фотографии созданных под их влиянием произведений конструктивистской архитектуры. Среди последних – дом Мельникова, Шаболовская радиобашня, построенная по проекту Шухова, электростанция ДнепроГЭС и другие. Фотографии предоставлены британским фотохудожником Ричардом Пером и московским Музеем архитектуры имени Щусева; рисунки взяты из коллекции Георгия Костаки в Салониках. Если бы не Костаки, разыскивавший их по всему Советскому Союзу с конца 40-х годов, эти работы с большой вероятностью остались бы забытыми.
Западная публика часто спорит о том, как правильно называть данный стиль: советский авангард – неверно, так как он зародился до революции; русский – тоже, поскольку среди его представителей были люди разных национальностей; футуризм и конструктивизм часто путают друг с другом или считают синонимами. Как бы то ни было, новое искусство, вышедшее из футуристических кафе перед самой Октябрьской революцией и просуществовавшее до середины 30-х, по праву пользуется огромным интересом до сих пор. Считается, что остальные периоды советской истории не произвели ничего подобного по силе. Вот что думает на этот счет британский архитектурный критик Оуэн Хэзерли, автор книг “Воинствующий модернизм” и “Путеводитель по новым руинам Великобритании”.
Оуэн Хэзерли: Думаю, тут много разных толкований. Во-первых, нельзя сказать, что советское искусство, пришедшее на смену авангарду, не породило никакого интереса. Достаточно посмотреть на архитектуру, к примеру, на так называемую “сталинскую готику”, постройки 50-х годов – они всегда вызывали любопытство у западных специалистов. Изобразительное искусство действительно пользовалось меньшей популярностью, хотя были исключения – прежде всего соц-арт, отнюдь не оставшийся незамеченным. Художники, появившиеся в 70-е – 80-е годы, стали известны на Западе; интерес к ним пусть медленно, но образовывался.
Что касается сравнительных достоинств русского авангарда и более поздних стилей в советском искусстве, то первый мне нравится больше. Кроме того, он заведомо ближе к тому, что принято считать западноевропейским вкусом. Авангард был международным движением, самым непосредственным образом связанным с другими, существовашими в то время в Европе; вспомните голландскую группу “Де Стиль”, школу “Баухаус” в Германии, Корбюзье и его единомышленников. Словом, речь идет о направлении по-настоящему интернациональном. 20-е годы были временем, когда советское искусство напоминало западное, а точнее – оказывало на него сильное влияние.
Если же обратиться к политике, тут все зависит от того, с каких позиций смотреть. Существует немало комментаторов-либералов, которые трактуют первые 10 лет в истории СССР по-своему, говорят о тех творческих импульсах, которые зародились в ранние послереволюционные времена, удивляются, почему советское искусство не могло процветать и дальше, винят во всем маниакальные наклонности Сталина. Ограничусь своей точкой зрения. На мой взгляд, в первое десятилетие после революции было возможно абсолютно все. Никто не знал, чем кончится этот эксперимент; направлений для дальнейшего развития было множество. Стоит ли удивляться, что тогдашняя ситуация вызвала волну искреннего энтузиазма? Он не утих до сих пор, людям и сегодня интересно размышлять о том, какие возможности не были реализованы, во что еще могло бы вылиться происшедшее. Меня особенно занимают рассуждения именно на эту тему.
Анна Асланян: Нередко говорят о том, что популярность авангарда объясняется его политически удобной позицией. Он поднялся на волне раннего революционного энтузиазма и не успел стать частью коммунистической угрозы, тогда как искусство СССР последующих десятилетий воспринималось на Западе в контексте холодной войны. В 20-е и 30-е все было не так: с одной стороны, молодое советское государство вызывало больше симпатий в западном мире; с другой, авангардистов трудно было заподозрить в противостоянии либеральным ценностям. Английский писатель и искусствовед Брюс Чатвин, называвший данное течение “левым искусством”, некогда заметил о его представителях: “Даже по меркам советских властей они стояли левее здравого смысла”. Хэзерли прокомментировал это утверждение следующим образом.
Оуэн Хэзерли: Не знаю, насколько уместно связывать здравый смысл с идеологией. Возьмем в качестве примера планирование городской застройки. В 30-е годы в СССР этим стали активно заниматься, начались разговоры о том, каким должен быть социалистический город. Решено было взяться за реконструкцию Москвы и других крупных городов. Основным решением, которое приняла комиссия во главе с Кагановичем, было избегать любых крайностей. Отчасти это было продиктовано тем, что такой подход проще. Действительно, почему бы не взять и не застроить город так, как застроены большинство европейских городов? То же можно сказать про индустриализацию: проще пойти западным путем, развивать промышленность путем планомерной эксплуатации рабочей силы. Словом, у руководства СССР в те времена был свой здравый смысл – прозаический, жестокий и реалистичный. С другой стороны, вся система разумной отнюдь не была. Можно ли представить себе что-либо менее разумное, чем коллективизация сельского хозяйства? Думаю, происходящее было по большей части настолько бессмысленным, что увидеть в этом какой-то смысл могли лишь очень немногие – те, кто был по-настоящему убежден в принципиальной правоте собственных идей.
Сейчас трудно сказать, что было бы лучшим поворотом событий. Наверное, более радикальные предложения, возникавшие в 30-е годы, привели бы к гораздо менее тяжелым последствиям, чем те, которые были реализованы. В то же время, среди них были и весьма нелепые. Например, какие-то городские планы были основаны на предположении, что у рабочих есть свои машины; это, разумеется, было не так – ни тогда, ни в последующие 40–50 лет. Итак, доля истины в утверждении Чатвина имеется, но преувеличивать его справедливость я бы не стал.
Анна Асланян: Один из вопросов, занимающих любителей раннесоветского авангарда, касается его кратковременного расцвета и быстро наступившего конца. Кто-то считает, что этот стиль был задушен советской властью; кто-то – что он исчерпал себя, выдохся сам по себе. Хэзерли поделился своей точкой зрения.
Оуэн Хэзерли: На мой взгляд, наиболее интересные идеи у конструктивистов появились в самом конце, когда они увлеклись городским планированием. Именно тогда, в 30-е, возникли весьма радикальные проекты, не менее радикальные, чем то, что они придумывали десятилетием раньше. То же можно сказать о кинематографе, особенно о звуковом кино. Советские режиссеры создали ряд совершенно поразительных фильмов: например, “Дезертир” Пудовкина, “Симфония Донбасса” Вертова – это выдающиеся работы авангарда.
Поэтому не знаю, уместно ли говорить о том, что это движение себя исчерпало. В изобразительном искусстве – возможно; однако авангард продолжал развиваться в других направлениях. Главно тут, мне кажется, другое: художники постоянно искали способы что-то изменить в своем искусстве, пытаясь отвечать политическим требованиям, вписываться в новую политическую реальность. Подобные перемены накапливались и в конце концов привели к возникновению соцреализма.
Об истоках соцреализма написано немало; мне представляется, что наиболее интересный анализ был проведен советскими искусствоведами, а не западными. В частности, Борис Гройс, потративший много усилий на то, чтобы понять, откуда взялся соцреализм, пришел к выводу, что он, по сути, был всего лишь продолжением идей авангарда. Да, это было куда более традиционное искусство, однако основополагающие идеи не претерпели больших изменений. Лично я с этой точкой зрения не согласен, однако она имеет полное право на существование. Если ее принять, то авангард нельзя считать недолговечным. Словом, это трудный вопрос.
Мне всегда казалось, что русский, советский авангард – понятие весьма широкое. Сначала образовалась группа художников вокруг журнала “ЛЕФ”; потом появился журнал “Современная архитектура”, выходивший с 26-го по 30-й; затем, году в 30-м, возникло объединение “Октябрь”. Оригинальные идеи, впервые зародившиеся в 10-е годы, развивались достаточно долгое время. Честно говоря, не вижу, почему это движение было обречено на смерть – оно вполне могло бы продолжаться. Его судьбу определили главным образом политические причины.
Говоря о смерти авангарда, люди часто, на мой взгляд, ошибаются, предполагая, что его конец наступил неожиданно. Я так вовсе не считаю – это был постепенный процесс. Да, можно вспомнить 32-й год, когда было принято постановление о роспуске всех литературных и художественных групп. Оно было направлено на то, чтобы заставить эти организации объединиться. Отчасти это было сделано для того, чтобы прекратить раздоры, постоянно возникавшие между различными группировками. Художники, архитекторы в те годы пытались заручиться поддержкой государства и одновременно грызлись друг с другом, представители одного течения поливали грязью другие. Когда образовались единые творческие союзы, в них с самого вошло немало авангардистов. Тогда-то, в 32-м, они на самом деле приняли эстетику соцреализма, чтобы уже не отступать от нее. В качестве самого яркого примера я бы назвал Дворец Советов – проект, который так и не был реализован. Приняв эту эстетику, советские архитекторы обратились к классицизму. У них ушло много времени на то, чтобы определиться, решить, каким будет другое советское искусство, не следующее идеям авангарда. Это был медленный, постепенный процесс, в результате которого возникали странные мутанты, вроде того же Дворца Советов – он, разумеется, к авангарду никакого отношения не имел.
Давайте вспомним, что происходило с единомышленниками советскиих авангардистов – с представителями школы “Баухаус” и другими, как развивались эти течения впоследствии в других странах. Те графика, дизайн, архитектура, которыми перестали заниматься в Советском Союзе, продолжали существовать в Западной Европе и Америке, со временем принимая различные формы. Это обстоятельство – то, что сами идеи не умерли, а продолжали развиваться, – заставляет предполагать, что авангард мог бы пойти дальше и в СССР, сложись там другая политическая ситуация.
Анна Асланян: Говорил Оуэн Хэзерли, британский критик, серьезно изучавший советскую архитектуру и искусство. Вслед за многими специалистами он справедливо отмечает, что из русского и советского авангарда произросли едва ли не все последующие течения западного искусства и архитектуры 20-го века, от абстрактной живописи до деконструктивизма. Плакаты Родченко и Маяковского были предвестниками поп-арта; группа “Kraftwerk” не случайно использовала работу Лисицкого для оформления одного из своих альбомов; брутализма и хай-тека не было бы без русской инженерной архитектуры 20-х.
Башня Татлина, с которой начинается выставка, не стала мировым шедевром – ее так и не построили. Те, кому известно о проекте, порой рассуждают о том, верил ли его автор в практическую реализацию своей идеи – воздвигнуть гигантскую спиралевидную конструкциию и разместить во вращающихся зданиях внутри руководство Коминтерна. Сторонники версии о том, что Татлин всерьез рассчитывал увидеть свою 400-метровую утопию законченной, полагают, что он надеялся на поддержку мирового пролетариата. Эти надежды оказались утопичнее, чем затея коллекционера Георгия Костаки вытащить на свет забытые работы авангардного искусства, раскиданные по советским чердакам.
