Ссылки для упрощенного доступа

200-летие Диккенса



''Книжное обозрение'' Марины Ефимовой

Александр Генис: Только Шекспиру уступает Диккенс в Америке. Его знают и любят все и всегда, но больше всего – в Рождество, которое американцы не мыслят без Скруджа. Он, пожалуй, важней Санта Клауса, потому что если в последнего верят только дети и голливудские продюсеры, то первый служит примером абсолютно всем. Не удивительно, что грандиозный юбилей – 200-летие Диккенса – вылился в апофеоз любви к заокеанскому прозаику, который завоевал Америку раз и навсегда. Сегодня, в приуроченном к этому литературному празднику выпуске ''Книжного обозрения'' Марина Ефимова представит нашим слушателям новые книги в необъятной, но постоянно прибывающей ''диккенсинане''.

Claire Tomalin. ''Charles Dickens. A Life'', The Penguin Press, 2011
Клэр Томалин, ''Жизнь Чарльза Диккенса''
Robert Douglas-Fairhurst. ''Becoming Dickens. The Invention of a Novelist'' The Belknap Press/Harvard University Press, 2011
Роберт Дуглас-Фэрхёрст. ''Становление Диккенса. Создание романиста''.
И другие биографические книги о Диккенсе.

Марина Ефимова: В 1862 году пятидесятилетний Чарльз Диккенс встретился в Лондоне со своим поклонником – Фёдором Достоевским. Их беседу Достоевский описал в письме много лет спустя, уже после смерти Диккенса:

Диктор: ''Он сказал мне, что все хорошие, простые люди в его романах - это те люди, какими он сам хотел бы стать, а злодеи – это те, кем он является на самом деле. Во всяком случае, он замечает в себе их свойства: жестокость; отчуждение от тех, кого он должен был бы любить; приступы беспричинной враждебности по отношению к тем, кто слаб и обратился к нему за утешением. ''Во мне живут два человека, - сказал он. – Один испытывает те чувства, которые положено испытывать, а другой - прямо противоположные. С последнего я пишу своих злодеев, а по примеру первого пытаюсь жить''.

Марина Ефимова: Диккенсу эти попытки не очень удавались – он был слишком сложной личностью, чтобы уложиться в образ кузнеца Джо из ''Больших ожиданий'', клерка Боба Крэтчита из ''Рождественской истории'' или даже мистера Джарндиса из ''Холодного Дома''. Диккенс не был образцом добродетели, но, судя по портрету, созданному Клэр Томалин, даже самому себе в этом не признавался. Томалин пишет:

Диктор: ''Только в разговоре с таким человеком, как Достоевский, Диккенс мог сбросить маску безгрешности, которую постоянно носил на публике. Это было самое глубокое признание, сделанное Диккенсом о его внутренней жизни''.

Марина Ефимова: За последние 20 лет написано, по меньшей мере, пять новых биографий Диккенса, и лишь в двух последних (Слэйтера и Томалин) появилось это письмо Достоевского, опубликованное впервые в 2002 году. Однако во всех недавних биографиях было что-нибудь новое. Биографы Слэйтер и Акройд оба описали чудную сценку, относящуюся ко времени ухаживания молодого Диккенса за его будущей женой Кэтрин Хоггарт. Диккенс, одетый в матросскую форму, влез в комнату невесты через окно и сплясал перед ней матросский танец ''хорнпайп'' - нечто вроде русского ''яблочка''. Потом выпрыгнул обратно в окно, а через некоторое время, переодевшись, чинно зашёл в дом, где вел себя как образцовый жених.
Биограф Дуглас-Фэрхёрст включил в свою книгу ''Становление Диккенса'' историю первой юношеской любви писателя - к Марии Биднелл.

Диктор: ''Любовно представленная в образе нежной и беспомощной Доры в ''Давиде Копперфильде'', Мария Биднелл появляется позже в романе ''Крошка Доррит'' в безжалостно карикатурном образе Флоры Финчинг, которая пытается вернуть отвергнутого в юности ухажёра. В 1912 году бывшая горничная Марии Биднелл опубликовала воспоминания, в которых писала, что к концу жизни Мария сильно пила и в пьяном виде со слезами целовала то место на диване в гостиной, где когда-то сидел Диккенс''.

Марина Ефимова: Дуглас-Фэрхёрст, вглядываясь в ''странную, по его выражению, технику соблазнения'', практикуемую молодым Диккенсом, не без юмора разбирает его юношеское стихотворение, посвященное Марии Биднелл, где автор описывает чувства, которые бы он испытал, если бы его девушка умерла.
В жизни Диккенса было много тайн, которые раскрывались постепенно, и каждая была подарком для очередного биографа. Из этих тайн, кажется, только одну он сам открыл своему другу и первому биографу Джону Форстеру – печальную историю о том, как его отец, портовый служащий, попал в лондонскую долговую тюрьму Маршальси, и как туда бегал маленький Чарльз, отработав смену на фабрике, где он приклеивал этикетки на банки с сапожной ваксой.
Но самым большим секретом Диккенса (который открылся только через 60 лет после его смерти, в 30-х годах) – были его отношения с актрисой Эллен Тернан. Ему было 46, а ей 19, когда он практически выкупил ее у ее театральной семьи и сделал своей содержанкой. Он ушёл от жены, купил себе дом в Лондоне (о котором мечтал когда-то в детстве), снял квартиру для Эллен и тайно её посещал. Тайна соблюдалась так тщательно, что когда она выплыла наружу, скудость информации воз-будила споры биографов, была ли эта связь сексуальной или платонической. Один из лучших специалистов по Диккенсу английский писатель Питер Акройд, пишет в книге ''Диккенс'':

Диктор: ''Почти невозможно представить себе этих двоих в постели. Скорей всего, это была реализация одной из самых постоянных литературных фантазий Диккенса – платонический брак с юной девственницей, идеализированной им в его романах''.

Марина Ефимова: Большинство специалистов не согласно с Акройдом, включая Эдгара Джонсона – автора первой современной биографии писателя. А Клэр Томалин пишет:

Диктор: ''Диккенс был существом сексуальным. За время брака он стал отцом десятерых детей, а после ухода от жены ему вскоре пришлось пройти курс лечения у венеролога. При этом публике он представлял себя таким образцовым семьянином, что и сам в это почти поверил: после его нашумевшего ухода от семьи, он задумал новый журнал и решил назвать его ''Домашняя гармония''. Друзья с трудом уговорили его изменить название''.

Марина Ефимова: Об образе жизни Диккенса говорит и его близкая дружба с самыми известными в его время охотниками за любовными приключениями: актерами Стоуном и Маклизом, романистом Уилки Коллинзом и французским дэнди графом Де Орсей. Но в последние 10 лет жизни писателя, он, судя по всему был лишен подобных удовольствий. Уже в 50 лет его начала мучить подагра – настолько, что ему помогали подниматься на сцену, когда он выступал. Диккенс участвовал в постановках пьес по своим романам и читал со сцены отрывки из новых вещей. Эти чтения пользовалось неизменным успехом у публики, были главной статьей его дохода, но совершенно истощали его силы:

Диктор: ''Между январём 1869 года и мартом 1870-го Диккенс 28 раз сыграл зверскую сцену из ''Оливера Твиста'', в которой Билл Сайкс убивает Нэнси. И когда его импресарио после окончания сезона попросил устроить еще одно чтение, с Диккенсом случилась истерика''.

Марина Ефимова: О поведении Диккенса в последние годы жизни, скрупулезно описанном Клэр Томалин, тяжело читать даже снисходительному со-временному читателю. Оправдывая свой уход от жены, он дошел до обвинения ее в сумасшествии, а в письмах писал, что она ''рада бы избавиться от детей, как и дети – от нее''. Дочь Диккенса Кэти, вспоминая это время, писала:

Диктор: ''После ухода их дома в отца словно бес вселился. Ему стало абсолютно наплевать на то, что с нами со всеми произойдет''.

Марина Ефимова: Диккенс умер в 1870 году от инсульта - очень рано даже по меркам своего времени – ему было всего 58 лет. И остались только его персонажи – вечные и незабываемые: Оливер Твист и Фейган, Давид Копперфильд и Урия Гипп, Артфул Доджер и Билл Сайкс, и Скрудж, и мистер Домби, и Пип. И в каждом из них сохранилась частичка необъятной личности Чарльза Диккенса.

Как читать Диккенса сегодня

Александр Генис: Ну а теперь, отмечая юбилей, и мне хочется поделиться своей любовью к Диккенсу и рассказать, как я его читаю.
Первая и главная книга Диккенса, я думаю, у всех одна. Во всяком случае, я в трудных обстоятельствах не задумываясь лезу за ''Посмертными записками Пиквикского клуба''. Но это еще не хитрость. ''Пиквик'' - панацея, потому что он ни к чему не имеет отношения: это - не альтернатива реальности, а лекарство от нее.
Толстый джентльмен с тремя такими же незадачливыми друзьями – дружеский шарж на человечество. Карикатура высмеивает недостатки и требует замысла, шарж обходится преувеличенным сходством. Выпячивая лишь одну черту, автор прячет жизнь в схему. Упрощенная, как в голливудской комедии, она служит убежищем от действительности.
Бетон благодушия надежно отделяет Пиквика от жизни, которая, надо честно признать, и здесь полна конфликтов, противоречий и негодяев. Пиквику встречаются брачные авантюристы и злобные вдовы, продажные политики и мерзкие крючкотворы, жулики, дураки, лицемеры, прохвосты.
Собственно, в книге вообще нет безупречных героев, включая самого Пиквика - особенно тогда, когда его везут пьяного в тачке. Но магия чисто английской идиллии, к которой я с легкой душой отнесу ''Троих в одной лодке'', а также семью ''и прочих зверей'' Джеральда Даррелла, обезвреживает любую ситуацию. Зло не наказывается, а трактуется как эксцентрика. Попробуйте сами, не пожалеете.
Я нежно люблю ''Пиквика'' за то, что в нем всего два времени года: нежаркое лето в пять часов пополудни, когда Бог сотворил мир, и Рождество, когда Он в нем родился. В такие дни миру все прощается. Не удивительно, что с ''Пиквиком'' легко жить. Точнее, трудно жить без него. Про остального Диккенса этого не скажешь.

Сегодня нам труднее всего принять как раз то, за что его обожали современники - сюжет и бедных. Со вторыми я не знаю, что делать, а с первым справляется кино.
Диккенсу идут экранизации, потому что он, как считал Эйзенштейн, изобрел кино. Если пушкинская ''Полтава'' учит режиссеров батальным съемкам, а ''Война и мир'' диктует телевизору рецепт сериала, то Диккенс – отец мелодрамы самого что ни на есть крупного плана. Прихотливая до произвола фабула, прямодушное до инфантильности повествование, преувеличенные, словно на большом экране, герои. У Шекспира они были уместны. Ведь елизаветинцы не признавали реализм – они его еще не открыли. Но у Диккенса Макбет сидит в конторе, и ему там тесно. Разительный конфликт масштаба между космическим злодейством и убожеством декораций создает то комический, то трагический, но всегда драматический эффект, который Мандельштам в стихотворении ''Диккенс'' свел к универсальной формуле:

А грязных адвокатов жало
Работает в табачной мгле, -
И вот, как старая мочала,
Банкрот болтается в петле.

На стороне врагов законы:
Ему ничем нельзя помочь!
И клетчатые панталоны,
Рыдая, обнимает дочь.


Герои Диккенса интереснее всего того, что с ними происходит, но только – плохие. С хорошими – беда: добродетель нельзя спасти от свирепой скуки. Дело в том, что бедняки у Диккенса неизбежно правы. Нищета служит им оправданием и не нуждается в диалектике. Лишь иногда, устав от пафоса, автор дарит бедному герою будто списанную у Гоголя реплику. Так, посыльный из рождественской повести ''Колокола'' обращается к своему замерзшему носу: ''вздумай он сбежать, я бы не стал его винить. Служба у него трудная, и надеяться особенно не на что – я ведь табак не нюхаю''.
Я так и вижу Гоголя, который жалеет, что этой витиеватой мысли нет в его повести ''Нос''.
Но обычно оперенные правдой бедняки ведут себя благородно и говорят, как в церкви. Долго это вынести никак нельзя, и я не вижу другого выхода, как пробегать патетические страницы, чтобы быстрее добраться до злодеев. На них отдыхает читатель и торжествует остроумие.
Друг, соперник и враг Диккенса Теккерей видел в этом закон природы и считал, что хороший роман должен быть сатирическим. У Диккенса – 50 на 50, но лучшие реплики он раздал тем, кого ненавидит.
Этому у Диккенса научился Достоевский. Поэтому у него Свидригайлов умнее других, а папаша Карамазов настолько омерзителен, что уже и неотразим. Другое дело, что Достоевский, как это водится у русских классиков, перестарался. ''Если вдуматься, - писал по этому поводу Бродский, - то не было у Зла адвоката более изощренного''. Диккенс так далеко не заходит, и своим отрицательным героям позволяет не оправдаться, а отбрехаться. Например, так:
''Сотни тысяч не имеют крыши над головой.
- Разве у нас нет острогов? – спросил Скрудж''.

Зверь-учитель, морящий голодом своих воспитанников, хвастаясь упитанностью сына, говорит опять по-гоголевски: ''Вы его дверью не прищемите, когда он пообедает''.
А вот мот и кутила угрожает жене самоубийством: ''Я разменяю соверен на полупенни, набью ими карманы и утоплюсь в Темзе''.
Узнав, что его враг попал в драку, злодей с тревогой спрашивает: ''Но шея его уцелела для петли?''
Зато когда дело доходит до расплаты этот же герой поднимается уже и до античной трагедии. Не вынеся тяжести собственных преступлений, Ральф Никкольби вешается на чердаке своего дома, сказав напоследок:
''Никаких колоколов, никаких священных книг, бросьте меня на кучу навоза и оставьте там гнить, отравляя воздух''.

Такая смерть – не наказание ростовщика, а вызов титана: Это же - Каин и Манфред!
Но если из своих отрицательных персонажей автор еще может выбить раскаяние, то положительным меняться некуда, и все, что их ждет к концу романа – награда, обычно – финансовая, часто - в виде завещания, которое им заработал тот же исправившийся Скрудж. Что еще не значит, что у Диккенса нет других, средних, равноудаленных от бездны порока и вершин добродетели героев. Один из них - бродячий хряк, которого встретил навестивший Нью-Йорк писатель на пасторальной улице Боури:

''Он великий философ, и его редко что-либо тревожит, кроме собак. Правда, иногда его маленькие глазки вспыхивают при виде туши зарезанного приятеля, украшающей вход в лавку мясника. ''Такова жизнь: всякая плоть – свинина'' - ворчит он, - утешаясь тем, что среди охотников за кочерыжками стало одним рылом меньше''.

Партнеры: the True Story

XS
SM
MD
LG