Елена Фанайлова: Свобода в обществе «Мемориал». История протеста. Формы, контексты, образы. Заключительный круглый стол из серии «Культура протеста». В программе участвуют Анна Качкаева, декан факультета медиа-коммуникаций Высшей школы экономики, Джеймс Хилл, фотокорреспондент журнала The New Times, Оксана Гавришина, историк культуры, доцент РГГУ, Денис Драгунский, писатель, редактор журнала «Космополис», Владимир Дукельский, музеевед, ведущий научный сотрудник Российского института культурологии, Александр Черкасов, общество «Мемориал». Ведет дискуссию историк Ирина Щербакова.
Ирина Щербакова: Сегодня мы хотели бы поговорить о том, что такое протест, что остается в истории, как долго живут формы протеста. Я хотела бы предоставить первое слово Анне Качкаевой.
Анна Качкаева: Мне особенно приятно у родных микрофонов, потому что я еще и практикующий журналист и могу смотреть на это не только, как исследователь, на все то, что происходило в последние месяцы, но и как человек, который 20 лет занимается медиа-критикой, наблюдает за тем, что происходит главным образом с телевидением и как трансформируется это на экране, и это его воспринимают зрители, слушатели и читатели. На моих глазах они превратились в мультимедийных потребителей, это тоже, кстати, одна их характеристик того, что мы видим в драматическом разрыве представлений сетевого потребителя симулякров и того, что делает телевидение, как медиум.
Три посыла, которые важны, чтобы говорить о том, как же это медийное пространство отразило протест и как его воспринимали разные части общественного спектра. И многие социологические исследования, и исследования Интернета, и вот эти последние месяцы показывают, что страна у нас делится на большую телевизионную и ограниченно сетевую, то есть партии Интернета и партии телевидения – это не фигура речи, это отчасти уже существующая реальность. Именно поэтому эти две стороны в представлении о протестах и об образах протеста исходят из разных оснований и по-разному воспринимают это все.
Второе обстоятельство – ни СМИ и ни сеть помогли публике стать более политизированной за эти месяцы, а, собственно, власть, которая перестала отдавать отчет в словах, не поняла, в каком словесном контексте она находится с собственным изменившимся обществом, представленным главным образом рассерженными горожанами. И сеть, и СМИ отразили это и как-то отреагировали, но, безусловно, именно власть с ее бандерлогами, с ее не совпавшим контекстом и языка и образом, сначала испугавшись, отреагировала таким образом и вызвала реакцию, а потом перехватила отчасти и образный ряд, и некие смыслы с точки зрения их реализации, например, в визуальном пространстве. Это очень видно было в новостях для большой страны, например.
И третий тезис, который для меня очень важен, телевидение, как ни странно, стало одним из катализаторов протеста.
Почему это так? Если мы исходим из того, что страна делится на большую страну и страну Интернета, то даже по первой неделе декабря после выборов очень видно, что происходило в эфире федеральных каналов, и почему произошел очевидный зазор того, что видели, о том, что происходило, то есть вот этого видимого с представляемым и происходившим. В день выборов в декабре уже в Сети было совершенно понятно, что к 12 часам дня страна живет в разных временных плоскостях с точки зрения коммуникационного пространства. Если считать, что «Твиттер» - это волна, которая сродни сейсмической, а «Фейсбук» - это место, где гражданские активисты формировали свою идентичность последние несколько месяцев, потому что в ситуации абсолютного недоверия, недоверительных времен к Конституциям к любым, к власти, к решениям, к друг другу, аудитория всегда пытается себя самоидентифицировать, в том числе в этой символической культуре, то все, что творилось в YouTube, в попытках снять на мобильный телефон, разных небольших телекомпаний, которые параллельно, и это было видно, от Томска до Омска и Новосибирска, выкладывали сюжеты, которые не шли в эфир, о чем сообщали эти молодые ребята, которые параллельно снимали на камеру компании и тут же снимали на свои мобильные телефоны. И когда к 12 часам дня в Москве рост этого количества роликов, рассказывающих о вбросах, о разговорах, о том, что происходило на участках, роликов и в официальных региональных компаниях, и неофициальных, он просто зашкаливал, то мне стало понятно, что все, мы завтра проснемся в другой коммуникационной реальности, потому что телевидение категорически не совпадало с тем, что происходило с видео в Сети. Дальше телевидение только усугубляло происходящее. В понедельник, когда начались первые задержания, все, что происходило на Чистых прудах, телевидение не показало. До среды, пока не высказались два наших главных персонажа политической сцены о том, что митинги вообще конституционно возможны, разрешены и ничего страшного нет, они сказали это по-разному, но произнесли, телевизор не показывал ни Триумфальную, ни Чистые пруды. То есть три федеральных канала не показывали стране, что происходило на улицах Москвы, где уже было несколько тысяч и где довольно серьезно с ними разбирались.
Но, что происходило в это время в Сети и в стране, которая с большим телевизором? В это время в красноярской телекомпании ТВК, томской телекомпании ТВ-2, в казанской телекомпании, ну и так далее, в общем, пять-шесть крупнейших городов в виде выпусков новостей выходили первые сюжеты по 5-6 минут с картинкой и логотипом «Раша тудей», «Евроньюс» и так далее, где эти новости рассказывали своим зрителям, поскольку они были частными компаниями, то есть старые частные компании с репутацией, местные новости в этих городах смотрят, рассказывали про то, что федеральные новости не рассказывали. То есть началась просто информационная шизофрения в крупных городах. А в небольших городах компании типа Мурманска или Архангельска, где нет крупных частных компаний, которые бы работали с такого типа материалом своих ли блогеров и корреспондентов или корреспондентов негосударственных СМИ, фиксировали, что у некоторых руководителей (ну так, в частных беседах) регионов возникло странное, то есть они не понимали, как разговаривать с собственным народонаселением, электоратом, потому что для большой страны митинги не показали, а два первых начальника сказали, что митинги возможны. И в некоторых регионах, где нет такого включенного зрителя, и они не понимали, про какие митинги сказали два главных персонажа, я уж не говорю о том, что в эту первую неделю до первой Болотной творилось именно с видео в Интернете. И в этом смысле телевидение, конечно, усугубило, не став готовым к тому, что на это как-то реагировать надо сразу, а не откладывать на две недели и ждать, выйдет там под 100 тысяч или не выйдет и как с этим разбираться, конечно, усугубило ситуацию. Растерянность, очевидно, в медийном поле была в субботу, когда была первая Болотная. Как выглядела информационная верстка главных новостей федеральных каналов, Первого, Второго и НТВ, после часа, как «Евроньюс» и все остальные не запустил прямой эфир и дальше уже вынуждены были «Вести-24» рассказывать о том, что на Болотную вышло такое-то количество народу.
Вообще, верстка новостей выглядела следующим образом. Ни звука о том, что где-то в стране есть какие-то митинги, и кто-то куда-то вышел и главным образом рассказ о том, как Филипп Киркоров покупает новогодние пинеточки и платочки для новорожденной дочки. Полуденный выпуск Первого канала… Да, а все выпуски открывались рассказом о несостоявшихся выборах в Осетии, вернее, о том, что происходило в связи. То есть все выпуски открывались Осетией и заканчивались на Первом канале господином Киркоровым. Это вообще символический ряд, потому что там еще через месяц Киркоров уже привез собственную дочь в Москву и тоже в день митинга на Сахарова сюжет на Первом канале рассказывал. Это к большой стране. Ровно в эти же минуты в Сети шли уже прямые трансляции многих ресурсов, еще не десятка, как это уже было на Болотной и Сахарова, но трех, четырех ресурсов от официальных СМИ, которые работают с Сетью, до «Ридуса» и так далее. Люди по всей стране, которые могли быть подключены к Интернету или, по крайней мере, знали это в больших городах от своих коллег, я уже не говорю о Москве, видели и пустые улицы, машины с ОМОНом, и людей, которые идут к Болотной, и так далее, и так далее. Затем вот тут произошел слом и, если вы сейчас бы воспроизвели информационную картину этого времени до времени, когда появилась уже Поклонная Гора, вожжи отпустили, потому что стало понятно, что если не давать хоть в каком-то виде то, что происходит на площадях, информационная шизофрения может довести до чего-нибудь дурного. И мы просто по часам видели, как происходило открывание этих форточек, когда вышли в прямой эфир все западные каналы, с трех часов начиная, в информационных выпусках субботы появились некоторые персонажи, которых мы по 5-8 лет в эфире не видели, с коротенькими синхронами, но все-таки уже появились, и появилась вот эта митинговая активность. Надо сказать, что это было все-таки довольно объективно, особенно первые две недели, журналистам в данном случае не давали указаний, потому что они стояли на фоне большого скопления народу, со всеми флагами и просто рассказывали, что, собственно, происходит. Если вы посмотрите на состав потом Поклонной и Болотной, на состав людей на сцене, это тоже отражение людей партии Интернета и партии телевидения. Главные персонажи и лица на Поклонной – это лица Первого и Второго каналов: Шевченко, Кургинян, Тарасова, Леонтьев. А там оказались все люди интернетовские или не допущенные к эфиру. Помимо этих обстоятельств, многие журналисты государственных каналов пребывали в эти пару недель вот этого нарастающего противостояния, драматического разрыва повесток дня, тоже в состоянии даже не самоцензуры, а двоемыслия. Всю неделю, начиная с Чистых прудов до первой Болотной, все всё снимали. Чистые пруды и разгоны на Триумфальной – все всё снимали. Это означает, что выезжали съемочные группы, флайвеки, вот эти автобусы, все гнали материал. Состояние униженного чувства, что ты работаешь или тебя видят твои сограждане, на улицах все видно, видно же, машины с какими логотипами стоят и что происходит, это двоемыслие очень сильно влияло и на людей из редакции. Я точно совершенно знаю, что многие люди из редакций государственных каналов, если они были не в смене, они были на Болотной. Попытки пробить в новости хоть что-нибудь… Кстати, только у Митковой в эти первые три дня устно под видео 30 секунд появилось, что было что-то на Триумфальной, и потом попытка в 11 часов что-то такое сказать на НТВ. Помимо так называемого среднего, креативного класса, в этот круг рассерженных горожан, может быть, не обозначая себя таким образом, очень серьезно входят журналисты многих официальных СМИ. Бизнес и журналистика, которые вынуждены это все терпеть, это один из катализаторов того, что мы, вероятно, наблюдаем, хотя это пока никак не сформулировано. Ну и перехват повестки дня был довольно быстро произведен, и вы это видели. И сейчас мы имеем такой феномен в эфире федеральных каналов: в общем, ничего не запрещено, «Гражданин Гордон», есть даже прямой эфир, который через 10 лет нам вернули на государственном канале, «Исторический процесс», Соловьев и так далее, но степень манипулятивности и ора, которым забалтываются очень многие вещи, тоже очевиден. Вот эта черта оседлости для некоторого количества людей преодолена, разумеется, тех, кого мы 8 лет не видели, типа Рыжкова или Немцова, они появились на экране, да, цензурируемые, да, обрезанные, объявляющие бойкот, но все-таки появились. Но эта черта оседлости не преодолена для, например, Навального. Телевизор, как производитель симулякров и медийности в принципе, не раскрученных лиц туда не допускает, например, того же Сапрыкина, хотя он замечательно формулирует. Это и проблема телевизионных редакторов, и проблема общей тиражированности, необходимости медиатизировать политику и воспроизводить, как говорил Бодрийяр, вот эту сериальность. Поэтому изменить принципиально ни повестку дня, ни визуальный ряд телевизор не может и не способен. Интерес и пик активности к политическим программам начинает сходить на нет. Может быть, кто-то из вас видел один из номеров Times, где была такая графика всех протестов. Они сделали карту протестов во всем мире, начиная от сирийских, кончая Испанией, наш декабрь в России. Я недавно разговаривала с исследовательницей из Оксфорда, сейчас все изучают социальные протесты, с чем это связано, почему весь мир вдруг так сошел с ума, она физик, и они попытались изучить вирусную природу распространения информации на примере испанского протеста, который очень похож по тому, как повестка дня развивалась, какие образы были, они очень похожи с точки зрения креативности. Так вот, я говорю, «ну и что, и что у вас в результате». Ну, Испания не мы, чуть полегче там все, вот они попрактиковались, выяснили, что та же креативность, образованный класс, появилось некоторое количество муниципальных новых людей, которые пошли в политику. Я говорю, и? Она говорит, «вот и я хочу вас спросить, а как вы думаете, какой результат?». Я говорю, «не знаю». «Вот и мы не знаем».
Джеймс Хилл: Для меня что было интересно в протестах, а я ходил на все: насколько отличается протест в России от других стран. У меня ощущение, что в каждой стране есть своя своеобразная форма протеста. К примеру, известная фотография французского фотографа Марка Рибу, сделанная в 1968 году, когда девушка с маргариткой старается ее вставить в автомат солдата. Не знаю, почему, но это одна из мощных фотографий, которая у меня в памяти, может быть, у вас тоже, когда мы думаем, что такое протест, как мы это видим, как мы его запоминаем. Протест есть со злом или без, с насилием или без него. С 1968 года, это было в Париже или где-то еще, было очень много разных протестов. Один был в Ливане, на самой южной части, возле границы с Израилем, часто «Хезболлах» выражало там протесты. Там женщины, они всегда в черном, конечно, берут огромные портреты шиитских лидеров, два на три метра, и тогда они идут к границе с Израилем, смотрят минут 20, потом они берут все эти портреты и начинают кидать камешки через границу, кричат. Это надо, чтобы пар этот ушел, они кидают. В общем, эти солдаты, они не смотрят, потому что они видят это каждый день, каждый месяц. Но для разных людей, для разных народов протест выполняет много разных функций.
Я жил в Италии 5 лет, в Италии тоже видел очень разные протесты. Например, часто в Риме были протесты профсоюзов. Мужчины, женщины, они идут, это как встреча с друзьями, с соседями, с лозунгами, с шариками, с очень вкусными бутербродами, они идут, шествие, потом стоят в каком-то скверике, там начинают говорить. Они никакого внимания не обращают на спикеров, они разговаривают и едят те вкусные бутерброды, которые принесли. В 2001 году был протест против «большой восьмерки» в городе Генуя. Анархисты, которые там действовали, называются в Италии «Черный блок». Там они все пришли, у них были очки против газа. Даже мы, корреспонденты, все ходили с кусками лимонами. Брызнуть лимоном, чтобы убрать этот газ из глаз. Страшный протест. Они начали кидать все, что было возможно, против милиции, был убит один человек. На следующий день был такой же протест. Я помню, они взяли одного японского репортера за руки и за ноги и начали им ломать витрину магазина. Все корреспонденты это знали, что так может быть, если вдруг будут вас атаковать, анархия получается. Это не протест, это просто анархия. Они протестуют против всего.
Что мне интересно было на этих протестах здесь, в России? В каждом протесте, у меня ощущение было, другая атмосфера. Первый протест был, никто не знал, что будет. Если обычно протест, скажем, совместные действия, - когда я там был, я ощущал, что очень много людей, которые пришли индивидуально. Я помню, на Площади Революции когда я шел с людьми через мост, ощущение, что люди не знают, что будет, когда они придут на Болотную. Мне интересно было, что они больше всего себя снимали, как-то они сами не верили, что это происходит. Тоже удивительно для меня было количество милиции, омоновцев, которые были между Кремлем и площадью. Даже в Кремле, они не поняли, что такое протест, они забыли, что может быть. Если идея такая, что вдруг люди могут просто перелезть через Каменный мост, вдруг захватить Кремль, это, можно сказать, абсурд, но, тем не менее, когда я там был, у меня ощущение, что они об этом думали, что, может быть, они просто выйдут и будут брать Кремль. Но и в Кремле, где власть, и люди, которые пришли, они забыли, что такое протест, потому что уже 20 лет прошло, последние, когда были протесты, настоящие протесты в России. И потом, когда я был на Сахарова, там было побольше народа, но, тем не менее, это была масса, как отдельные люди. Обычно, когда есть протесты, у всех есть, скажем, один лозунг, два или три. Что интересно для меня, что у каждого был свой лозунг. Я такого количества юмора давно не видел. Это было очень любопытно читать, они были на английском, были на русском. Типа даже для гостей столицы можно было читать, если вы не поняли по-русски. Это был такой международный протест. И тоже разница между, скажем, теми протестами, которые были 20 лет назад: если тогда люди не знали, кто их смотрит, то все, кто были на Болотной и Сахарова, они поняли, что там есть сегодняшние медиа, что через несколько минут кто-то в Нью-Йорке, кто-то в Саратове, кто-то во Владивостоке будет видеть то, что ты там показываешь. Насколько пространство протеста другое на сегодняшний день, я понимаю, как фотограф, потому что каждый из нас тоже является фотографом, вот на «Фейсбук». Если, скажем, в 1968 году мы помним, может быть, одну фотографию, очень мало, скажем, представлений, что это было. Когда люди смотрят, что было в России, там было настолько много источников фотографий, что мне интересно, был широкий выбор у людей, которые там были. Обычно на протесте либо старые, либо молодые. А здесь были совершенно разные люди.
У меня ощущение было, что это такие же люди, которые были 20 лет назад, тогда они пришли за что-то, просто, может, как-то поболтать, может, кто-то им сказал, что это надо, но, когда уже были последние митинги, понятно, зачем они пришли. Если они захотят прийти снова, было бы интересно посмотреть.
Оксана Гавришина: C какой фигурой мы имеем дело, когда говорим о протесте, образа протеста, культуре протеста? Я вижу некоторое напряжение между фигурой участника и фигурой зрителя. О заключении несколько пессимистическом, которым Анна закончила: что, казалось бы, большое телевидение захватывает эту проблематику и даже сколько-то сближаются повестки дня, а сдвига не происходит. Мне кажется, сдвига не происходит потому, что нужно говорить не столько о языке показа протеста, сколько о другой логике человека, который взаимодействует как-то с этим. Было бы любопытно какие-то параметры этого протестующего или действующего субъекта ухватить.
Короткий хотела бы сделать экскурс исторический. Во-первых, сразу бы хотелось отличить друг от друга современные исторические фильмы, скажем, о Великой французской революции, и фильмы конца 10-х, 20-х, 30-х годов, которые работают с проблематикой социального движения и протеста. Есть определенные обстоятельства, при которых появляется новый субъект, субъект действия, это же означает и субъект взаимодействия: кто с кем взаимодействует, когда мы говорим о протесте. Он появляется в конце 18 века с Великой французской революцией. Как изменялся изобразительный язык показа этого действующего субъекта? Первоначально этот коллективно действующий субъект - это толпа, а первой формой визуальной фиксации была карикатура, на которой эта толпа обычно показывалась, иррациональная, вообще не подчиняющаяся никакой логике, и воспринималась довольно негативным образом. Существенный вклад в изменение вообще визуального этого представления протеста вносит кинематограф, а потом авангардная фотография. Возможно, позиция зрителя 10-х - 20-х годов отличалась от современной зрительской позиции, и она предполагала существенную трансформацию того человека, который становится зрителем, сталкиваясь с новыми техническими средствами показа. Наш коллега, который работает в Германии, Вольфганг Байленхоф, подробно занимался изображением массы и толпы, и он обратил внимание на интересное подобие, если хотите, между идеей самого движения массы и кинематографом, логикой перехода от кадра к кадру. То есть толпа, некогда неуправляемая, она превращается в массу, и здесь можно напомнить исследования рубежа 19-20 века по социальной психологии Лунда и Габриеля Тарда, которые отмечали этот сдвиг. Новая идея этого коллективного субъекта четко совпадает с логикой кинематографа. Ну и, конечно, можно напомнить замечательный текст немецкого критика Зигфрида Кракауэра, который называется «Орнамент массы». И отчасти мы, безусловно, сейчас имеем дело с какими-то откликами или такими клишированными формами такого представления социального протеста. Вот это как бы коллективное тело, которое, может быть, по-разному представляется в разных последних митингах, но оно всегда важно. И вот эти съемки, аэрофотосъемка: нам показывают вот эту массу. Но в то же время такой показ протеста во многом уже исчерпан, отсюда интерес к другим формам. В частности, среди фотографов был велик специальный интерес и внимание к человеческому лицу, новый визуальный порядок лиц. И можно говорить о том, как эта позиция зрителя и участника может смещаться. Потому что в протесте, как в совместном действии, в социальном действии очень важно не только то сообщение, которое адресовано оппонентам или тем, против кого протестуют, но очень важно сообщение, которое адресовано таким, как ты или поиск, обнаружение таких же, как ты. И они, может быть, не во всем такие, они в чем-то очень отличаются от тебя, но в чем-то они такие же. И форма протеста, как форма позитивного опознания близкого тебе мне кажется очень важной.
И последнее, это вопрос о документальной фотографии. Я полагаю, что особенно с 80-х годов в фотографии статус документальности перестает быть самоочевидным. В некотором смысле недостаточно того простого факта, что эта фотография была сделана в день события, в момент события, а важными становятся какие-то дополнительные моменты. Иногда принципиальная множественность источников важнее, чем отдельный кадр, или отдельный кадр реализуется только тогда, когда есть другие, которыми этот кадр можно перепроверить, удостоверить и так далее.
Денис Драгунский: Три выступления были совершенно разные: про хронику протеста, про типы протестов разных в разных странах, про какие-то моменты эстетизации массы, презентации протестной массы. Хочу немножко про другое поговорить. Я хочу сказать, что протесты бывают двух типов. Протест, который направлен против какого-то определенного деяния власти, ну, там, неправильные выборы, повышение цен, пенсионного возраста, налогов, обман, арестовали кого-нибудь. Конечно, эти вещи часто случаются, могут остаться тем, что они есть, и могут послужить пусковым механизмом протеста, так сказать, с большой буквы, чего-то большого. По-моему, сейчас до России докатилась волна большого протеста 60-х годов, европейского протеста. Протест, который сейчас переживает наша страна - это протест, прежде всего, стилистический, можно сказать, эстетический в том смысле, в каком эстетика является оформлением чего-то большого, жизненного стиля. Смотрите, как интересно. Протест белых ленточек. Сначала белые ленточки были протестом против выборов неправильных, за честные выборы. Кстати, расскажу историю. Госпожа Качкаева говорит, что периферия не знала. Периферия до сих пор не знает. Ко мне приехал человек из Пскова, увидел белую ленточку, он говорит: «Так это, правда, было? Можно, я возьму с собой, потому что я рассказываю, мне верят, что это было». Я говорю: «Бери, конечно». Вот так.
Сейчас начинается уже демонстрация за право носить белые ленточки. Метапротест, так сказать. Это значительно более серьезно, чем приписки, вбросы, карусели, откреплясты все эти, как они называются, которые нам устроили все эти выборы, вся эта политтехнологическая фигня. На самом деле начинается протест более серьезный, связанный с протестом стиля. Вы знаете, для того, чтобы понять, как это все происходило, лучше всего прочитать шестую книгу Диогена Лаэртского «О деяниях и изречениях древних мудрецов», шестая книга называется «Антисфен», и она посвящена киникам. Киники - это был первый случай такого мощного стилистического протеста. Он связан с тем, что распадалась полисная демократия и вместо нее происходила империя монархии, которая была на тот момент, как это ни смешно, более прогрессивным способом человеческого устроения, чем это громоздкая, помпезная, родовитая, так сказать, греческая демократия. Киники говорили о космополитизме, о том, что человек является гражданином Вселенной, а не полюса. Они говорили о том, что главнее всего добродетель, а не родовитость, и о том, что человеческое тело свободно. И вот в этой своей проповеди свободы человеческого тела они совершали некоторые такие действия, они были ужасными акционистами. Тут можно было бы рассказать истории про то, как они доказывали свободу человеческого тела, но здесь много молодых дам, воздержусь. Но хочу сказать, что коллективное совокупление на площадях - это было, так сказать, самой мягкой формой протеста. Это было где в 4-м, 3-м веках до нашей эры. Именно они и подготовили почву для великих империй, для империи Александра и потом империи Диадохов и потом, соответственно, и для римского «круга земного». Потому что, если бы не было стилистического выступления личностной свободы, то, конечно, этого ничего бы не было.
Ровно так же (давайте перешагнем через много столетий), провозвестником французской революции стал стилистический бунт двух людей, Жан-Жака Руссо и Даносьена Альфонса Де Сада: так сказать, о свободе души один говорил, а другой говорил о свободе тела. К сожалению, я не знаю работ, где была бы проанализирована связь руссоизма и садизма, для меня она несомненна, но связь и руссоизма и садизма по отдельности с революционализмом Франции, это как бы несомненно. Нашей революции 1917 года предшествовал Серебряный век с его телесным освобождением, с его тоже протестом, с его акциями, с его женщинами, которые, как в мемуарах Конашевича написано, приходили с разрезанными платьями, где тело было выкрашено в разные цвета. Правда, тут получается очень смешная такая фигня, что когда с уровня элиты свободы тела и души начинают идти на периферию, то получается полное безобразие, топят баржи с живыми людьми, все такое. И все это, как ни странно, явления одного порядка. Вульгаризация высокого протеста - это, к сожалению, нравится нам это или не нравится, как сказали бы институционалисты, отрицательные внешние эффекты любой революции.
Сейчас нам предстоит пройти тот путь, который Европа прошла в 60-е, 70-е, 80-е годы, потому что, если у нас есть Интернет, кинематограф, радиоприемник, если мы институционально, инфраструктурно связаны со всем миром в смысле морали, жизненного стиля, мы не можем остаться от этого в стороне, он нас прожевывает. Именно вот то отчаяние молитвенных стояний, вот этого вот, ну, я назвал бы вот этого дела Pussy Riot, я бы уподобил поджогу Рейхстага на самом деле. Эта ситуация загнала в патовую ситуацию прежде всего саму власть, понимаете, уже все, Рейхстаг горит, Ван дер Люббе арестован, уже нельзя сказать дальше, что ничего не было. И отчаяние, неадекватность властей, вот эта апелляция к традиционализму, к религиозному фундаментализму и к отсталым извозьичьим массам, как говорили Ильф и Петров, только показывает неизбежность вот этой самой революции. Будущий протест будет связан с этим безумным законом о запрете пропаганды гомосексуализма, на который общество должно будет дать ответ, потому что Советский Союз в какой-то шизофрении пребывает: с одной стороны мы дали права женщинам, но феминистская революция еще не завершилась, и при этом гнобим геев, понимаете, а так не бывает. Это все равно, что сделать корабль, построить, но дырочек насверлить и удивиться, что он тонет. Это вещи из одной структуры, нельзя сделать одно, не сделав другое, потому что иначе это разорвет. Вот сейчас разрывает. Протест будет нарастать и он, конечно, как-то переформатирует все общество. Он отыграется, возможно, жесточайшей реакцией, безумством, вульгаризацией на периферии социальной, но от этого, к сожалению, нам никуда не деться и нам к этому нужно быть готовыми.
Александр Черкасов: Я хочу сказать, что ничего нового или почти ничего нового на этих площадях на нашей памяти не происходило, ну, по крайней мере, в прошлый цикл, когда мы от больших митингов конца 80-х дошли до иллюминации всего этого, Белым домом, когда сравнимые по численности массы людей находились на окрестных и центральных площадях города Москвы в октябре 1993 года.
На самом деле все, что было, это было всегда запечатление, повторение и в очень малой степени развитие того, что было где-то уже когда-то до. Советская власть водила народ на демонстрации. Так, извините, 7 ноября 1989 года была альтернативная демонстрация демократов. Почему 7 ноября? А потому что 7 ноября - намоленный денек. Первомайская демонстрация 1990 года, когда Политбюро во главе с Горбачевым ушло с Мавзолея, действительно, какого черта на первомайскую демонстрацию идет оппозиция. А вот потому, что этот день есть. Есть и другие линейки таких намоленных мест или развития подобных действ, от площади Маяковского конца 50-х годов до современной Триумфальной, куда с роковой неумолимостью некоторые месяцы и годы народ выходит.
Защита Белого дома в августе 1991 года. Извините, это литовцы защищали свой парламент в 1990 году, в начале 1991-го. И тут рефлекторное действие: чего делать, когда танки в городе? Надо защищать парламент. К 1993 году оппозиция уже другая, коммунистическая, пришла через малую защиту Белого дома, 1 мая 1993 года, к октябрю они пришли. Чего остается делать во время путча? Защищать Белый дом. Поход на Останкино 3 октября 1993 года. Это было не первое действие. То есть формы повторяются. Противостояние площадей . Это уже было. Было противостояние площадей Шахедон и Азади в Душанбе в ходе их гражданской войны. Война на проспекте Руставели. Здесь одни, здесь другие. Противостоят вплоть до применения артиллерии. И у нас в ночь с 3 на 4 октября 1993 года было противостояние Советской площади, куда позвал Гайдар, и Белого дома. Мы же опять хотели ходить… Куда нам остается? До Манежной, нас туда не пустили, ее застроили. Опять мы ходим, опять мы стоим, опять мы слушаем ораторов и не знаем, правильно это, неправильно. А тут еще, между прочим, действительно подкатила Поклонная, потому что все, что можно классифицировать, можно имитировать.
Что главное? Главное – это то, что трудно повторить. Поиск новых форм сейчас, пожалуй, главное. Белое Кольцо едва ли не лучшее, что было за эту зиму, потому что там не было этих говорящих всем остальным голов, все были равны. Пожалуй, сейчас только на карнавале может родиться что-то новое. А пока мы находимся в повторении тех форм, которые мы когда-то запомнили, в их воспроизводстве, и мы ходим по другому кругу, не белому, а замкнутому.
Владимир Дукельский: Надо говорить о культуре протеста, а для меня это все-таки протест культуры. Я специально утрирую: нет политического протеста в событиях последних месяцев. В данном случае политика является формой, а не содержанием, глубинных культурных сдвигов, которые лежат в основе того, что назвали раздражением, возмущением и так далее. Закономерно, что сегодня не политики являются лидерами протестного движения. Более того, мы все время от политиков: что же вы не выглядите так, хотим мы сказать Володе Рыжкову, Немцову, как мы хотим, чтобы вы выглядели, а хотим мы только одного – чтобы вы выглядели, как медийные фигуры. Этой медийности вам как раз и не хватает. Поэтому не случайно приход на митинги именно медийных фигур, которые привели за собой во многом протестное движение. И это уже вопрос не авторитета, звездности, это вопрос зрелищной природы протестного движения. И вот как народу нужен хлеб, вот такая же обязанность правительства снабжать его зрелищами, эту свою обязанность на протяжении последних лет власть и не выполняла или выполняла из рук вон плохо, что и вызвало отторжение. И пространство протеста – это не площади и улицы, хотя это происходит вроде бы там, пространство протеста – это культура, сфера культуры, художественной, медийной, Интернет, что угодно. Собирают людей не политические партии туда, а культурные сообщества. Они задают новую сетевую структуру протестного движения. И поэтому атрибутика важнее порой, да. Ведь все говорят «ну, как это так, рядом стоят националисты и демократы». А потому что в пространстве культуры легко соединяются берцы, куртка с надписью «Я люблю тебя, Россия» и флаги, и все это, поскольку атрибутика важнее. И смеховая, карнавальная природа того, что мы видим, важнейший способ выражений. Как реагировать на лозунг «Если не Путин, то кот»? Это язык, на котором в подворотне, в казарме, в пивной не говорят. Поэтому, мне кажется, если кто и победит, в противостоянии победит, то окажется зрелищнее и интереснее. Ну, старая поговорка: королевский меч рубит, костры инквизиции сжигают, но уличные песенки убивают быстрее. Когда-то Андрей Донатович очень хорошо сказал, что у него с советской властью стилистические расхождения. Мне кажется, что сегодня тоже главные расхождения стилистические. Ну, результаты мы знаем. Вот однажды 100 миллионов сели на землю - и не стало британского владычества в Индии. Тут культурная составляющая была глубинной основой: почему 100 миллионов смогли одновременно сесть на землю. Цель, наверное, это завоевывание культурного пространства, главное раздвигание культурных границ, предъявление других культурных форм. И в этом плане купание в фонтане ГУМа так же ценно, как и большая демонстрация.
Алексей Левинсон: Одна из загадок в течение этой зимы была игра между политической формой и каким-то не политическим содержанием, и я про него хочу сказать. Я хочу обратить на то, на что Саша уже указал, на то, что было на Садовом Кольце. Впервые радиально-кольцевая структура Москвы, которая вообще довольно вредная для городского развития вещь, послужила неким важным целям. Каким? Не политическим. Люди показывали себя друг другу. Это важнейшая характеристика не протеста, это характеристика процесса конституирования городского общества. Городом Москва стала вот теперь. То есть такого уровня урбанистичности, а это серьезное слово, «урбанность» это одно из высших достижений культуры, вот урбанность появилась в Москве тут и так, очень странно. В отличие, я не знаю, от Флоренции, она не является тем, что есть в этом городе, она является тем, что в этом городе, как мы теперь знаем, бывает в течение нескольких часов. То, что было на митингах, я думаю, что для миллионов людей стало событием жизни. Вспомните, сколько это длилось. Это длилось меньше какого-нибудь сериала по телевидению. Это мгновения, но это мгновения, которые касались чего-то важнейшего в обществе. Мы видим некие проявления этого на удивительной поверхности, которой является город.
Где это готовилось? Ну, все понимают, что это готовилось в Интернете, но только это не в том смысле мобилизации, не в арабском, я бы сказал, смысле. Для нас, для Китая, для других несвободных обществ, Интернет сыграл роль города. Воздух, который делает свободным, у нас появился сначала в Интернете. Интернет отвечает классическим определениям городского, он отличается анонимностью, гетерогенностью и динамичностью. У нас это было сначала в Интернете, потом онлайн вышел в офлайн, но вышло что? Именно выношенное там городское. Мне кажется, что нашим самым большим достижением были эти минуты митингов.
Анна Качкаева: Ложь, которая идет от власти, до власти духовной, ложь, прежде всего, раздражает. И на этом протест замешан во всех смыслах. На этом замешано состояние всех этих месяцев и тех, кто выходит, и тех, кто сидит у экрана, тех, кто поддерживает, и тех, кто не поддерживает. А вот честь белых ленточек - это еще целый символический ряд, связанный с тем, что в России понималось под белым, под снежным, под девственным, почему вся эта культура кольца была в розах, на капотах венки, машины, фата. Дальше мы можем еще вспомнить Бердяева, «невестится ли Россия». Россия, между прочим, и городская «невестится», у нас сменилось поколение, и это поколение ждет в том числе другого суженого: честного, приличного, который бандерлогами не называет. Власть, безусловно, спровоцировала протест своей неэстетической реакцией, потому что она не может иначе, она насквозь вся сама в цинизме проварилась и этот цинизм ретранслируется в обществе, снизу доверху, и оно просто уже не может, его тошнит - и друг от друга иногда, в том числе. Тем не менее, не может морально-этический протест стать политическим, или должно пройти время для того, чтобы была сформулирована повестка дня, связанная с тем, что выполнение Конституции, следование закону и прав человека – это связанные с честью вещи. У нас это не замыкается, как общественное телевидение не связано с тем, что это ценность общественная, это общественное благо, в том числе противовес не только пропаганде властной, но еще диктату коммерческого и массового засилья. Как это соединить, никто не знает, ни за одним круглым столом за все эти месяцы. Как, впрочем, и испанцы, у которых гораздо лучше ситуация, не понимают.
Александр Черкасов: Когда-то я учился у такого замечательного человека, пана Марека Новицкого, который учил правам человека разных людей, учил опыту своему. Он как-то все время вводил эти самые права человека из человеческого достоинства, а не из чего-то еще. А дальше именно это можно сказать полицейскому: извини меня, права человека это не права твоих арестованных, это, прежде всего, твои право и твое достоинство, и в этом наше общее. Ты ведь не только их там держишь, ты себя унижаешь.
Ирина Щербакова: Сегодня мы хотели бы поговорить о том, что такое протест, что остается в истории, как долго живут формы протеста. Я хотела бы предоставить первое слово Анне Качкаевой.
Анна Качкаева: Мне особенно приятно у родных микрофонов, потому что я еще и практикующий журналист и могу смотреть на это не только, как исследователь, на все то, что происходило в последние месяцы, но и как человек, который 20 лет занимается медиа-критикой, наблюдает за тем, что происходит главным образом с телевидением и как трансформируется это на экране, и это его воспринимают зрители, слушатели и читатели. На моих глазах они превратились в мультимедийных потребителей, это тоже, кстати, одна их характеристик того, что мы видим в драматическом разрыве представлений сетевого потребителя симулякров и того, что делает телевидение, как медиум.
Три посыла, которые важны, чтобы говорить о том, как же это медийное пространство отразило протест и как его воспринимали разные части общественного спектра. И многие социологические исследования, и исследования Интернета, и вот эти последние месяцы показывают, что страна у нас делится на большую телевизионную и ограниченно сетевую, то есть партии Интернета и партии телевидения – это не фигура речи, это отчасти уже существующая реальность. Именно поэтому эти две стороны в представлении о протестах и об образах протеста исходят из разных оснований и по-разному воспринимают это все.
Второе обстоятельство – ни СМИ и ни сеть помогли публике стать более политизированной за эти месяцы, а, собственно, власть, которая перестала отдавать отчет в словах, не поняла, в каком словесном контексте она находится с собственным изменившимся обществом, представленным главным образом рассерженными горожанами. И сеть, и СМИ отразили это и как-то отреагировали, но, безусловно, именно власть с ее бандерлогами, с ее не совпавшим контекстом и языка и образом, сначала испугавшись, отреагировала таким образом и вызвала реакцию, а потом перехватила отчасти и образный ряд, и некие смыслы с точки зрения их реализации, например, в визуальном пространстве. Это очень видно было в новостях для большой страны, например.
И третий тезис, который для меня очень важен, телевидение, как ни странно, стало одним из катализаторов протеста.
Почему это так? Если мы исходим из того, что страна делится на большую страну и страну Интернета, то даже по первой неделе декабря после выборов очень видно, что происходило в эфире федеральных каналов, и почему произошел очевидный зазор того, что видели, о том, что происходило, то есть вот этого видимого с представляемым и происходившим. В день выборов в декабре уже в Сети было совершенно понятно, что к 12 часам дня страна живет в разных временных плоскостях с точки зрения коммуникационного пространства. Если считать, что «Твиттер» - это волна, которая сродни сейсмической, а «Фейсбук» - это место, где гражданские активисты формировали свою идентичность последние несколько месяцев, потому что в ситуации абсолютного недоверия, недоверительных времен к Конституциям к любым, к власти, к решениям, к друг другу, аудитория всегда пытается себя самоидентифицировать, в том числе в этой символической культуре, то все, что творилось в YouTube, в попытках снять на мобильный телефон, разных небольших телекомпаний, которые параллельно, и это было видно, от Томска до Омска и Новосибирска, выкладывали сюжеты, которые не шли в эфир, о чем сообщали эти молодые ребята, которые параллельно снимали на камеру компании и тут же снимали на свои мобильные телефоны. И когда к 12 часам дня в Москве рост этого количества роликов, рассказывающих о вбросах, о разговорах, о том, что происходило на участках, роликов и в официальных региональных компаниях, и неофициальных, он просто зашкаливал, то мне стало понятно, что все, мы завтра проснемся в другой коммуникационной реальности, потому что телевидение категорически не совпадало с тем, что происходило с видео в Сети. Дальше телевидение только усугубляло происходящее. В понедельник, когда начались первые задержания, все, что происходило на Чистых прудах, телевидение не показало. До среды, пока не высказались два наших главных персонажа политической сцены о том, что митинги вообще конституционно возможны, разрешены и ничего страшного нет, они сказали это по-разному, но произнесли, телевизор не показывал ни Триумфальную, ни Чистые пруды. То есть три федеральных канала не показывали стране, что происходило на улицах Москвы, где уже было несколько тысяч и где довольно серьезно с ними разбирались.
Но, что происходило в это время в Сети и в стране, которая с большим телевизором? В это время в красноярской телекомпании ТВК, томской телекомпании ТВ-2, в казанской телекомпании, ну и так далее, в общем, пять-шесть крупнейших городов в виде выпусков новостей выходили первые сюжеты по 5-6 минут с картинкой и логотипом «Раша тудей», «Евроньюс» и так далее, где эти новости рассказывали своим зрителям, поскольку они были частными компаниями, то есть старые частные компании с репутацией, местные новости в этих городах смотрят, рассказывали про то, что федеральные новости не рассказывали. То есть началась просто информационная шизофрения в крупных городах. А в небольших городах компании типа Мурманска или Архангельска, где нет крупных частных компаний, которые бы работали с такого типа материалом своих ли блогеров и корреспондентов или корреспондентов негосударственных СМИ, фиксировали, что у некоторых руководителей (ну так, в частных беседах) регионов возникло странное, то есть они не понимали, как разговаривать с собственным народонаселением, электоратом, потому что для большой страны митинги не показали, а два первых начальника сказали, что митинги возможны. И в некоторых регионах, где нет такого включенного зрителя, и они не понимали, про какие митинги сказали два главных персонажа, я уж не говорю о том, что в эту первую неделю до первой Болотной творилось именно с видео в Интернете. И в этом смысле телевидение, конечно, усугубило, не став готовым к тому, что на это как-то реагировать надо сразу, а не откладывать на две недели и ждать, выйдет там под 100 тысяч или не выйдет и как с этим разбираться, конечно, усугубило ситуацию. Растерянность, очевидно, в медийном поле была в субботу, когда была первая Болотная. Как выглядела информационная верстка главных новостей федеральных каналов, Первого, Второго и НТВ, после часа, как «Евроньюс» и все остальные не запустил прямой эфир и дальше уже вынуждены были «Вести-24» рассказывать о том, что на Болотную вышло такое-то количество народу.
Вообще, верстка новостей выглядела следующим образом. Ни звука о том, что где-то в стране есть какие-то митинги, и кто-то куда-то вышел и главным образом рассказ о том, как Филипп Киркоров покупает новогодние пинеточки и платочки для новорожденной дочки. Полуденный выпуск Первого канала… Да, а все выпуски открывались рассказом о несостоявшихся выборах в Осетии, вернее, о том, что происходило в связи. То есть все выпуски открывались Осетией и заканчивались на Первом канале господином Киркоровым. Это вообще символический ряд, потому что там еще через месяц Киркоров уже привез собственную дочь в Москву и тоже в день митинга на Сахарова сюжет на Первом канале рассказывал. Это к большой стране. Ровно в эти же минуты в Сети шли уже прямые трансляции многих ресурсов, еще не десятка, как это уже было на Болотной и Сахарова, но трех, четырех ресурсов от официальных СМИ, которые работают с Сетью, до «Ридуса» и так далее. Люди по всей стране, которые могли быть подключены к Интернету или, по крайней мере, знали это в больших городах от своих коллег, я уже не говорю о Москве, видели и пустые улицы, машины с ОМОНом, и людей, которые идут к Болотной, и так далее, и так далее. Затем вот тут произошел слом и, если вы сейчас бы воспроизвели информационную картину этого времени до времени, когда появилась уже Поклонная Гора, вожжи отпустили, потому что стало понятно, что если не давать хоть в каком-то виде то, что происходит на площадях, информационная шизофрения может довести до чего-нибудь дурного. И мы просто по часам видели, как происходило открывание этих форточек, когда вышли в прямой эфир все западные каналы, с трех часов начиная, в информационных выпусках субботы появились некоторые персонажи, которых мы по 5-8 лет в эфире не видели, с коротенькими синхронами, но все-таки уже появились, и появилась вот эта митинговая активность. Надо сказать, что это было все-таки довольно объективно, особенно первые две недели, журналистам в данном случае не давали указаний, потому что они стояли на фоне большого скопления народу, со всеми флагами и просто рассказывали, что, собственно, происходит. Если вы посмотрите на состав потом Поклонной и Болотной, на состав людей на сцене, это тоже отражение людей партии Интернета и партии телевидения. Главные персонажи и лица на Поклонной – это лица Первого и Второго каналов: Шевченко, Кургинян, Тарасова, Леонтьев. А там оказались все люди интернетовские или не допущенные к эфиру. Помимо этих обстоятельств, многие журналисты государственных каналов пребывали в эти пару недель вот этого нарастающего противостояния, драматического разрыва повесток дня, тоже в состоянии даже не самоцензуры, а двоемыслия. Всю неделю, начиная с Чистых прудов до первой Болотной, все всё снимали. Чистые пруды и разгоны на Триумфальной – все всё снимали. Это означает, что выезжали съемочные группы, флайвеки, вот эти автобусы, все гнали материал. Состояние униженного чувства, что ты работаешь или тебя видят твои сограждане, на улицах все видно, видно же, машины с какими логотипами стоят и что происходит, это двоемыслие очень сильно влияло и на людей из редакции. Я точно совершенно знаю, что многие люди из редакций государственных каналов, если они были не в смене, они были на Болотной. Попытки пробить в новости хоть что-нибудь… Кстати, только у Митковой в эти первые три дня устно под видео 30 секунд появилось, что было что-то на Триумфальной, и потом попытка в 11 часов что-то такое сказать на НТВ. Помимо так называемого среднего, креативного класса, в этот круг рассерженных горожан, может быть, не обозначая себя таким образом, очень серьезно входят журналисты многих официальных СМИ. Бизнес и журналистика, которые вынуждены это все терпеть, это один из катализаторов того, что мы, вероятно, наблюдаем, хотя это пока никак не сформулировано. Ну и перехват повестки дня был довольно быстро произведен, и вы это видели. И сейчас мы имеем такой феномен в эфире федеральных каналов: в общем, ничего не запрещено, «Гражданин Гордон», есть даже прямой эфир, который через 10 лет нам вернули на государственном канале, «Исторический процесс», Соловьев и так далее, но степень манипулятивности и ора, которым забалтываются очень многие вещи, тоже очевиден. Вот эта черта оседлости для некоторого количества людей преодолена, разумеется, тех, кого мы 8 лет не видели, типа Рыжкова или Немцова, они появились на экране, да, цензурируемые, да, обрезанные, объявляющие бойкот, но все-таки появились. Но эта черта оседлости не преодолена для, например, Навального. Телевизор, как производитель симулякров и медийности в принципе, не раскрученных лиц туда не допускает, например, того же Сапрыкина, хотя он замечательно формулирует. Это и проблема телевизионных редакторов, и проблема общей тиражированности, необходимости медиатизировать политику и воспроизводить, как говорил Бодрийяр, вот эту сериальность. Поэтому изменить принципиально ни повестку дня, ни визуальный ряд телевизор не может и не способен. Интерес и пик активности к политическим программам начинает сходить на нет. Может быть, кто-то из вас видел один из номеров Times, где была такая графика всех протестов. Они сделали карту протестов во всем мире, начиная от сирийских, кончая Испанией, наш декабрь в России. Я недавно разговаривала с исследовательницей из Оксфорда, сейчас все изучают социальные протесты, с чем это связано, почему весь мир вдруг так сошел с ума, она физик, и они попытались изучить вирусную природу распространения информации на примере испанского протеста, который очень похож по тому, как повестка дня развивалась, какие образы были, они очень похожи с точки зрения креативности. Так вот, я говорю, «ну и что, и что у вас в результате». Ну, Испания не мы, чуть полегче там все, вот они попрактиковались, выяснили, что та же креативность, образованный класс, появилось некоторое количество муниципальных новых людей, которые пошли в политику. Я говорю, и? Она говорит, «вот и я хочу вас спросить, а как вы думаете, какой результат?». Я говорю, «не знаю». «Вот и мы не знаем».
Джеймс Хилл: Для меня что было интересно в протестах, а я ходил на все: насколько отличается протест в России от других стран. У меня ощущение, что в каждой стране есть своя своеобразная форма протеста. К примеру, известная фотография французского фотографа Марка Рибу, сделанная в 1968 году, когда девушка с маргариткой старается ее вставить в автомат солдата. Не знаю, почему, но это одна из мощных фотографий, которая у меня в памяти, может быть, у вас тоже, когда мы думаем, что такое протест, как мы это видим, как мы его запоминаем. Протест есть со злом или без, с насилием или без него. С 1968 года, это было в Париже или где-то еще, было очень много разных протестов. Один был в Ливане, на самой южной части, возле границы с Израилем, часто «Хезболлах» выражало там протесты. Там женщины, они всегда в черном, конечно, берут огромные портреты шиитских лидеров, два на три метра, и тогда они идут к границе с Израилем, смотрят минут 20, потом они берут все эти портреты и начинают кидать камешки через границу, кричат. Это надо, чтобы пар этот ушел, они кидают. В общем, эти солдаты, они не смотрят, потому что они видят это каждый день, каждый месяц. Но для разных людей, для разных народов протест выполняет много разных функций.
Я жил в Италии 5 лет, в Италии тоже видел очень разные протесты. Например, часто в Риме были протесты профсоюзов. Мужчины, женщины, они идут, это как встреча с друзьями, с соседями, с лозунгами, с шариками, с очень вкусными бутербродами, они идут, шествие, потом стоят в каком-то скверике, там начинают говорить. Они никакого внимания не обращают на спикеров, они разговаривают и едят те вкусные бутерброды, которые принесли. В 2001 году был протест против «большой восьмерки» в городе Генуя. Анархисты, которые там действовали, называются в Италии «Черный блок». Там они все пришли, у них были очки против газа. Даже мы, корреспонденты, все ходили с кусками лимонами. Брызнуть лимоном, чтобы убрать этот газ из глаз. Страшный протест. Они начали кидать все, что было возможно, против милиции, был убит один человек. На следующий день был такой же протест. Я помню, они взяли одного японского репортера за руки и за ноги и начали им ломать витрину магазина. Все корреспонденты это знали, что так может быть, если вдруг будут вас атаковать, анархия получается. Это не протест, это просто анархия. Они протестуют против всего.
Что мне интересно было на этих протестах здесь, в России? В каждом протесте, у меня ощущение было, другая атмосфера. Первый протест был, никто не знал, что будет. Если обычно протест, скажем, совместные действия, - когда я там был, я ощущал, что очень много людей, которые пришли индивидуально. Я помню, на Площади Революции когда я шел с людьми через мост, ощущение, что люди не знают, что будет, когда они придут на Болотную. Мне интересно было, что они больше всего себя снимали, как-то они сами не верили, что это происходит. Тоже удивительно для меня было количество милиции, омоновцев, которые были между Кремлем и площадью. Даже в Кремле, они не поняли, что такое протест, они забыли, что может быть. Если идея такая, что вдруг люди могут просто перелезть через Каменный мост, вдруг захватить Кремль, это, можно сказать, абсурд, но, тем не менее, когда я там был, у меня ощущение, что они об этом думали, что, может быть, они просто выйдут и будут брать Кремль. Но и в Кремле, где власть, и люди, которые пришли, они забыли, что такое протест, потому что уже 20 лет прошло, последние, когда были протесты, настоящие протесты в России. И потом, когда я был на Сахарова, там было побольше народа, но, тем не менее, это была масса, как отдельные люди. Обычно, когда есть протесты, у всех есть, скажем, один лозунг, два или три. Что интересно для меня, что у каждого был свой лозунг. Я такого количества юмора давно не видел. Это было очень любопытно читать, они были на английском, были на русском. Типа даже для гостей столицы можно было читать, если вы не поняли по-русски. Это был такой международный протест. И тоже разница между, скажем, теми протестами, которые были 20 лет назад: если тогда люди не знали, кто их смотрит, то все, кто были на Болотной и Сахарова, они поняли, что там есть сегодняшние медиа, что через несколько минут кто-то в Нью-Йорке, кто-то в Саратове, кто-то во Владивостоке будет видеть то, что ты там показываешь. Насколько пространство протеста другое на сегодняшний день, я понимаю, как фотограф, потому что каждый из нас тоже является фотографом, вот на «Фейсбук». Если, скажем, в 1968 году мы помним, может быть, одну фотографию, очень мало, скажем, представлений, что это было. Когда люди смотрят, что было в России, там было настолько много источников фотографий, что мне интересно, был широкий выбор у людей, которые там были. Обычно на протесте либо старые, либо молодые. А здесь были совершенно разные люди.
У меня ощущение было, что это такие же люди, которые были 20 лет назад, тогда они пришли за что-то, просто, может, как-то поболтать, может, кто-то им сказал, что это надо, но, когда уже были последние митинги, понятно, зачем они пришли. Если они захотят прийти снова, было бы интересно посмотреть.
Оксана Гавришина: C какой фигурой мы имеем дело, когда говорим о протесте, образа протеста, культуре протеста? Я вижу некоторое напряжение между фигурой участника и фигурой зрителя. О заключении несколько пессимистическом, которым Анна закончила: что, казалось бы, большое телевидение захватывает эту проблематику и даже сколько-то сближаются повестки дня, а сдвига не происходит. Мне кажется, сдвига не происходит потому, что нужно говорить не столько о языке показа протеста, сколько о другой логике человека, который взаимодействует как-то с этим. Было бы любопытно какие-то параметры этого протестующего или действующего субъекта ухватить.
Короткий хотела бы сделать экскурс исторический. Во-первых, сразу бы хотелось отличить друг от друга современные исторические фильмы, скажем, о Великой французской революции, и фильмы конца 10-х, 20-х, 30-х годов, которые работают с проблематикой социального движения и протеста. Есть определенные обстоятельства, при которых появляется новый субъект, субъект действия, это же означает и субъект взаимодействия: кто с кем взаимодействует, когда мы говорим о протесте. Он появляется в конце 18 века с Великой французской революцией. Как изменялся изобразительный язык показа этого действующего субъекта? Первоначально этот коллективно действующий субъект - это толпа, а первой формой визуальной фиксации была карикатура, на которой эта толпа обычно показывалась, иррациональная, вообще не подчиняющаяся никакой логике, и воспринималась довольно негативным образом. Существенный вклад в изменение вообще визуального этого представления протеста вносит кинематограф, а потом авангардная фотография. Возможно, позиция зрителя 10-х - 20-х годов отличалась от современной зрительской позиции, и она предполагала существенную трансформацию того человека, который становится зрителем, сталкиваясь с новыми техническими средствами показа. Наш коллега, который работает в Германии, Вольфганг Байленхоф, подробно занимался изображением массы и толпы, и он обратил внимание на интересное подобие, если хотите, между идеей самого движения массы и кинематографом, логикой перехода от кадра к кадру. То есть толпа, некогда неуправляемая, она превращается в массу, и здесь можно напомнить исследования рубежа 19-20 века по социальной психологии Лунда и Габриеля Тарда, которые отмечали этот сдвиг. Новая идея этого коллективного субъекта четко совпадает с логикой кинематографа. Ну и, конечно, можно напомнить замечательный текст немецкого критика Зигфрида Кракауэра, который называется «Орнамент массы». И отчасти мы, безусловно, сейчас имеем дело с какими-то откликами или такими клишированными формами такого представления социального протеста. Вот это как бы коллективное тело, которое, может быть, по-разному представляется в разных последних митингах, но оно всегда важно. И вот эти съемки, аэрофотосъемка: нам показывают вот эту массу. Но в то же время такой показ протеста во многом уже исчерпан, отсюда интерес к другим формам. В частности, среди фотографов был велик специальный интерес и внимание к человеческому лицу, новый визуальный порядок лиц. И можно говорить о том, как эта позиция зрителя и участника может смещаться. Потому что в протесте, как в совместном действии, в социальном действии очень важно не только то сообщение, которое адресовано оппонентам или тем, против кого протестуют, но очень важно сообщение, которое адресовано таким, как ты или поиск, обнаружение таких же, как ты. И они, может быть, не во всем такие, они в чем-то очень отличаются от тебя, но в чем-то они такие же. И форма протеста, как форма позитивного опознания близкого тебе мне кажется очень важной.
И последнее, это вопрос о документальной фотографии. Я полагаю, что особенно с 80-х годов в фотографии статус документальности перестает быть самоочевидным. В некотором смысле недостаточно того простого факта, что эта фотография была сделана в день события, в момент события, а важными становятся какие-то дополнительные моменты. Иногда принципиальная множественность источников важнее, чем отдельный кадр, или отдельный кадр реализуется только тогда, когда есть другие, которыми этот кадр можно перепроверить, удостоверить и так далее.
Денис Драгунский: Три выступления были совершенно разные: про хронику протеста, про типы протестов разных в разных странах, про какие-то моменты эстетизации массы, презентации протестной массы. Хочу немножко про другое поговорить. Я хочу сказать, что протесты бывают двух типов. Протест, который направлен против какого-то определенного деяния власти, ну, там, неправильные выборы, повышение цен, пенсионного возраста, налогов, обман, арестовали кого-нибудь. Конечно, эти вещи часто случаются, могут остаться тем, что они есть, и могут послужить пусковым механизмом протеста, так сказать, с большой буквы, чего-то большого. По-моему, сейчас до России докатилась волна большого протеста 60-х годов, европейского протеста. Протест, который сейчас переживает наша страна - это протест, прежде всего, стилистический, можно сказать, эстетический в том смысле, в каком эстетика является оформлением чего-то большого, жизненного стиля. Смотрите, как интересно. Протест белых ленточек. Сначала белые ленточки были протестом против выборов неправильных, за честные выборы. Кстати, расскажу историю. Госпожа Качкаева говорит, что периферия не знала. Периферия до сих пор не знает. Ко мне приехал человек из Пскова, увидел белую ленточку, он говорит: «Так это, правда, было? Можно, я возьму с собой, потому что я рассказываю, мне верят, что это было». Я говорю: «Бери, конечно». Вот так.
Сейчас начинается уже демонстрация за право носить белые ленточки. Метапротест, так сказать. Это значительно более серьезно, чем приписки, вбросы, карусели, откреплясты все эти, как они называются, которые нам устроили все эти выборы, вся эта политтехнологическая фигня. На самом деле начинается протест более серьезный, связанный с протестом стиля. Вы знаете, для того, чтобы понять, как это все происходило, лучше всего прочитать шестую книгу Диогена Лаэртского «О деяниях и изречениях древних мудрецов», шестая книга называется «Антисфен», и она посвящена киникам. Киники - это был первый случай такого мощного стилистического протеста. Он связан с тем, что распадалась полисная демократия и вместо нее происходила империя монархии, которая была на тот момент, как это ни смешно, более прогрессивным способом человеческого устроения, чем это громоздкая, помпезная, родовитая, так сказать, греческая демократия. Киники говорили о космополитизме, о том, что человек является гражданином Вселенной, а не полюса. Они говорили о том, что главнее всего добродетель, а не родовитость, и о том, что человеческое тело свободно. И вот в этой своей проповеди свободы человеческого тела они совершали некоторые такие действия, они были ужасными акционистами. Тут можно было бы рассказать истории про то, как они доказывали свободу человеческого тела, но здесь много молодых дам, воздержусь. Но хочу сказать, что коллективное совокупление на площадях - это было, так сказать, самой мягкой формой протеста. Это было где в 4-м, 3-м веках до нашей эры. Именно они и подготовили почву для великих империй, для империи Александра и потом империи Диадохов и потом, соответственно, и для римского «круга земного». Потому что, если бы не было стилистического выступления личностной свободы, то, конечно, этого ничего бы не было.
Ровно так же (давайте перешагнем через много столетий), провозвестником французской революции стал стилистический бунт двух людей, Жан-Жака Руссо и Даносьена Альфонса Де Сада: так сказать, о свободе души один говорил, а другой говорил о свободе тела. К сожалению, я не знаю работ, где была бы проанализирована связь руссоизма и садизма, для меня она несомненна, но связь и руссоизма и садизма по отдельности с революционализмом Франции, это как бы несомненно. Нашей революции 1917 года предшествовал Серебряный век с его телесным освобождением, с его тоже протестом, с его акциями, с его женщинами, которые, как в мемуарах Конашевича написано, приходили с разрезанными платьями, где тело было выкрашено в разные цвета. Правда, тут получается очень смешная такая фигня, что когда с уровня элиты свободы тела и души начинают идти на периферию, то получается полное безобразие, топят баржи с живыми людьми, все такое. И все это, как ни странно, явления одного порядка. Вульгаризация высокого протеста - это, к сожалению, нравится нам это или не нравится, как сказали бы институционалисты, отрицательные внешние эффекты любой революции.
Сейчас нам предстоит пройти тот путь, который Европа прошла в 60-е, 70-е, 80-е годы, потому что, если у нас есть Интернет, кинематограф, радиоприемник, если мы институционально, инфраструктурно связаны со всем миром в смысле морали, жизненного стиля, мы не можем остаться от этого в стороне, он нас прожевывает. Именно вот то отчаяние молитвенных стояний, вот этого вот, ну, я назвал бы вот этого дела Pussy Riot, я бы уподобил поджогу Рейхстага на самом деле. Эта ситуация загнала в патовую ситуацию прежде всего саму власть, понимаете, уже все, Рейхстаг горит, Ван дер Люббе арестован, уже нельзя сказать дальше, что ничего не было. И отчаяние, неадекватность властей, вот эта апелляция к традиционализму, к религиозному фундаментализму и к отсталым извозьичьим массам, как говорили Ильф и Петров, только показывает неизбежность вот этой самой революции. Будущий протест будет связан с этим безумным законом о запрете пропаганды гомосексуализма, на который общество должно будет дать ответ, потому что Советский Союз в какой-то шизофрении пребывает: с одной стороны мы дали права женщинам, но феминистская революция еще не завершилась, и при этом гнобим геев, понимаете, а так не бывает. Это все равно, что сделать корабль, построить, но дырочек насверлить и удивиться, что он тонет. Это вещи из одной структуры, нельзя сделать одно, не сделав другое, потому что иначе это разорвет. Вот сейчас разрывает. Протест будет нарастать и он, конечно, как-то переформатирует все общество. Он отыграется, возможно, жесточайшей реакцией, безумством, вульгаризацией на периферии социальной, но от этого, к сожалению, нам никуда не деться и нам к этому нужно быть готовыми.
Александр Черкасов: Я хочу сказать, что ничего нового или почти ничего нового на этих площадях на нашей памяти не происходило, ну, по крайней мере, в прошлый цикл, когда мы от больших митингов конца 80-х дошли до иллюминации всего этого, Белым домом, когда сравнимые по численности массы людей находились на окрестных и центральных площадях города Москвы в октябре 1993 года.
На самом деле все, что было, это было всегда запечатление, повторение и в очень малой степени развитие того, что было где-то уже когда-то до. Советская власть водила народ на демонстрации. Так, извините, 7 ноября 1989 года была альтернативная демонстрация демократов. Почему 7 ноября? А потому что 7 ноября - намоленный денек. Первомайская демонстрация 1990 года, когда Политбюро во главе с Горбачевым ушло с Мавзолея, действительно, какого черта на первомайскую демонстрацию идет оппозиция. А вот потому, что этот день есть. Есть и другие линейки таких намоленных мест или развития подобных действ, от площади Маяковского конца 50-х годов до современной Триумфальной, куда с роковой неумолимостью некоторые месяцы и годы народ выходит.
Защита Белого дома в августе 1991 года. Извините, это литовцы защищали свой парламент в 1990 году, в начале 1991-го. И тут рефлекторное действие: чего делать, когда танки в городе? Надо защищать парламент. К 1993 году оппозиция уже другая, коммунистическая, пришла через малую защиту Белого дома, 1 мая 1993 года, к октябрю они пришли. Чего остается делать во время путча? Защищать Белый дом. Поход на Останкино 3 октября 1993 года. Это было не первое действие. То есть формы повторяются. Противостояние площадей . Это уже было. Было противостояние площадей Шахедон и Азади в Душанбе в ходе их гражданской войны. Война на проспекте Руставели. Здесь одни, здесь другие. Противостоят вплоть до применения артиллерии. И у нас в ночь с 3 на 4 октября 1993 года было противостояние Советской площади, куда позвал Гайдар, и Белого дома. Мы же опять хотели ходить… Куда нам остается? До Манежной, нас туда не пустили, ее застроили. Опять мы ходим, опять мы стоим, опять мы слушаем ораторов и не знаем, правильно это, неправильно. А тут еще, между прочим, действительно подкатила Поклонная, потому что все, что можно классифицировать, можно имитировать.
Что главное? Главное – это то, что трудно повторить. Поиск новых форм сейчас, пожалуй, главное. Белое Кольцо едва ли не лучшее, что было за эту зиму, потому что там не было этих говорящих всем остальным голов, все были равны. Пожалуй, сейчас только на карнавале может родиться что-то новое. А пока мы находимся в повторении тех форм, которые мы когда-то запомнили, в их воспроизводстве, и мы ходим по другому кругу, не белому, а замкнутому.
Владимир Дукельский: Надо говорить о культуре протеста, а для меня это все-таки протест культуры. Я специально утрирую: нет политического протеста в событиях последних месяцев. В данном случае политика является формой, а не содержанием, глубинных культурных сдвигов, которые лежат в основе того, что назвали раздражением, возмущением и так далее. Закономерно, что сегодня не политики являются лидерами протестного движения. Более того, мы все время от политиков: что же вы не выглядите так, хотим мы сказать Володе Рыжкову, Немцову, как мы хотим, чтобы вы выглядели, а хотим мы только одного – чтобы вы выглядели, как медийные фигуры. Этой медийности вам как раз и не хватает. Поэтому не случайно приход на митинги именно медийных фигур, которые привели за собой во многом протестное движение. И это уже вопрос не авторитета, звездности, это вопрос зрелищной природы протестного движения. И вот как народу нужен хлеб, вот такая же обязанность правительства снабжать его зрелищами, эту свою обязанность на протяжении последних лет власть и не выполняла или выполняла из рук вон плохо, что и вызвало отторжение. И пространство протеста – это не площади и улицы, хотя это происходит вроде бы там, пространство протеста – это культура, сфера культуры, художественной, медийной, Интернет, что угодно. Собирают людей не политические партии туда, а культурные сообщества. Они задают новую сетевую структуру протестного движения. И поэтому атрибутика важнее порой, да. Ведь все говорят «ну, как это так, рядом стоят националисты и демократы». А потому что в пространстве культуры легко соединяются берцы, куртка с надписью «Я люблю тебя, Россия» и флаги, и все это, поскольку атрибутика важнее. И смеховая, карнавальная природа того, что мы видим, важнейший способ выражений. Как реагировать на лозунг «Если не Путин, то кот»? Это язык, на котором в подворотне, в казарме, в пивной не говорят. Поэтому, мне кажется, если кто и победит, в противостоянии победит, то окажется зрелищнее и интереснее. Ну, старая поговорка: королевский меч рубит, костры инквизиции сжигают, но уличные песенки убивают быстрее. Когда-то Андрей Донатович очень хорошо сказал, что у него с советской властью стилистические расхождения. Мне кажется, что сегодня тоже главные расхождения стилистические. Ну, результаты мы знаем. Вот однажды 100 миллионов сели на землю - и не стало британского владычества в Индии. Тут культурная составляющая была глубинной основой: почему 100 миллионов смогли одновременно сесть на землю. Цель, наверное, это завоевывание культурного пространства, главное раздвигание культурных границ, предъявление других культурных форм. И в этом плане купание в фонтане ГУМа так же ценно, как и большая демонстрация.
Алексей Левинсон: Одна из загадок в течение этой зимы была игра между политической формой и каким-то не политическим содержанием, и я про него хочу сказать. Я хочу обратить на то, на что Саша уже указал, на то, что было на Садовом Кольце. Впервые радиально-кольцевая структура Москвы, которая вообще довольно вредная для городского развития вещь, послужила неким важным целям. Каким? Не политическим. Люди показывали себя друг другу. Это важнейшая характеристика не протеста, это характеристика процесса конституирования городского общества. Городом Москва стала вот теперь. То есть такого уровня урбанистичности, а это серьезное слово, «урбанность» это одно из высших достижений культуры, вот урбанность появилась в Москве тут и так, очень странно. В отличие, я не знаю, от Флоренции, она не является тем, что есть в этом городе, она является тем, что в этом городе, как мы теперь знаем, бывает в течение нескольких часов. То, что было на митингах, я думаю, что для миллионов людей стало событием жизни. Вспомните, сколько это длилось. Это длилось меньше какого-нибудь сериала по телевидению. Это мгновения, но это мгновения, которые касались чего-то важнейшего в обществе. Мы видим некие проявления этого на удивительной поверхности, которой является город.
Где это готовилось? Ну, все понимают, что это готовилось в Интернете, но только это не в том смысле мобилизации, не в арабском, я бы сказал, смысле. Для нас, для Китая, для других несвободных обществ, Интернет сыграл роль города. Воздух, который делает свободным, у нас появился сначала в Интернете. Интернет отвечает классическим определениям городского, он отличается анонимностью, гетерогенностью и динамичностью. У нас это было сначала в Интернете, потом онлайн вышел в офлайн, но вышло что? Именно выношенное там городское. Мне кажется, что нашим самым большим достижением были эти минуты митингов.
Анна Качкаева: Ложь, которая идет от власти, до власти духовной, ложь, прежде всего, раздражает. И на этом протест замешан во всех смыслах. На этом замешано состояние всех этих месяцев и тех, кто выходит, и тех, кто сидит у экрана, тех, кто поддерживает, и тех, кто не поддерживает. А вот честь белых ленточек - это еще целый символический ряд, связанный с тем, что в России понималось под белым, под снежным, под девственным, почему вся эта культура кольца была в розах, на капотах венки, машины, фата. Дальше мы можем еще вспомнить Бердяева, «невестится ли Россия». Россия, между прочим, и городская «невестится», у нас сменилось поколение, и это поколение ждет в том числе другого суженого: честного, приличного, который бандерлогами не называет. Власть, безусловно, спровоцировала протест своей неэстетической реакцией, потому что она не может иначе, она насквозь вся сама в цинизме проварилась и этот цинизм ретранслируется в обществе, снизу доверху, и оно просто уже не может, его тошнит - и друг от друга иногда, в том числе. Тем не менее, не может морально-этический протест стать политическим, или должно пройти время для того, чтобы была сформулирована повестка дня, связанная с тем, что выполнение Конституции, следование закону и прав человека – это связанные с честью вещи. У нас это не замыкается, как общественное телевидение не связано с тем, что это ценность общественная, это общественное благо, в том числе противовес не только пропаганде властной, но еще диктату коммерческого и массового засилья. Как это соединить, никто не знает, ни за одним круглым столом за все эти месяцы. Как, впрочем, и испанцы, у которых гораздо лучше ситуация, не понимают.
Александр Черкасов: Когда-то я учился у такого замечательного человека, пана Марека Новицкого, который учил правам человека разных людей, учил опыту своему. Он как-то все время вводил эти самые права человека из человеческого достоинства, а не из чего-то еще. А дальше именно это можно сказать полицейскому: извини меня, права человека это не права твоих арестованных, это, прежде всего, твои право и твое достоинство, и в этом наше общее. Ты ведь не только их там держишь, ты себя унижаешь.
