Ирина Лагунина: Мир простился с Вацлавом Гавелом. Писатель, драматург, диссидент и первый президент постсоциалистической Чехии скончался 18 декабря. Сегодня мы представляем отрывки из знаменитого эссе Вацлава Гавела "Сила бессильных", написанного им в 1978 году, сразу после появления "Хартии-77", манифеста чехословацкого антикоммунистического движения.
По Восточной Европе бродит призрак, который на Западе называют "диссидентство".
Этот призрак – не порождение небес. Он органично присущ системе, которая в нынешней фазе своего исторического развития уже давно не опирается, а по ряду причин и не может опираться, на неприкрытое и жестокое беззаконие власти, исключающее любое проявление нонконформизма. А с другой стороны, эта система настолько политически инертна, что фактически не допускает никакого протеста в своих официальных структурах.
Кто же, собственно, они, эти так называемые "диссиденты"? На чём основана их позиция и в чём её суть? В чём суть "независимых инициатив", объединяющих диссидентов, и насколько реальны шансы у этих инициатив? Уместно ли употреблять применительно к их деятельности понятие "оппозиция"? Если да, то чем, собственно, такая "оппозиция" – в рамках этой системы – является, каким образом действует, какую роль в обществе играет, на что надеется и на что может надеяться? Под силу ли вообще диссидентам – как людям, которые находятся вне всяких властных структур в положении своего рода "полуграждан", - каким-либо образом влиять на общество и общественную систему? Могут ли они вообще что-либо изменить?
(...)
Между интенциями посттоталитарной системы и интенциями жизни зияет пропасть: в то время, как жизнь органично тяготеет к плюрализму и многокрасочности, к независимости самоопределения и самоорганизации, короче говоря, к реализации своей свободы, посттоталитарная система, наоборот, требует монолитности, единообразия, дисциплины; в то время, как жизнь стремится создавать всё новые и новые невероятные "структуры", посттоталитарная система навязывает ей "самые невероятные состояния".
Совершенно очевидно, что незыблемой сущностью системы является ориентация на себя самоё, на то, чтобы постоянно оставаться как можно более основательно и беспрекословно "самой собой" и, таким образом, постоянно расширять радиус действия. Человеку эта система служит лишь в той степени, в которой это необходимо для того, чтобы человек служил ей; малейшее “сверх”, любое отклонение человека от предопределённого положения система воспринимает как покушение на себя. И она права: каждая такая трансценденция действительно отвергает её как принцип. Можно утверждать, таким образом, что внутренней целью посттоталитарной системы не является, как это может показаться на первый взгляд, только сохранение власти в руках правящей верхушки; этот инстинкт самосохранения как социальный феномен подчинён чему-то “высшему”: некоему слепому самодвижению системы. Человек – даже если он и занимает какое-то место в государственной иерархии – "как таковой" ничего не значит в этой системе, он лишь призван это самодвижение осуществлять и ему служить; потому и его стремление к власти может реализовываться только до тех пор, пока оно не вступает в противоречие с "самодвижением".
(...)
Идеология – как вышеупомянутый "алибистический" мост между системой и человеком – закрывает пропасть между устремлениями системы и устремлениями жизни; идеология создаёт видимость, что притязания системы вытекают из потребностей жизни: это некий мир "иллюзий", выдаваемый за действительность.
Предписания посттоталитарной системы человек ощущает практически на каждом шагу. Она прикасается к нему, предварительно надев идеологические перчатки. А посему жизнь в системе насквозь проросла лицемерием и ложью; власть бюрократии называется властью народа; именем рабочего класса порабощён сам рабочий класс; повсеместное унижение человека выдаётся за его окончательное освобождение; изоляция от информации называется её доступностью; правительственное манипулирование органами общественного контроля власти и правительственный произвол – соблюдением законности; подавление культуры – её развитием; распространение имперского влияния выдаётся за помощь угнетённым, отсутствие свободы слова – за высшую форму свободы; избирательный фарс – за высшую форму демократии; запрет на свободную мысль – за самое передовое научное мировоззрение; оккупация – за братскую помощь.
Власть находится в плену у собственной лжи, поэтому и прибегает к фальши. Фальсифицирует прошлое. Фальсифицирует настоящее и фальсифицирует будущее. Подтасовывает статистические данные. Делает вид, будто бы у неё нет всесильного и способного на всё полицейского аппарата. Притворяется, что уважает права человека. Притворяется, что ни в чём не притворяется.
Человек не обязан всем этим мистификациям верить. Однако он должен вести себя так, словно верит им; по крайней мере, молча сохранять толерантность или хотя бы быть в ладу с теми, кто эти мистификации осуществляет.
Уже хотя бы поэтому человек вынужден жить во лжи. Он не должен принимать ложь. Достаточно, что он принял жизнь, которая неотделима от лжи и невозможна вне лжи. Тем самым он утверждает систему, реализует её, воспринимает её, является ею.
(...)
В том, что человек создал и ежедневно создаёт замкнутую на себя саму систему, с помощью которой он лишает себя своей подлинной сущности, не есть, таким образом, какое-то непостижимое недоразумение истории, какое-то иррациональное отклонение или результат проявления некоей сатанинской высшей воли, которая по неизвестным причинам решила таким способом сжить со свету часть человечества.
Это могло случиться и может происходить по той причине, что у современного человечества имеется, очевидно, определённая предрасположенность к тому, чтобы создавать или терпеть такую систему, а также нечто, что с этой системой роднит, отождествляет и чему соответствует; нечто, что парализует любую попытку его "лучшего я" восстать. Человек вынужден жить во лжи, однако вынужден лишь постольку, поскольку способен на такую жизнь.
Следовательно, не только система отчуждает человека, но и отчуждённый человек одновременно поддерживает эту систему как своё уродливое детище. Как унизительное отражение своего собственного унижения. Как доказательство своего падения.
(...)
Каждому человеку, естественно, ничто человеческое не чуждо, в каждом живёт стремление к собственному человеческому достоинству, нравственной цельности, свободе волеизъявления, трансценденции "мира объективной реальности"; вместе с тем практически каждый в большей или меньшей степени способен смириться с "жизнью во лжи", каждый в какой-то степени подвержен серой банальности и стандартам, в каждом велик соблазн раствориться в безликой массе и мирно плыть по течению псевдожизни.
Речь давно уже не идёт о конфликте двух сущностей. Речь о чём-то худшем: о кризисе самой сущности…
Сильно упрощая, можно было бы сказать, что посттоталитарная система – это результат "исторической" встречи диктатуры с обществом потребления: разве эта массовая адаптация к "жизни во лжи" и столь широкое распространение в обществе "самототалитаризма" не находятся в тесной связи с повсеместно распространённым нежеланием человека-потребителя пожертвовать чем-либо из своих материальных ценностей во имя собственной духовной и нравственной целостности? С его готовностью поступиться "высшими идеалами" ради дешёвых соблазнов современной цивилизации? С его незащищённостью перед эпидемией стадной беззаботности? И не является ли, наконец, серость и пустота жизни в посттоталитарной системе, собственно, лишь карикатурно заострённым образом современной жизни вообще...
"Жизнь во лжи" может функционировать как главный элемент системы только при условии собственной универсальности; она должна присутствовать повсюду; она не допускает и мысли о сосуществовании с "жизнью в правде", ибо любое отступление от "жизни во лжи" отрицает её как принцип и в целом ставит под угрозу.
Это понятно: пока "жизнь во лжи" находится в конфронтации с "жизнью в правде", нет возможности и обнаружить её лживость. Но как только у неё появится альтернатива, появится и жизненная опасность как её сущности, так и явлению в целом. И при этом вообще не важно, каковы истинные масштабы этой альтернативы: её сила заключается вовсе не в "физическом" аспекте, а в "свете", которым она освещает основы этой системе, в свете, который падает на её шаткий фундамент.
(...)
Посему "жизнь в правде" имеет в посттоталитарной системе значение не только экзистенциальное (возвращает человеку самого себя), гносеологическое (показывает действительность, как она есть) и нравственное (является примером). Помимо всего этого, она имеет и чётко выраженное значение политическое.
Если краеугольным камнем системы является "жизнь во лжи", то ничего удивительного, что основной угрозой ей становится "жизнь в правде". А посему она должна её преследовать более сурово, чем что-либо другое.
Правда – в широком смысле слова – получает в посттоталитарной системе специфическое и неведомое другим системам содержание: правда играет в ней более крупную и, главное, новую роль фактора власти, то есть непосредственной политической силы.
(...)
По-видимому, природной средой и исходной точкой того, что можно было бы в самом широком смысле понимать как "оппозиция", является в посттоталитарной системе "жизнь в правде". Конфронтация этой "оппозиционной силы" с данной властью имеет, конечно, принципиально иную форму, нежели в открытом обществе или при "классической" диктатуре: такая конфронтация происходит не в плоскости фактической, официально закреплённой и чётко определённой власти, в распоряжении которой имеются те или иные прямые рычаги управления, а в совершенно иной плоскости – на уровне человеческого сознания и совести, на уровне экзистенциальном.
Радиус действия этой специфической силы определяется не числом сторонников, избирателей или солдат, ибо её место в "пятой колонне" общественного сознания, среди скрытых интенций жизни, в подавленном стремлении человека к обретению собственного достоинства и к реализации элементарных прав, его истинных социальных и политических интересов. Речь, следовательно, идёт о "власти", опирающейся не на силу той или иной ограниченной социальной или политической группы, а прежде всего на мощный потенциал , скрытый в целом обществе, в том числе во всех его государственных структурах. Эта "власть", следовательно, опирается не на каких-то "собственных" солдат, а, так сказать, на "солдат своего врага", то есть на всех, кто живёт во лжи и в любой момент — пусть пока только теоретически — может подвергнуться воздействию силы правды (либо, инстинктивно стараясь уберечь свою власть, приспосабливается к этой силе).
(...)
Покров "жизни во лжи" сделан из удивительного материала: до тех пор, пока он наглухо покрывает всё общество, кажется, что он из камня; однако достаточно в одном месте пробить в нём брешь, достаточно единственному человеку воскликнуть: "Король – голый!" и единственному игроку нарушить правила игры, тем самым изобличив её как игру, – и все внезапно предстанет в ином свете, а весь покров, словно бумажный, мгновенно начнём рваться и расползаться.
По Восточной Европе бродит призрак, который на Западе называют "диссидентство".
Этот призрак – не порождение небес. Он органично присущ системе, которая в нынешней фазе своего исторического развития уже давно не опирается, а по ряду причин и не может опираться, на неприкрытое и жестокое беззаконие власти, исключающее любое проявление нонконформизма. А с другой стороны, эта система настолько политически инертна, что фактически не допускает никакого протеста в своих официальных структурах.
Кто же, собственно, они, эти так называемые "диссиденты"? На чём основана их позиция и в чём её суть? В чём суть "независимых инициатив", объединяющих диссидентов, и насколько реальны шансы у этих инициатив? Уместно ли употреблять применительно к их деятельности понятие "оппозиция"? Если да, то чем, собственно, такая "оппозиция" – в рамках этой системы – является, каким образом действует, какую роль в обществе играет, на что надеется и на что может надеяться? Под силу ли вообще диссидентам – как людям, которые находятся вне всяких властных структур в положении своего рода "полуграждан", - каким-либо образом влиять на общество и общественную систему? Могут ли они вообще что-либо изменить?
(...)
Между интенциями посттоталитарной системы и интенциями жизни зияет пропасть: в то время, как жизнь органично тяготеет к плюрализму и многокрасочности, к независимости самоопределения и самоорганизации, короче говоря, к реализации своей свободы, посттоталитарная система, наоборот, требует монолитности, единообразия, дисциплины; в то время, как жизнь стремится создавать всё новые и новые невероятные "структуры", посттоталитарная система навязывает ей "самые невероятные состояния".
Совершенно очевидно, что незыблемой сущностью системы является ориентация на себя самоё, на то, чтобы постоянно оставаться как можно более основательно и беспрекословно "самой собой" и, таким образом, постоянно расширять радиус действия. Человеку эта система служит лишь в той степени, в которой это необходимо для того, чтобы человек служил ей; малейшее “сверх”, любое отклонение человека от предопределённого положения система воспринимает как покушение на себя. И она права: каждая такая трансценденция действительно отвергает её как принцип. Можно утверждать, таким образом, что внутренней целью посттоталитарной системы не является, как это может показаться на первый взгляд, только сохранение власти в руках правящей верхушки; этот инстинкт самосохранения как социальный феномен подчинён чему-то “высшему”: некоему слепому самодвижению системы. Человек – даже если он и занимает какое-то место в государственной иерархии – "как таковой" ничего не значит в этой системе, он лишь призван это самодвижение осуществлять и ему служить; потому и его стремление к власти может реализовываться только до тех пор, пока оно не вступает в противоречие с "самодвижением".
(...)
Идеология – как вышеупомянутый "алибистический" мост между системой и человеком – закрывает пропасть между устремлениями системы и устремлениями жизни; идеология создаёт видимость, что притязания системы вытекают из потребностей жизни: это некий мир "иллюзий", выдаваемый за действительность.
Предписания посттоталитарной системы человек ощущает практически на каждом шагу. Она прикасается к нему, предварительно надев идеологические перчатки. А посему жизнь в системе насквозь проросла лицемерием и ложью; власть бюрократии называется властью народа; именем рабочего класса порабощён сам рабочий класс; повсеместное унижение человека выдаётся за его окончательное освобождение; изоляция от информации называется её доступностью; правительственное манипулирование органами общественного контроля власти и правительственный произвол – соблюдением законности; подавление культуры – её развитием; распространение имперского влияния выдаётся за помощь угнетённым, отсутствие свободы слова – за высшую форму свободы; избирательный фарс – за высшую форму демократии; запрет на свободную мысль – за самое передовое научное мировоззрение; оккупация – за братскую помощь.
Власть находится в плену у собственной лжи, поэтому и прибегает к фальши. Фальсифицирует прошлое. Фальсифицирует настоящее и фальсифицирует будущее. Подтасовывает статистические данные. Делает вид, будто бы у неё нет всесильного и способного на всё полицейского аппарата. Притворяется, что уважает права человека. Притворяется, что ни в чём не притворяется.
Человек не обязан всем этим мистификациям верить. Однако он должен вести себя так, словно верит им; по крайней мере, молча сохранять толерантность или хотя бы быть в ладу с теми, кто эти мистификации осуществляет.
Уже хотя бы поэтому человек вынужден жить во лжи. Он не должен принимать ложь. Достаточно, что он принял жизнь, которая неотделима от лжи и невозможна вне лжи. Тем самым он утверждает систему, реализует её, воспринимает её, является ею.
(...)
В том, что человек создал и ежедневно создаёт замкнутую на себя саму систему, с помощью которой он лишает себя своей подлинной сущности, не есть, таким образом, какое-то непостижимое недоразумение истории, какое-то иррациональное отклонение или результат проявления некоей сатанинской высшей воли, которая по неизвестным причинам решила таким способом сжить со свету часть человечества.
Это могло случиться и может происходить по той причине, что у современного человечества имеется, очевидно, определённая предрасположенность к тому, чтобы создавать или терпеть такую систему, а также нечто, что с этой системой роднит, отождествляет и чему соответствует; нечто, что парализует любую попытку его "лучшего я" восстать. Человек вынужден жить во лжи, однако вынужден лишь постольку, поскольку способен на такую жизнь.
Следовательно, не только система отчуждает человека, но и отчуждённый человек одновременно поддерживает эту систему как своё уродливое детище. Как унизительное отражение своего собственного унижения. Как доказательство своего падения.
(...)
Каждому человеку, естественно, ничто человеческое не чуждо, в каждом живёт стремление к собственному человеческому достоинству, нравственной цельности, свободе волеизъявления, трансценденции "мира объективной реальности"; вместе с тем практически каждый в большей или меньшей степени способен смириться с "жизнью во лжи", каждый в какой-то степени подвержен серой банальности и стандартам, в каждом велик соблазн раствориться в безликой массе и мирно плыть по течению псевдожизни.
Речь давно уже не идёт о конфликте двух сущностей. Речь о чём-то худшем: о кризисе самой сущности…
Сильно упрощая, можно было бы сказать, что посттоталитарная система – это результат "исторической" встречи диктатуры с обществом потребления: разве эта массовая адаптация к "жизни во лжи" и столь широкое распространение в обществе "самототалитаризма" не находятся в тесной связи с повсеместно распространённым нежеланием человека-потребителя пожертвовать чем-либо из своих материальных ценностей во имя собственной духовной и нравственной целостности? С его готовностью поступиться "высшими идеалами" ради дешёвых соблазнов современной цивилизации? С его незащищённостью перед эпидемией стадной беззаботности? И не является ли, наконец, серость и пустота жизни в посттоталитарной системе, собственно, лишь карикатурно заострённым образом современной жизни вообще...
"Жизнь во лжи" может функционировать как главный элемент системы только при условии собственной универсальности; она должна присутствовать повсюду; она не допускает и мысли о сосуществовании с "жизнью в правде", ибо любое отступление от "жизни во лжи" отрицает её как принцип и в целом ставит под угрозу.
Это понятно: пока "жизнь во лжи" находится в конфронтации с "жизнью в правде", нет возможности и обнаружить её лживость. Но как только у неё появится альтернатива, появится и жизненная опасность как её сущности, так и явлению в целом. И при этом вообще не важно, каковы истинные масштабы этой альтернативы: её сила заключается вовсе не в "физическом" аспекте, а в "свете", которым она освещает основы этой системе, в свете, который падает на её шаткий фундамент.
(...)
Посему "жизнь в правде" имеет в посттоталитарной системе значение не только экзистенциальное (возвращает человеку самого себя), гносеологическое (показывает действительность, как она есть) и нравственное (является примером). Помимо всего этого, она имеет и чётко выраженное значение политическое.
Если краеугольным камнем системы является "жизнь во лжи", то ничего удивительного, что основной угрозой ей становится "жизнь в правде". А посему она должна её преследовать более сурово, чем что-либо другое.
Правда – в широком смысле слова – получает в посттоталитарной системе специфическое и неведомое другим системам содержание: правда играет в ней более крупную и, главное, новую роль фактора власти, то есть непосредственной политической силы.
(...)
По-видимому, природной средой и исходной точкой того, что можно было бы в самом широком смысле понимать как "оппозиция", является в посттоталитарной системе "жизнь в правде". Конфронтация этой "оппозиционной силы" с данной властью имеет, конечно, принципиально иную форму, нежели в открытом обществе или при "классической" диктатуре: такая конфронтация происходит не в плоскости фактической, официально закреплённой и чётко определённой власти, в распоряжении которой имеются те или иные прямые рычаги управления, а в совершенно иной плоскости – на уровне человеческого сознания и совести, на уровне экзистенциальном.
Радиус действия этой специфической силы определяется не числом сторонников, избирателей или солдат, ибо её место в "пятой колонне" общественного сознания, среди скрытых интенций жизни, в подавленном стремлении человека к обретению собственного достоинства и к реализации элементарных прав, его истинных социальных и политических интересов. Речь, следовательно, идёт о "власти", опирающейся не на силу той или иной ограниченной социальной или политической группы, а прежде всего на мощный потенциал , скрытый в целом обществе, в том числе во всех его государственных структурах. Эта "власть", следовательно, опирается не на каких-то "собственных" солдат, а, так сказать, на "солдат своего врага", то есть на всех, кто живёт во лжи и в любой момент — пусть пока только теоретически — может подвергнуться воздействию силы правды (либо, инстинктивно стараясь уберечь свою власть, приспосабливается к этой силе).
(...)
Покров "жизни во лжи" сделан из удивительного материала: до тех пор, пока он наглухо покрывает всё общество, кажется, что он из камня; однако достаточно в одном месте пробить в нём брешь, достаточно единственному человеку воскликнуть: "Король – голый!" и единственному игроку нарушить правила игры, тем самым изобличив её как игру, – и все внезапно предстанет в ином свете, а весь покров, словно бумажный, мгновенно начнём рваться и расползаться.
