Иван Толстой: Заграничные поездки доверенных московских и ленинградских литераторов начались вскоре после окончания Гражданской войны. В последнее время довольно много изучался такой феномен, как Русский Берлин — непродолжительный период с 1921 по 1923 годы, когда в столице Германии собрались русские писатели отовсюду - и бежавшие в эмиграцию, и официально уехавшие для лечения, и пребывавшие в промежуточном состоянии, - например, Андрей Белый, Борис Пастернак, Виктор Шкловский. Каждый из них теоретически мог стать эмигрантом, а мог и вернуться. Они вернулись. А, скажем, Владислав Ходасевич, Александр Кусиков, Роман Гуль (при всем их несходстве) могли — опять же, теоретически — отправиться в Советский Союз, но по разным причинам этого не сделали.
Поездки из СССР на Запад (а сегодня у нас пойдет разговор о Европе) преследовали несколько целей. Каких? Об этом написал два исследования мой сегодняшний собеседник петербургский литературовед Евгений Пономарев. Одна из его книг называется ''Прощай, Европа!'' (издательство LAP Lambert Academic Publishing, Саарбрюкен, 2011), другая - ''Типология советского путешествия'' (Санкт-петербургский государственный университете технологии и дизайна, 2011). Тема эта, поднятая столь широко и систематично, изучена Евгением Рудольфовичем впервые.
Но почему — травелоги, откуда этот термин, почему не сказать проще?
Евгений Пономарев: Слово ''травелог'' не я придумал, это английское слово, которые широко употребляется в англоязычной научной традиции. На русскую почву этот термин перенесен примерно лет 10 назад. Первое, что приходит в голову, - это книга Александра Эткинда ''Россия и Америка в травелогах и интертекстах''. Слово ''травелог'' там употребляется очень широко, и можно сказать, что в последние 10 лет русскому читателю это слово знакомо.
Зачем его употреблять - это другой вопрос и, мне кажется, вопрос не менее важный, потому что русское слово ''путешествие'' слишком объемно для того, чтобы обозначить то, что мы имеем в виду под ''травелогом''. Дело в том, что путешествие, с одной стороны, сразу наводит на мысли о поездке, которую человек совершает, а травелог сразу указывает нам на письменную фиксацию того, что в этой поездке произошло. То есть, путешествие, как это употреблялось довольно долго, обозначает одновременно и поездку, и книгу о поездке. А вот травелог обозначает исключительно книгу о поездке, и в этом отношении он уже удобнее, чем слово ''путешествие''.
Кроме того, так называемая, ''литература путешествий'', как выражались в отечественной научной традиции довольно долго и продолжают выражаться и сейчас, тоже термин довольно расплывчатый. Придумали его, как мне кажется, для того, чтобы разграничить путешествие как поездку и путешествие как книгу о путешествии. Тем не менее, термин получается довольно расплывчатым, потому что объединяет сразу все, что написано о путешествиях в разное время и по разным маршрутам. Травелог в этом отношении точнее. И мне кажется, что сегодня слово ''travel'' уже очень хорошо знакомо русскому читателю, потому что это всеобщая реальность последних лет, а слово ''logos'' знакомо с давних пор и никакого отторжения не вызывает. Мне кажется, что травелог очень удачное слово, у которого большое будущее и которое в русской традиции будет употребляться и терминологически и, возможно, шире.
Иван Толстой: Правильно ли было бы заменить его таким квасным и лаптевым, как ''хожение''?
Евгений Пономарев: ''Хожение'' или ''хождение'' - есть две формы в древнерусской литературе.
Иван Толстой: У Афанасия Никитина все-таки ''хожение''.
Иван Толстой: Это русские путешествия?
Евгений Пономарев: Да, это русские путешествия на Запад и слово ''хожение'' там употребляется, но до конца 17 века
Иван Толстой: Хорошо, допустим, ''травелог Богородицы по мукам''. Куда же путешествуют ваши ''богородицы'', кто герои вашей книги, какой период охватывается и почему вы взяли именно это время и этих героев?
Евгений Пономарев: Дело в том, что книга моя была написана в рамках большого проекта, проект был придуман немецкими учеными, они пригласили туда своих французских коллег и некоторых русских коллег, в том числе и меня. Проект назывался ''Взгляд другого. Путешествия межвоенного периода''. Причем в немецком языке есть такое красивое слово ''Zwischenkriegszeit'', которое в переводе дословно означает ''межвоенный период''. Мне это слово показалось очень удобным, я перевел его на русский язык. Мне кажется, что до меня никто так по-русски не выражался, период между двумя мировыми войнами на русском языке ''межвоенным периодом'' не называли, но перенос немецкого термина на русскую почву мне кажется довольно интересным. Предполагалось, что в рамках этого большого проекта мы будем все, каждый со своей точки зрения и каждый при помощи тех методов, которыми он любит работать, писать о путешествии по линии Париж-Берлин-Москва между окончанием Первой мировой войны и началом Второй мировой войны. Я в рамках этой темы выбрал такой поворот: советский писатель выезжает на Запад, причем в это время, когда начинается массовый туризм, как явление, писательский туризм тоже широко распространен и довольно много писателей первого ряда создают книги по следам своих поездок. Советская литература в этом случае не исключение, и мне представлялось интересным посмотреть, как в рамках советской литературы развивалось понятие ''путешествие'' и, в частности, ''путешествие на Запад''. Это один из нескольких маршрутов, которыми ездили советские писатели, но, наверное, можно сказать, что это основной маршрут. Было еще одно путешествие на Восток - советские писатели иногда посещали Китай и, даже, Японию, но это маршрут уже совершенно другой, с другими идеологемами.
Тут, если мы говорим о путешествии, мы говорим исключительно о маршруте, коррелируя с первым вашим вопросом, а если мы говорим о травелоге, то мы говорим не просто о том маршруте, каким едет автор, а о тех идеологемах, которые сопровождают его движение. Собственно, из дома он выносит определенное количество идеологем и с этими идеологемами посещает страны, в которые едет. И травелог, в данном случае, имеет характерные установки, которые связаны с маршрутом.
Маршрут путешествия на Запад более важен для советской идеологии и советской литературы, потому что контакты с Западом значительно более существенны для советского государства, чем контакты с Востоком. По этому маршруту едут, начиная с 1921-22 года, очень многие советские авторы. Прежде всего, надо сказать о Маяковском, который ездит в Париж едва ли не ежегодно, иногда даже два раза в год. Однажды он сильно продлевает свое путешествие дальше на Запад, из Парижа отравляясь Америку - сначала в Мексику, потом в США.
Затем это Эренбург, который, возможно, сам для себя еще на тот момент не определил, советский ли он писатель, но, тем не менее, выезжает с советским паспортом. Когда его высылают из Франции, он оказывается сначала в Бельгии, потом в Германии и пишет большое количество очерков о Германии, а затем о тех странах, по которым он начинает разъезжать. Ездит он очень много по Европе и о каждой стране считает необходимым написать один очерк, а иногда и много очерков, которые публикуются в советской периодике. Это - что касается первого путешествия на Запад. Я бы мог перечислить еще нескольких авторов, но я буду называть самых основных, оставивших большое количество травелогов.
Иван Толстой: А как с Михаилом Кольцовым?
Евгений Пономарев: Михаил Кольцов, как мне кажется, на Запад стал ездить несколько позднее. Вот сейчас мы перейдем ко второму этапу. Второй этап - это конец 20-х годов, когда выезды светских писателей за границу становятся более массовыми, значительно больше советских писателей едут в Париж и усложняются маршруты. Из Парижа кто-то едет в Италию, кто-то едет с лекциями в Бельгию. Кроме того, меняется сам тип путешественника. В первый период советских путешествий путешественник - это ''полпред стиха'', как выразился Маяковский немножко по другому поводу в ''Американском цикле'', но тем не менее. И для советского государства надо думать: поэт или писатель, выезжающий на Запад, это что-то вроде полпреда, в особенности когда, как Маяковский в 1922 году, поэт едет в страну, с которой еще нет дипломатических отношений. Он - реклама советского государства, он должен устанавливать культурные связи, а, следовательно, и связи между странами. В середине 20-х годов большинство европейских государств устанавливает дипломатические отношения с Советским Союзом, и эта функция полпредства практически сходит на нет.
Во второй половине 20-х годов советские писатели и поэты едут на Запад уже как частные лица. Хотя это понятие ''частное лицо'' надо взять в кавычки, безусловно. Это формальный статус советского поэта или писателя. Часто они даже едут официально по приглашению какой-то общественной организации из западной страны, но, тем не менее, иногда, если кто-то находит нужным, они могут останавливаться прямо в советском посольстве в столице той страны, которую посещают, и, останавливаясь в посольстве, они уже полуофициальные лица, трудно назвать их частными лицами, тем не менее.
Вот их становится больше, они делают вид, что они являются частными лицами. Есть у меня интересный такой поворот темы. Я в газете ''Последние новости'' нашел статью 1927 года, в которой обсуждается пресс-конференция Луначарского в Париже. Луначарский, на тот момент, не только нарком, он еще и официальный представитель Советского Союза при Лиге наций. То есть, он вдвойне официальное лицо. Так вот, выступая на Западе, рассказывая о культурной политике Советского Союза, он просто откровенно играет в частное лицо и играет в такого представителя богемы. Он рассказывает западным журналистам, по этому поводу бесконечно иронизируют ''Последние новости'', что он стремится разрешить то, что запрещают все остальные, что запрещают в СССР исключительно литературную похабщину, а вот все остальное разрешают. И в качестве примера приводит пьесу ''Дни Турбиных'', что вот все хотели запретить, а он, Луначарский, сказал: ''Ну как же? Извините, артисты работали, режиссер работал, как же мы запретим такую пьесу?''. И вот пьеса идет. Что-то вроде богемы такой при советском правительстве - так вырисовывается его самопозиционирование на этой пресс-конференции. Это очень показательная вещь. Даже ультраофициальный представитель советского государства, приезжая в Париж и рассказывая о культурной жизни, играет в частное лицо.
Соответственно, играют в частное лицо и многие писатели, выезжающие на Запад. Тем не менее, главная функция сохраняется прежней — они рекламируют советскую культуру, советский образ жизни, советский строй. И в этом отношении понятно, почему Париж, который уже установил дипломатические отношения с СССР, по-прежнему - главный пункт всех этих поездок. Дело в том, что советская внешняя политика начинает ориентироваться не столько на пролетариат, как казалось в первые советские годы будет продуктивно, а на левую французскую интеллигенцию. В левой французской интеллигенции они находят сочувствие и, соответственно, в большом количестве выступают, правда, в большей части по-русски, конечно, потому что на другом языке не умеют, хотя целый рад советских писателей получил еще ''гнилое царское образование'', поэтому очень неплохо говорил на всех европейских языках, некоторые их них могут выступать по-французски с большим успехом. Вот это - второй этап путешествий, самый массовый, который приносит уже не очерки, а большое количество книг, посвященных путешествиям.
Вера Инбер пишет книгу ''Америка в Париже''. Ольга Форш пишет книгу ''Под куполом''. Михаил Слонимский пишет не совсем травелог: это очень интересный в жанровом плане текст, который, в принципе, удовлетворяет, как мне кажется, определению травелога, но, тем не менее, формально организован как повесть (можно назвать это промежуточным жанром), повесть ''Западники'' о путешествии придуманного персонажа в Париж.
Эренбург перерабатывает свои очерки начала 20-х, добавляя к ним большое количество очерков второй половины 20-х, выпускает книгу ''Виза времени'', которая выдержит два издания. И так далее. Это второй этап, который можно считать пиком развития советского травелога. И, наконец, третий этап наступает в начале 30-х годов, когда выехать за границу для советского писателя становится сложнее, большая часть тех людей, которые ездили за границу во второй половине 20-х, в 30-е за границу уже не выпускаются. Тем не менее, есть некоторые фигуры, которые появляются с травелогами. На втором этапе очень важная самая и яркая из этих фигур - это Лев Никулин. Он тоже пишет книгу очерков о Париже, она называется ''Воображаемые прогулки вокруг Парижа'', пишет книгу очерков во-второй половине 20-х, это его первые выезды в Париж, а вот в 30-е годы он пишет несколько книг о Европе, причем в Париж он ездит часто, и главный его травелог - это книга 1936 года ''Семь морей''. Книга огромная, которая включает в себя несколько глав, посвященных разным европейским странам. Собственно, ''Семь морей'' - это, как можно догадаться, дословный перевод английского фразеологизма ''The Seven Seas'', что означает ''кругосветное путешествие''.
Сразу возникает некое недоумение, потому что кругосветным путешествием у Никулина оказывается путешествие из советского черноморского порта в Турцию, затем морем через греческие воды с заходом в Афины, в Италию, затем сушей во Францию, затем в Англию, из Англии на пароходе он заезжает в Гамбург ненадолго, уже фашистский, и затем оказывается в Ленинграде, возвращаясь в Советский Союз через другой порт, через другое море. То есть такое путешествие в объезд Европы, которое воспринимается как кругосветное. Можно сказать, что это совершенно новый подход к путешествию.
Иван Толстой: Кругостаросветное.
Именно в таком порядке проходит путешествие Никулина и, возможно, не случайно. Нацистская тема возникает в первой главе книги, в Турции. Турция на тот момент воспринимается как страна близкая Советскому Союзу, в Турции Никулин уже не первый раз, написал он о Турции довольно много? и основная тема всего, что Никулиным написано, это то, что в Турции была своя революция, тоже октябрьская, Турция - это страна, которая стремительными шагами идет к прогрессу и, соответственно, немножко осталось Турции для того, чтобы стать социалистической страной и союзником СССР. Но уже гуляя по Анкаре, новой столице демократической Турции, Никулин оказывается рядом с посольством Германии. И вот символическая картина, о которой нам рассказывает Никулин. Он является наблюдателем очень важного факта, по его мнению. На флагштоке рядом с посольством спускается германский имперский флаг и поднимается красный флаг с черной свастикой в белом круге. Он отмечает это особо и комментирует примерно так: за много тысяч километров отсюда произошло одно из важнейших событий европейской истории ХХ века, я являлся свидетелем этого события в Турции.
Поскольку в Германию советский писатель уже практически не заезжает, за редчайшим исключением, особенно трудно в Германию попадать, по понятным причинам, советским писателям евреям. У Эренбурга есть замечательный очерк этой поры, как он из Праги пытается вернуться в Париж и, поскольку Австрия и Венгрия аннулировали ему визы, то никакого пути из Праги в Париж он найти не может, потому что самолеты, летящие из Чехословакии во Францию, садятся в Германии, промежуточная посадка у них там. Но решает он этот вопрос очень сложно для себя. Так вот, Никулин в Германию заехать не может, исключительно как транзитный пассажир посещает он Гамбург, большая часть его впечатлений - это впечатления с борта парохода. Но, тем не менее, он полагает, что 1933 год, в который он совершал то путешествие, о котором написана книга 1936-го, это год очень важный, и вот тема нацистской победы в Германии и тема того, как меняется Европа под влиянием победы нацистов в одной отдельно взятой европейской стране, становится главной темой путешествий.
Иван Толстой: Кстати, в Италию в 20-е годы ездило много советских ученых, биологов, в частности. Их профессионально привлекали южные биологические станции, не так ли?
Евгений Пономарев: Про ученых есть у меня небольшое отступление в книге ''Прощай, Европа!'', где, в отличие от книги ''Типология советского путешествия'', есть большая глава, посвященная американским путешествиям. В книге ''Прощай, Европа!'' я продлеваю путешествие на Запад до Англии и Америки. Одна большая глава у меня посвящена Англии и Америке, которые функционально в советской литературе, до 1939 года, по крайней мере, воспринимаются как главные враги СССР и как главный оплот капитализма. Функционально они практически идентичны. То, что пишется об Англии и о США, это практически одни и те же оценки. Так вот, травелогов английских и американских значительно меньше, чем травелогов европейских в 20-30-е годы, и я пытаюсь там использовать некоторые художественные книжки, которые были написаны учеными о своих поездках или советскими правительственными деятелями. Вот ученые, что показательно, практически совпадают в своих оценках с травелогами профессионально-писательскими. По-видимому, это лишний раз доказывает, что оценки давались путем внутренней цензуры.
Иван Толстой: Евгений Рудольфович, насколько писателей и ученых, о которых вы пишете, было бы корректно назвать агентами влияния?
Евгений Пономарев: Я думаю, что агент влияния - это, в принципе, вполне корректное определение, учитывая главные задачи, как мы уже говорили, советского путешествия. Можно, правда, взять вопрос несколько шире. Можно сказать, что советское путешествие было нацелено и на внешнего читатели или внешнего потребителя (потому что читателем его называть, может быть, и не совсем корректно, травелог все-таки писался по-русски, по-русски читать очень многие на Западе не умели) и, одновременно, был нацелен на внутреннего потребителя. Причем, в зависимости от этапа, ориентировка на внешнего потребителя и на внутреннего потребителя менялась. Чем ближе была Вторая мировая, тем более писалось для внутреннего потребителя, чем дальше мы уходим к годам революции, к годам непризнания еще европейским государствами СССР, тем важнее ориентация на потребителя внешнего. Для внешнего потребителя очень важно красиво представить Советский Союз, показать, что в Советском Союзе живут не дикари, а подлинно культурные люди, создающие (что очень важно!) ''новый тип культуры'', как утверждалось в советской идеологии, и, в силу этого, являющиеся представителями ''нового человека'', как опять же утверждала советская идеология 20-30-х годов.
Поначалу, возможно, планировалось, что травелоги советских писателей будут переводиться на иностранные языки и западный человек получит возможность увидеть в таком отраженном ''советском'' свете самого себя. Но, надо сказать, что переводов практически не было, а вот для внутреннего потребителя травелог важен сам по себе, травелог, в котором рассказывается о том, что представляет из себя сегодняшний Запад. И понятно, что Запад должен был соответствовать тем идеологическим оценкам, которые давались ему в высказываниях руководителей государства и в идеологической литературе.
Интересная проблема возникает с точки зрения теоретико-литературной. Травелог, с одной стороны, должен показывать реальные впечатления. Он, собственно, должен действовать как фотоаппарат (Эренбург иногда употребляет такое сравнение). С другой стороны, фотографии должны четко соответствовать тому, что надо увидеть. И вот на каждом этапе интересно отслеживать, как автор советского травелога тщательно выбирает впечатления, которые должны войти в советский травелог.
Дальше возникает еще более интересная тема. Советский писатель, с одной стороны, представляет из себя частного человека, который приехал на Запад с какой-то частной миссией. Более того, у него могут быть какие-то свои собственные, частные цели. У многих советских писателей, например, родственники или друзья в эмиграции живут, в том же самом Париже, и им, вполне возможно, хочется с ними встретиться. С другой стороны, советский писатель - это представитель страны, и он не должен себе позволять слишком много частной жизни, в особенности той, которая не укладывается в идеологические рамки. Вот в этом отношении очень интересно отслеживать, как травелог нажимает на паузу в те минуты, когда в поездке происходит что-то, что нельзя записать.
Бывают такие интересные вещи. Тот же самый Лев Никулин, фигура одиозная, фигура идеологически значимая и, кроме этого, что важно, по-видимому, Лев Никулин был такой рубаха-парень. Все, кто с ним общались, говорят о том, что он был потрясающе компанейским человеком, интересный в общении, веселый. Никулин не только книги оставил после себя по поводу своих поездок, он делал альбомы, которые хранятся большей частью в РГАЛИ, а один из таких альбомов, как раз посвященный книге ''Семь морей'' (даже можно назвать это одним из вариантов рукописи), хранится в рукописном отделе Института мировой литературы в Москве. Так вот, эти альбомы Никулина - это собрание материалов, которые он аккуратненько наклеивает на странички альбома. С одной стороны, он наклеивает вырезки из эмигрантских газет - очень показательная вещь. Иногда он подписывает, из какой газеты это взято, иногда не подписывает, но, поскольку вырезки со старой орфографией на русском языке, то сомнения не вызывает, что взяты они из эмигрантской периодики. Когда он цитирует эти же самые вырезки (иногда целиком, иногда немножко исправляя стиль - не нравится ему, видимо, стиль эмигрантского автора - иногда немножко сокращая текст), он, как правило, подает их как дайджест оригинальных западных газет. Он не ссылается на эмигрантский источник, а ссылается, например, на ''Morning Post''. Интересная штука. Посмотрев этот альбом, мы можем разоблачить Льва Никулина и указать на подлинные источники той информации о Западе, которую он пытался передать советскому читателю.
Но рядом с этими вырезками, которые явно должны быть использованы для книги, можно увидеть такие вещи: например, два рекламных объявления парижских публичных домов. И рядом рукой Никулина написано: ''Вот, что можно найти на заднем сиденье такси в Париже''. Мне кажется, это очень показательный момент. Собственно, Никулин как человек веселый, очень любящий буржуазную жизнь.... Так же, как Маяковский, он купил себе во Франции автомобиль и поездил на этом автомобиле по Европе. Правда, в отличие от Маяковского обратно его не привез, вполне возможно, что история с автомобилем Маяковского ему подсказала, что делать этого не надо: все осудят. Так вот, любил красивую жизнь Лев Никулин, вполне возможно, что в публичные дома тоже хаживал, по крайней мере, не трудно догадаться, что его туда тянуло. Когда он наклеивает рекламные объявления, он даже самому себе должен объяснять, почему он это сделал. И вот эта приписка от руки, что это можно найти на заднем сиденье в Париже, превращает влечение к красивой буржуазной жизни (или не красивой, а свободной в сексуальном плане) в обличение ее, совершенно меняет само отношение к тому источнику, который наклеивается в альбом.
И примерно то же самое происходит с травелогом. Автор советского травелога может получать искреннее удовольствие от посещения чего-то буржуазного. Например, Вера Инбер, которая, как известно, причисляла себя к конструктивизму, с большим удовольствием ездила в Баухаус смотреть последние наработки Баухауса. Правда, информации об этом очень мало - в записной книжке, которую она вела во время этой поездки, она пишет очень аккуратно, практически просто обозначая дату и замечая, что архитектура эта - как фуги Баха, вот линии примерно похожи. Понятно, что Баухаус ей близок и сама идея новой архитектуры, нового искусства ей тоже очень близка. Но когда в книге ''Америка в Париже'' она начинает писать о современной французской архитектуре, в частности, о доме, который построил Ле Карбюзье, она вынуждена это осуждать, поскольку в Советском Союзе интерес к конструктивизму сменился отрицанием конструктивизма.
Показательно, что в частной жизни человеку может что-то нравится из того, что он видит на Западе, а в жизни официальной, в официальном травелоге он вынужден свою позицию переверстывать под те идеологические моменты, которые даны ему изначально.
Иван Толстой: Были ли советские власти всегда и безусловно довольны результатом таких поездок и этими травелогами?
Евгений Пономарев: Нет, далеко не всегда. Можно посмотреть на советскую критику - по крайней мере на втором этапе путешествий, появляются в периодике критические статьи, которые обсуждают книги.
Иван Толстой: Давайте напомним, что второй этап, по-вашему делению, это конец 20-х годов.
Евгений Пономарев: Когда начинают выходить книги, посвященные путешествиям, а не небольшие очерки, тогда их, естественно, рецензируют в периодике. И вот по этим рецензиям видно, что большей частью советская власть не очень довольна тем, что пишут авторы травелогов. И, прежде всего, недовольны тем, что картина Запада слишком привлекательная, критиков не устраивает то, что в каждом из травелогов, так или иначе, как островки, просвечивают отдельные впечатления, просто живые впечатления, взятые из парижской улицы, например. И вот эти впечатления слишком привлекательны для читателя, они сами по себе не соответствуют тем установкам. которые в травелоге проводятся.
Показательно, что на третьем этапе, когда авторов травелогов станет значительно меньше, Никулин просто конструирует, якобы, непосредственные впечатления с улицы. Можно проследить в некоторых случаях, насколько литературны его непосредственные впечатления. Иногда это не так очевидно, а иногда при чтении ''Семи морей'' можно почти с очевидностью сказать, что все, якобы, непосредственные впечатления, которые Никулин вынес из беседы с итальянцем, из поездки по железной дороге или с борта корабля, взирая на немецкий берег, соответствует литературе - настолько литературное описание пейзажа или разговора, что сомнений (сейчас, по крайней мере) не возникает, что это сочинено. В некоторых случаях, благодаря альбомам, которые Никулин оставлял, мы его можем изобличить, потому что то, что он подает иногда как непосредственное впечатление - вот зашел в такое-то место в Париже и увидел такого-то человека, - это история из эмигрантской газеты, которая аккуратненько наклеена в альбомчик.
Иван Толстой: Как можно численно представить себе этих писателей, сколько их было? Я так понимаю, что в конце 20-х их было больше всего и, все-таки, чем измеряются они - десятками или сотнями?
Евгений Пономарев: Конечно, десятками. Поскольку выехать было не так-то просто, как мы знаем, сотни советских писателей выехать на Запад не могли. Причем, для меня не до конца еще пока понятен сам принцип отбора советских писателей, которым разрешается выезд на Запад. Часть писателей, особенно те, кто начал ездить в начале 20-х годов, сами изъявили желание туда поехать, и кого отпустили... Известно, например, что Александр Блок тоже хотел выехать на Запад, но разрешение он не получил, а когда, наконец, получил, то было уже поздно: он уже по состоянию здоровья на Запад выехать не мог и умер в Петрограде. Маяковский получал разрешение довольно легко. По-видимому, играла роль то ли лояльность к советской власти, которую писатель изображал, то ли какие-то личные связи с ЧК, которое ведало отправкой писателей на Запад. Эренбург в своих воспоминаниях ''Люди. Годы. Жизнь'' в которых, для сегодняшнего дня, довольно много наивных моментов.... Видно, как Эренбург прикрывает какие-то вещи.
Вот, например, Михаил Кольцов, которого вы вспоминали. Есть такой эпизод в воспоминаниях Эренбурга. Эренбург возвращается в Москву после долгого отсутствия, как всегда, и замечает, придя в редакцию ''Правды'', что Миши Кольцова нет больше в качестве главного редактора - на кабинете главного редактора какая-то другая фамилия. Он ходит по коридорам и всех спрашивает: ''А где же Миша Кольцов?''. И почему-то все отводят глаза, молчат и не отвечают.
Мне кажется, что для 60-х годов эта версия еще, может, и казалась правдоподобной, а сегодня совершенно ясно, что хитрая лиса Эренбург никому такого вопроса не задал ни разу, оказавшись в редакции ''Правды'', даже если он не знал, что произошло с Мишей Кольцовым.
Так вот, в ''Люди. Годы. Жизнь'' Эренбург рассказывает историю своего первого выезда на Запад. Он через Луначарского получил аудиенцию у Менжинского, который тогда возглавлял ЧК, и передает он фразу Менжинского таким образом: ''Мы-то вас выпустим, а пустят ли вас французы - не знаю''. Ему выдают один из первых советских заграничных паспортов, он выезжает в Ригу (с Латвией уже установлены дипломатические отношения, в Риге есть французское посольство), подает заявление о желании получить французскую визу, ждет больше месяца в Риге, и в тот момент, когда он уже отчаялся совершенно, ему разрешают все-таки въезд во Францию. Вот показательная вещь, что для того, чтобы выехать заграницу, нужно было пройти собеседование с председателем ВЧК. Вполне возможно, что далеко не всякого человека приглашали на такое собеседование.
Так что несколько факторов влияло на то, кому разрешали покинуть Советский Союз официально, в качестве советского писателя. Во второй половине 20-х годов, на втором этапе советских путешествий, вполне возможно, что процедура была легче, тем не менее, по-видимому есть какой-то отбор и, по-видимому, если мы сопоставим биографии тех, кто выезжал на Запад, мы увидим такую закономерность.
Во-первых, большинство из этих людей хорошо владеет хотя бы одним европейским языком, потому что нужно объясняться с иностранными товарищами и ''не товарищами'' для того, чтобы грамотно представлять Советский Союз на Западе. Во-вторых, большинство из них имеют опыт дореволюционных путешествий. Эренбург, например, первый раз выехал с матерью в Германию еще мальчиком, Ольга Форш, у которой были вполне благополучные родители, путешествовала по Европе в юности. Вот путешествовала ли Вера Инбер? Тем не менее, целый ряд писателей имеют опыт дореволюционных путешествий, что, наверное, тоже с точки зрения тех, кто их отправлял туда, помогает ориентироваться в том мире, в котором они окажутся. Иногда вместе с ними выезжает человек, который не говорит ни на одном иностранном языке. Вот Есенин, например, как известно, выехал с Айседорой Дункан, и Айседора Дункан была его переводчицей в Европе.
Иван Толстой: Ну, не его переводчицей, она была устроительницей своих собственных дел, а Есенину был немедленно придан агент ГПУ Александр Кусиков.
Евгений Пономарев: Да, который, кстати, в Париже и остался.
Иван Толстой: И это, вполне вероятно, было его заданием.
Евгений Пономарев: Возможно, хотя в тех же самых травелогах второй половины 20-х годов Кусиков фигурирует как предатель, как человек, который покинул советскую родину, который опустился, одет неряшливо, ничего не пишет, готов чуть ли не лакействовать в русских ресторанах.
Иван Толстой: Вполне возможно. Как мы из сегодняшнего дня это понимаем, он действительно мог начать уходить куда-то в расселину, за корягу прятаться, уже не мочь выполнять свои дела (может быть, это было внутреннее растление, все, что угодно), и его начали объявлять предателем именно для того, чтобы от него всячески отмежеваться. Но в начале 20-х годов он был вполне активный.
Евгений Пономарев: Очень интересная история приходит на ум, еще одна иллюстрация этой мысли о том, как чувствуют себя в Европе те, кто не знает иностранного языка. Есть известное письмо Есенина из Европы, где он пишет, что я держу себя примерно так, что если кто-то хочет со мной говорить, пускай учит русский язык.
Всеволод Иванов выехал на Запад вместе с Никулиным, но выехал ненадолго - где-то через неделю он вернулся обратно в СССР. Официальная версия воспоминаний - ему нужно было вернуться, ибо начались театральные репетиции ''Бронепоезда''. Так вот, в воспоминаниях Никулина есть такой эпизод. Всеволод Иванов, пишет он, не умел говорить ни на одном языке, кроме русского, и шокировал немцев. Когда к нему на улицах обращались как к немцу (а первое, что делали советские писатели, приезжая в Европу, это прилично одевались в европейских магазинах), он отвечал единственным немецким словом, которое он знал. Это было слово ''унд''. Чем невероятно шокировал немцев, которые пытались понять, что же это значит. Но такие люди больше на Запад не попадали.
Иван Толстой: Я подумал сейчас, что, может, сокращением этого слова и стало название его знаменитого романа ''У''.
Евгений Пономарев: Возможно. Второй раз, по-видимому, такие писатели уже на Запад не выезжали, и знание языка было одним из пунктов, который требовалось указать в анкете для того, чтобы получить разрешение на выезд. Поэтому, по-видимому, среди выезжавших преобладают попутчики, а не, так называемые, пролетарские писатели или, как Всеволод Иванов, писатели, писавшие о гражданской войне с откровенно красной точки зрения. Но все-таки попутчиков больше, потому что, видимо, они лучше объясняются с иностранной аудиторией и, возможно, они имеют больше опыта общения с иностранной аудиторией. Человек пролетарского происхождения или человек, не получивший образования до революции, может эпатировать иностранную публику, запеть ''Интернационал'', например, как Есенин в Германии. Потом ему приходилось давать подписку, что он не будет петь ''Интернационал'', когда он въезжал в другие западные страны. То есть, может эпатировать западного читателя или слушателя, но представить должным образом высокую культуру Советского Союза он не в состоянии.
Иван Толстой: Куда отнесете вы такие промежуточные фигуры (я совсем не хочу сказать, что они стали авторами каких-то травелогов, но они сохранили советские паспорта - по крайней мере на начальном этапе, по крайней мере, один из них), я имею в виду Романа Якбосона и Евгения Замятина. Фигурируют ли их имена в вашей книге и, если да, то под каким соусом?
Евгений Пономарев: Нет, в книгу эти имена не попали, поскольку ни Евгений Замятин, ни Роман Якобсон травелогов не оставили. Но что касается позиции довольно многих людей, выезжавших на Запад с советскими паспортами и довольно долго советские паспорта имевшими, Замятин, насколько я знаю, вообще умер советским гражданином на Западе, и показательно, что он не участвовал ни в каких жестах и кампаниях по дискредитации Советского Союза. Целый ряд людей, по-видимому... Можно сказать, что среди них были разные люди, можно сказать, что кому-то было удобно жить с советским паспортом, тем более, что советский паспорт на каком-то этапе был удобнее Нансеновского для пресечения границ. Кроме того, Нансеновский паспорт нужно было еще получить. Вот отказаться от советского паспорта, а какой получить? Некоторые люди, такие как Пантелеймонов из позднего бунинского окружения, сохраняли советский паспорт на протяжении всей жизни совершенно явно просто из удобства, потому что другой паспорт получить было сложно, и если можно было проживать с советским ни о чем не думая на Западе, то они и проживали с советским. Кто-то, как Замятин, вполне возможно чувствовал себя, во-первых, русским, вполне возможно, это была национальная позиция, в отличие от большинства эмиграции Россию отождествлял с Советским Союзом. Кто-то чувствовал себя советским человеком. Эренбург, например, как мне кажется, принципиально не менял свое положение советского писателя на положение писателя эмигрантского. Поначалу ему было это удобно, а в конце 30-х годов, не исключаю, что приходили к нему такие мысли - не остаться ли в эмиграции насовсем. Тем не менее, возможность быть на границе между двумя мирами казалась ему чрезвычайно важной.
Иван Толстой: Ну и, наконец, если это старосветские путешествия, которые описаны вами в этих книгах, то как быть с новосветскими? Не думаете ли вы продолжить эту тему на примере английских и американских травелогов, авторами которых были советские литераторы?
Евгений Пономарев: Во-первых, об английских и американских травелогах написана большая глава во второй, более объемной книге ''Прощай, Европа!''. Мне кажется, что эта глава довольно удачно встроилась в общий контекст старосветского путешествия, поскольку на идеологической прямой, которая определяла в советском сознании Европу, Париж, как столица капитализма, довольно скоро вытесняется Лондоном и Вашингтоном как валютными хозяевами Парижа. Париж перестает быть главным капиталистическим городом, главными капиталистическими городами воспринимаются Лондон и не столько Вашингтон, сколько Нью-Йорк, поскольку Вашингтон город маленький и исключительно официальный. Вот глава об этом написана.
Собственно художественных текстов о посещении Америки довольно немного. Из больших книг или из книг первого ряда, можно сказать, это очерк Есенина, это прозаические очерки Маяковского и его поэтический цикл, это книга Пильняка и это книга Ильфа и Петрова. Они отражают все три этапа американских путешествий и, собственно, можно бы было распределить эти четыре книги по трем этапам, но поскольку материала значительно меньше, чем для европейского путешествия, я решил так не делать.
В какой-то степени получилась такая единая модель путешествия 20-30-х годов в этой англо-американской главе. В Англию путешествий несколько побольше, но ярких таких, не газетных травелогов, а травелогов, которые печатались из номера в номер в толстых журналах или вышедших отдельными книгами, тоже немного. Так что глава об этом создана, и они встраиваются в общий план путешествий на Запад.
Если говорить о продолжении этого замысла, меня интересует менее встраивающийся в эту схему сюжет, а именно путешествие в революционную Испанию и в Испанию времен гражданской войны. Об этом написано довольно много текстов. Вот Михаил Кольцов, о котором мы с вами начали говорить, в основном писал об Испании, и это тексты, которые актуализируют другую идеологическую схему. Хотя и географически и хронологически они укладываются в тот период, который я себе определил как предмет изучения.
