Александр Генис: Сегодняшний выпуск ''Книжного обозрения'' Марины Ефимовой примыкает к ''Картинкам с выставки'', ибо рассказывает о книге, из которой мы можем близко, даже интимно познакомиться с героями этой передачи.
''My Faraway One. Selected Letters of Georgia O’Keeffe and Alfred Stieglitz. Volume I, 1915-1933''. Edited by Sarah Greenough.
''Мой далёкий. Избранная переписка Джоржии О’Киф и Альфреда Стиглица. Том I, 1915-1933''. Под редакцией Сары Гриноф
Марина Ефимова: Вышел из печати первый том избранной переписки знаменитой художницы Джорджии О’Киф с еще более знаменитым фотографом Альфредом Стиглицем, который был сперва ее ментором, потом возлюбленным, потом мужем. В том, что сейчас их переписка опубликована, есть, как говорят американцы, good news и bad news.
Хорошая новость - в том, что переписка опубликована не целиком, а только избранная. Плохая – в том, что ''избрано'' больше 600-т писем, растянувшихся на 814 далеко не всегда интересных страниц. Редактора составителя можно понять – в архиве хранится 5000 (!) их писем друг к другу: в первые два года знакомства (с 1915-го по 17-й) Альфред Стиглиц – уже известный 50-летний нью-йоркский фотограф - писал своей 27-летней протеже по нескольку писем в день. (Был день, когда он написал ей 28 писем).
Диктор: ''Дорогая Джорджия, когда я уходил вчера из студии, уже стемнело. За окном было еще красивее, чем всегда: чёрные ущелья между домами, и сами дома - словно продырявленные светящимися окнами...''
Марина Ефимова: ''Знаете, чем красива равнина? – отвечала она ему из Техаса, - Небом. Все перерывы в работе я провожу у окна: ем сэндвичи, пью кофе - наблюдая за небом''.
Они оба были романтиками. Подруге О’Киф писала: ''Письма Стиглица чудесны. Иногда он рассказывает о себе такие интимные вещи, что трудно читать''...
В основном, Стиглиц жаловался - на одиночество, на непонимание, на здоровье... словом, ''бил на жалость'':
Диктор: ''Я не помню такой ледяной зимы в Нью-Йорке. Я брожу по улицам... Идти мне некуда – ни студии, ни денег... Я чувствую себя, как Наполеон, отступающий из Москвы...''
Марина Ефимова: Альфред Стиглиц был давно и без приключений женат - на богатой женщине, которая оплачивала содержание его студии. ''Этот брак, - жаловался он Джорджии, - делает меня безжизненным. Я совсем перестал работать''. И он добился, наконец, того ответа, на который надеялся: ''Сегодня ночью, - написала Джорджия, - выезжаю в Нью-Йорк. Мое сердце бежит впереди поезда''. Через месяц после ее приезда Стиглиц ушел от жены.
Если бы из ''Переписки'' выбросить часть писем, написанных Стиглицем и О’Киф друг другу, и добавить их письма другим людям, в книге ярче бы выступили оба характера. Вот, например, письмо Стиглица художнику Доуву:
Диктор: ''10 дней на озере стали самыми главными в моей жизни - благодаря Джорджии. Таких, как она, больше нет. Ее разум и чувства такие ясные, спонтанные, естественно красивые... Жизнь брызжет из нее с каждым ударом пульса. Я снова начал работать, по-новому. Я сделал больше ста её фотографий: лицо, шея, рука, торс. Такая идея сидела у меня в голове много лет''.
Марина Ефимова: После выставки этих фотографий в Нью-Йорке в 1921 году Джорджия стала знаменитой - не как художница, а как модель Альфреда Стиглица. Один из критиков писал: ''Стиглиц словно повторил визуально волнующее путешествие мужской руки по телу возлюбленной. Весь экстаз запечатлён на этих снимках''.
В 1924 году они поженились. В письмах Стиглица к Джорджии О’Киф в 20-х и в начале 30-х годов убавилось романтики и прибавилось эротики, но, к сожалению, довольно безвкусной и даже пошловатой. А в 1934 году у 70-летнего фотографа появилась новая ученица - 22-летняя красавица Дороти Норман. Она была несчастлива в браке, она была женственна, застенчива, образована и самостоятельна в своих вкусах. Стиглица она считала неотразимым. А для него она стала подарком ''перед заходом солнца''. Мэтр забыл о своем возрасте и о Джорджии. А та писала Аните Политцер – своей нью-йоркской подруге:
Диктор: ''Ему нужна женщина... не я... И я уезжаю – от него и вообще – от необходимости иметь рядом мужчину. Не потому, что я этого хочу, но потому что не вижу другого пути. Слухи о нём убивают меня. Но во мне всегда была сила, не определенная... но просто я шла по улице и видела, что я чувствую себя лучше, чем другие. Я хочу вернуть себе эту силу''.
Марина Ефимова: О’Киф поселилась в Нью-Мексико, жила там в богемной среде, ездила в свою любимую пустыню и, действительно, вернула себе силу – как Антей. Трудно сказать, что она пережила. Ее письма - сдержанны и не откровенны. Рецензент ''Переписки'' Соломон пишет о них:
Диктор: ''Насколько Стиглиц выставлял свои раны напоказ, настолько Джорджия никогда не снимала с себя латы скрытности. Её письма нельзя назвать ни аналитическими, ни даже наблюдательными, но они напоминают нам, что замкнутый человек с плотно сжатыми губами тоже может быть привлекательным''.
Марина Ефимова: 70-летний Стиглиц, окрыленный новой любовью, пишет Джорджии то покаянные, то оправдательные письма, довольно беспомощные:
Диктор: ''Ты, хоть, понимаешь, что я оценил тебя как художницу! Другие не оценили. Я мог просто залюбить тебя до смерти - ты была к этому готова. Но я знал, что в тебе живет дар, больший, чем дар любовницы''.
Марина Ефимова: Начался период их жизни, про который рецензент Соломон пишет: ''Похоже, что эти двое чувствовали свою неразрывную связь только тогда, когда находились на расстоянии нескольких сот миль друг от друга''. Между тем, ситуация менялась. Молоденькая ученица вскоре покинула старого фотографа, и он начал сдавать. А Джорджия О'Киф непрерывно работала, выполнила дорогостоящий заказ, купила поместье, принимала гостей, дружила с писателем Шервудом Андерсоном и, наконец, вернулась в Нью-Йорк триумфатором. Она писала подруге:
Диктор: ''Вот и Стиглиц всегда боялся, что я не вернусь. Какая нелепость! Я не собиралась его бросать. Но он не верил и со всеми говорил об этом, хотя знал, что я ненавижу, когда он обсуждает с другими свои интимные чувства. Теперь ты спрашиваешь меня, почему я вернулась. Из-за него, конечно. Не для того же, чтобы смотреть на небоскребы''.
Марина Ефимова: Это был намек: Стиглиц почти не выходил из квартиры и фотографировал из окна небоскребы. Джорджия стала жёсткой. Она вернулась на своих условиях: покрасила квартиру в белый цвет, украсила стены только своими картинами и дала консьержу указание не впускать в дом женщину по имени Дороти Норман. Стиглиц был слишком слаб, чтобы возражать. Он сердился, когда Джорджия командовала, но погружался в прострацию, когда она уезжала. Архитектор Брагдон писал: ''Когда ни позвони, Стиглиц был всегда один и в унынии. Он хотел умереть''.
Он умер в её отсутствие, и последнее, что он написал, было письмо к ней: ''... Не волнуйся за меня. Целую''. И на другой строчке: ''Еще раз целую''.
Ночь перед похоронами Стиглица Джорджия О’Киф провела, сдирая с его гроба безвкусный розовый атлас и заменяя его белым полотном. Эта странная и яркая деталь из книги Роксаны Робинсон ''Жизнь Джорджии О’Киф'', напомнила мне еще об одном недостатке ''Переписки''. В ней почти нет фотографий Стиглица и картин О’Киф. Книга выглядит бесцветной – как будто это переписка просто двух любовников, а не двух художников.
