Иван Толстой: В московском издательстве ''Спутник'' вышел роман Елены Колмовской ''Симфония гибели''. Роман о белой эмиграции. Читатель уже привык к белогвардейским мемуарам, документам по истории Гражданской войны, историческим исследованиям, но теперь перед нами книга, вдохновленная чтением всего перечисленного, чтением и переживанием. Так в детстве, начитавшись Луи Буссенара, Хаггарта и Майн Рида, сочиняют собственные экзотические приключения. Но то в детстве и все больше мальчишки. А тут белым офицерством вдохновлена современная москвичка.
Действие разворачивается в 1927 году. В маленькой финской гостинице неподалеку от советской границы проводит бессонную ночь выпускник Московской консерватории, поручик Добровольческой армии Андрей Корсун. Наутро ему предстоит нелегально перейти границу. Даже странно, что на эту тему не написано десятка романов, и Елена Колмовская первой в сегодняшней России берется за эту целину. И вот в эту ночь герой книги задумывается о военном и мирном прошлом – о встречах, скитаниях, о годах эмиграции, о гибели братьев, о судьбах близких и любимых людей. Поручик Корсун обладает необычным свойством – люди вызывают у него музыкальные ассоциации, он слышит их ''темы'', и круговерть событий и образов звучит в нем бесконечной мелодией памяти. Последние слова принадлежат самой писательнице.

''Поручик Корсун задернул шторы, и плохонький номер пристанционной финской гостиницы, казалось, потонул в молочно-белесом тумане. Поручик недовольно поморщился: ветошь, а не шторы; слишком светло — уснуть будет трудно. Он несколько раз прошелся от окна к двери и назад, неизвестно зачем отсчитывая шаги, - шесть в одну сторону, шесть в другую, - и непроизвольно определив тактовый размер своего движения как три четверти, по одной восьмой на каждый шаг. В который раз проходя мимо продавленного, с засаленной плюшевой обивкой, кресла, вроде бы, впервые заметил его — сел, достал портсигар, закурил. Но через минуту, оттолкнувшись от подлокотников, резко поднялся — будто пружина разогнулась — и опять зашагал взад-вперед, с папиросой в руке.
Завтра, завтра... Не можешь сказать себе: ''завтра все решится'', потому что граница — только начало, а впереди - тревожный зыбкий путь через леса и болотца, мимо ветхих и нищих русских деревень. Кабы так! Нет, не русских — советских, враждебных, куда и сунуться нельзя. Долгий, с настороженной волчьей оглядкой, путь к Петрограду. И в конце его — главная цель — акция.
А потом? Удастся ли вернуться?
Потом — уже неважно.
Насчет Белецкого можно быть совершенно спокойным: этот, пожалуй, надежней самого поручика Корсуна будет. Изуродованное дитя войны, опьяненное и отравленное ею на всю жизнь; солдат с тринадцати лет — ни отрочества, ни юности; убивать научился много раньше, чем поцеловал женщину. Да и целовал ли? Взгляд — суровый, истовый. Похож на воина-монаха. Его-то, по-хорошему, и следовало назначить старшим: но распорядились - по чину и возрасту... И вышло — поручику Корсуну.
А вот за Бориса боязно. Здоровенный вихрастый гимназический хулиган, а губы — пухлые, детские. Не хотелось брать его: смерти не видел — так, фантазии одни. Начитался Фенимора Купера, небось, следопыта сыграть вздумал; не понимает даже, до чего опасна его игра. За ним приглядывать; поручить это Белецкому.
Да, завтра вот в это же самое время, то есть в десять тридцать вечера, они втроем — Борис Громов, Владимир Белецкий и он, поручик Корсун, - верно, уже подойдут к советской границе.
Пережить эту ночь — длинную, белую... Вероятно, бессонную.
Двухэтажное серое здание гостиницы задрожало — прошел поездной состав. В вечерней тишине маленького городка еще долго слышался постепенно затихающий ритмичный стук колес, пока не канул, наконец, в туманную влажную глубь перелесков.
Когда-то, подростком, он так любил ''железнодорожный ритм'', обещавший бесконечный простор, незнакомые города, новые встречи... Неожиданность, счастье...
Давно утраченные ощущения. Воспоминание о них отозвалось беспокойством, да смутной тупой тоской.
''Утраченные иллюзии... Н-да... иллюзии... Терпеть не могу Бальзака''.
Поручик вновь опустился в кресло, закрыл глаза. Мысли — неотступные, и все по кругу, по кругу: не подведет ли Борис, надежен ли проводник, верно ли выбран в Петрограде объект для акции. В сущности, тревожиться об этом без толку — все равно решение, принятое ''наверху'', не изменишь.
Не в первый раз он задавал себе неприятный вопрос: допустим, акция пройдет успешно — а только так и надо настраиваться — каковы могут быть последствия? Размышлять на эту тему было неразумно, ибо колебаться поздно, и все же...
На риск наплевать — его жизнь с некоторых пор так пуста и бессмысленна, что держаться за нее нет никаких причин, и коль скоро представился случай отдать ее с пользой, отдать на благое дело — тем лучше. Но вот — благое ли? Успех их маленькой боевой группы не повлечет за собой там новых бед для невинных людей?
Моральная сторона самой акции не вызывала сомнений. Те поставили себя за грань человеческого, а значит, законы нравственности к ним не применимы. Но акция — он никогда бы не озвучил такую крамольную мысль при начальстве - ведь это в какой-то мере жест бессилия и отчаяния. Разве можно этого не видеть?
Вредные мысли, совсем не нужные сейчас.
Он закурил новую папиросу, глянул на циферблат: одиннадцать. За окнами и не думало смеркаться; сквозь шторы сочился все такой же приглушенный, жидкий и унылый дневной свет — от него обшарпанный номер смотрелся особенно неуютным. Поручик потянулся к тумбочке, включил настольную лампу — ему казалось: вечернее освещение успокоит натянутые нервы. Он вслушивался в себя: нет, страха не было - только нетерпеливое напряжение, как перед боем. Или перед свиданием.
Шесть лет, семь месяцев и тринадцать дней... Ровно столько прошло с тех пор, как он покинул Россию — и вот, завтра снова ступит на родную землю. Не с победоносной армией, как грезилось — и верилось! - когда-то, но ''аки тать в нощи''. Что ж, путь даже и так. Вновь увидеть клочья утреннего тумана над темной гладью озер, вновь пробираться через густую чащу, отыскивая поросшую травой и оттого еле различимую лесную тропу, вновь дышать неповторимо-родным воздухом, в котором смешались запахи молодой листвы, хвои, сырых пней, влажного мха''.

Иван Толстой: Мы разговариваем с Еленой Колмовской по телефону. Откуда в книге музыкальные ассоциации и, вообще – музыкальный ракурс повествования?

Елена Колмовская: Во-первых, потому, что я сделала героя музыкантом, герой у меня пианист и композитор, и в самом названии уже идея в какой-то мере и заложена.

Иван Толстой: Вы – музыкант?

Елена Колмовская: Я не музыкант, но я девять лет занималась фортепьяно частным образом, с педагогом. И мне очень повезло - у нас был огромный разрыв в возрасте, моя педагог была, что называется, ''из бывших'', и для Маруси, героини, она стала прототипом. Не в смысле ее судьбы, а в смысле ее характера, в смысле ее пианизма, особенностей вот этого взрывного характера, практике обучения детей, и так далее. Очень много она мне дала. Вообще общение к нею, с ее семьей для меня было очень важно.

Иван Толстой: А кто прототип главного героя?

Елена Колмовская: У главного героя прототипа нет, это целиком выдуманный персонаж. У ряда других героев, второстепенных, прототипы действительно есть, но я бы не хотела особенно привязывать читателей. Даже на сайте на своем я указала, что не нужно проводить прямых аналогий. У людей, которые хорошо знают белое движение, персоналий его хорошо знают, какие-то фигуры эмиграции, напрашиваются аналогии. Единственное, что я могу сказать, что, да, действительно у профессора Бруммера, мемуары которого читает бессонной ночью главный герой, был прототип - это Владимир Христианович Даватц. Его мемуары легли в основу той книжечки, той брошюрки, которую читает главный герой. Но, опять-таки, я выхватываю какие-то черточки или какие-то события из судьбы того или иного персонажа, но я никогда не беру человека полностью, помещая его к себе в роман, такого я не делаю. И еще беллетрист Роман Гуль, вернее, правильнее сказать писатель и редактор Роман Гуль, которого в эмиграции хорошо знают, вот он стал прототипом для писателя Румянцева, который тоже есть в романе.

Иван Толстой: Елена, а Вы сами кто по образованию?

Елена Колмовская: По образованию я - инженер.

Иван Толстой: Тогда позвольте такой вопрос: а почему женщина-инженер с девятью классами музыкального образования берется за тему белой эмиграции? Что-то у меня не укладывается в голове, извините, ради Бога. Откуда такой интерес?

Елена Колмовская: Во-первых, я не вчера начала писать, писала и раньше, и публиковалась, просто так сложилась жизнь, что мне надо было как-то выгребать по-другому, на этом нельзя было детей поднимать, и так далее. Книги у меня выходили уже в конце 90-х и под псевдонимом.

Иван Толстой: А вы нам раскроете этот псевдоним?

Елена Колмовская: Нет, ни за что. Потому что открещиваться не хочу.

Иван Толстой: А писали вы тоже на белогвардейские темы?

Елена Колмовская: Нет, первый роман о белой эмиграции - это ''Белый крест'', он вышел в 2008 году. Писала я его полтора года, начала в феврале-марте 2007 года и к осени 2008 я его закончила. Меня всегда очень интересовала тема революции и гражданской войны, потому что семья моих предков по линии отца, большая семья вместе с кузенами и кузинами, разделилась во время этой смуты - одна мужская часть этой семьи воевала в Красной армии, другая часть в Белой армии, некоторые уехали и обосновались в Париже. Прадедушка мой хороший чин имел - действительный статский советник. Я об этом знала с детства, в доме это не скрывалось, дед был эсер, причем хорошо, близко знал Чернова. Интересная была семья. И удивительно, что дома сохранилось масса документов, сохранились фотографии. Портрет прадеда уже в 70-е годы, я еще девочкой была, висел на стене с эполетами и со всеми делами, как-то не скрывали даже. И тема эта всегда для меня была очень интересна. И плюс к тому несколько тетрадей мемуаров прадеда и деда - отец записывал с их слов. Это очень интересные мемуары, они касаются периода дореволюционного и довоенного, еще когда дед был мальчиком и студентом, и оттуда какие-то бытовые детали я брала, какие-то случаи.

Иван Толстой: Тем не менее, между чувствованием этой темы как вполне родственной, даже интересом к ней, и обращением к писательству - все-таки дистанция достаточно большая. Ведь человек берется что-то описывать, потому что в некоем построении ему нужно что-то необходимое сказать. Каково было ваше внутреннее послание, ваш месседж, зачем вы за это взялись? Ведь нужно изучить эпоху, реалии, людей, обстоятельства. Я читал отзыв Сергея Волкова на ваш первый роман, и он пишет, что вы удивительно точны в этих деталях. Ведь одно дело - написать лирический роман, но у вас дело не только и не столько в лирике, это же книга о чести, о долге, о нравственном выборе человека. Где та пружина, которая вас к этому подталкивала?

Елена Колмовская: Во-первых, мне было безумно интересно белое движение и белое офицерство, я его люблю просто по-человечески, я люблю этих людей, они мне очень интересны - их кодекс чести, их благородство, их внутренний мир. Это Атлантида такая, это ушло и не будет этого уже никогда. Эти могикане мне безумно интересны и я, когда появилась эта идея, я сейчас говорю про первый роман, про ''Белый крест'', сначала была идея небольшой повести, а потом, когда я влезла в белое движение очень глубоко... У меня было 26 томов, это серия ''Центрполиграф'' выпускала в начале 2000-х годов, огромная серия ''Белое движение'', и я их буквально проштудировала, причем я не делала над собой усилия какого-то, мне было безумно интересно. А потом, поскольку я писала о старой России и мне хотелось не зацепить ни в коем случае современный язык, чтобы как-то выдержать, то есть я не делала какую-то специальную стилизацию, но чтобы как-то в русле старой русской литературы остаться, я просто весь внешний мир отключила от себя, насколько могла, я уже телевизор вообще не включаю пять лет, я читала литературу только той эпохи, только того времени, я читала много Бунина, Толстого, просто чтобы почувствовать язык, на котором говорили. Потом эти мемуары тоже дают очень много, ты чувствуешь как они говорили, как он мог сказать, а как он не мог сказать, какие-то фразы, которые просто невозможны были для человека той эпохи. И музыку слушала ту, которая мне казалась наиболее русской - Рахманинов, Чайковский, такие композиторы, которые давали мне ощущение старой России, иногда просто физическое ощущение, когда я до такой степени отключалась, я себя чувствовала там.

Иван Толстой: Я позволю себе цитату из романа ''Симфония гибели''.

''Постепенно всякая чувствительность в Андрее притупилась, и на смену ей пришла спокойная и сдержанная готовность покорно принять все, что должно случиться. И вот тогда произошло с ним нечто необыкновенное. Каждый раз в момент смертельной опасности, на краю гибели, он слышал - и слышал с тончайшими нюансами оркестровки - свою еще не написанную симфонию; он даже напевал главную тему. Музыка как бы подхватывала его, защищала от снарядов и пуль, но в то же самое время помогала как то особенно четко сосредоточиться в бою; он не испытывал тогда ни малейшего страха, он отрицал для себя возможность смерти, он презирал ее — и одновременно был удивительно собран. Но потом, когда опасность отступала - он, сколько ни бился, не мог вспомнить ни единого такта спасительной и прекрасной темы. Когда пуля задела ему ребро, мелодия сразу оборвалась. Впрочем, ранение оказалось не тяжелым, но, несмотря на то - редкое везение - его отправили в тыл (молоденький военврач, обеспокоенный большой кровопотерей, справившись по учебнику, глубокомысленно изрек: ''если нельзя с уверенностью исключить поражения полости грудной клетки, ранение следует считать все же проникающим''); так он попал в псковский госпиталь и получил временную передышку''.

Елена, книга издана, а мучает ли вас накопленный багаж, вы хотите делать в этом направлении что-то и дальше?

Елена Колмовская: В принципе, этими двумя книгами, я думаю, я эту тему (для себя, по крайней мере) должна закрыть, потому что иначе это будет уже повторение, это будет уже никому не интересно. То есть нельзя вариться в одном и том же постоянно, в этом есть какая-то ограниченность. Тем не менее, у меня сейчас есть одна идея. Но это на уровне идеи, это еще ничто, поэтому я не хочу раскрывать свои планы.

Иван Толстой: Это будет связано с той эпохой?

Елена Колмовская: Она будет связана, видимо, с концом 20-х годов.

Иван Толстой: Вы уже начали работать?

Елена Колмовская: Пока только подбираюсь. Очень сложную себе поставила задачу, безумно сложную, не знаю, может, и не справлюсь. Потому что с ''Симфонией гибели'' тоже вначале я не знала, выгребу я из этого или нет, потому что замысел-то был увязать музыкальное восприятие мира с людьми, с событиями, вот с той особенностью героя, которой он обладает, необычной совершенно. Причем я разговаривала с профессиональными музыкантами, у меня же был консультант по музыкальным вопросам, потому что не до такой степени я все могла четко определить для себя в этой области, и он говорит, что это не восприятие профессионала, это дилетант так представляет, что можно связать образ человека с музыкальным произведением, профессионал по-другому представляет. А потом я стала искать в музыкальной литературе человека, который так бы представлял, и нашла. Такой композитор, не очень известный, Майкапар, вот именно он так представлял. Значит, все-таки возможно.

Иван Толстой: Елена Колмовская. И еще одна цитата из романа ''Симфония гибели''. Кульминационный момент повествования.

''Речку перешли вброд, вода доходила до груди. Обсыхать было некогда - так и шли в мокром, только из высоких болотных сапог воду вылили.
Полусогнутая спина проводника серым лоскутком мелькала впереди, то исчезая за кустами, то вновь появляясь меж мелкого кривенького березняка. На самом-то деле понятно — огибает открытые места, но эти заячьи петли отчего-то раздражали поручика.
Шли быстро, с таким расчетом, чтобы поспеть на ближайшую станцию к первому дачному поезду до Питера. ''До Ленинграда, - хмыкнул Белецкий. - Опоганили гнусным названием''. Шли лесами, болотцами, рощами, на всякий случай перепрыгивая через тропинки, чтобы не оставлять след. Шли родными местами...
''Россия... Вот она — Россия. После стольких лет...Что я чувствую? Лишь напряжение, да натянутые нервы. Где же то счастье, что грузилось, на которое так надеялся в Берлине? Или не испытать его уже никогда?''.
Поручик ступил на мшистый островок; под ногами чвакнуло, заколыхалось; вот-вот соскользнешь, провалишься, и засосет вязкая топь. Почва противно подрагивала и уплывала. На мгновение он потерял устойчивость, пошатнулся; дыхание зашлось, а сердце сжало. И внезапно все показалось зыбким, неверным, призрачным - весь этот путь, вся затея вообще. Такая же обманчивая, как надежный с виду, вроде бы обычный и даже уютный зеленый холмик. ''Глупость, глупость, всего-то - болотце, неопасное совсем. К чему эти дурацкие аналогии?''. Впереди — проводник со слегой, и надо всего лишь ступать за ним след в след; но с каждым шагом ощущение неуверенности усиливалось. Напряжение ног, соприкасающихся с ненадежной землей, предавалось всему телу, и все движения становились напряженными и неуверенными; предавалось мозгу - и такими же становились и мысли. Он вдруг с неудовольствием подумал, что идущие позади ребята, должно быть, видят, как резко и нелепо взмахивают, балансируя, его будто чужие, будто картонные руки, до чего скована спина, и, чуя его излишнюю тревогу, принимают эту скованность за страх. Совсем нехорошо.
Миновали болото,опять потянулись леса. С час назад поручик явственно услышал стук колес ночного поезда, но этот звук больше не повторялся. Наконец, поручик остановился и жестко сказал проводнику:
- Мы чересчур долго идем. И, похоже, не в ту сторону. Вы не заплутали, любезный?
Проводник выглядел обиженным:
- Заплутал? Да я тут каждую тропку знаю. Я тут столько вашего брата переводил!
- Это я уже слышал. Но у меня нет оснований не доверять карте.
Они начали препираться.
- Я точно знаю, еще немного вправо - и я выведу вас прямиком к станции, - настаивал проводник.
- Нет, довольно. Мы все больше отклоняемся от маршрута.
- Ничего не отклоняемся. Сейчас пойдут дачи, а за ними...
- Какие дачи? Вот, гляньте в бинокль. Справа виднеется явно деревня.
- Ну да, деревня Черная. А дальше уж — дачи.
- Что там за здание? Вон то, большое, темное...
- Это постоялый двор.
- Постоялый двор с наблюдательной вышкой? На карте тут обозначен пограничный пункт ГПУ.
- Это ошибка. Или у вас старая карта. Мы идем в верном направлении, и совсем скоро я выведу вас к железной дороге. Так что, чем спорить, лучше бы поспешили''.

Иван Толстой: На этом я обрываю цитату из книги Елены Колмовской ''Симфония гибели''. Читателю предстоит самому узнать, чем закончится роман. Книга вышла в московском издательстве ''Спутник''.