Люди говорили, что он “больше чем жизнь”- как будто жизнь была чем-то вроде пиджаков, из которых он вырастал, в которые не мог больше втиснуться. Мингус, Мингус, Мингус – не будьте дураками, это не имя, это глагол…По мотивам книги Джеффа Дайера But Beautiful: A Book About Jazz! .

Его тело было его собственной погодой: оно меняло облик от месяца к месяцу, набирая вдруг пятьдесят фунтов, теряя их с той же скоростью. Иногда он был действительно толстяком, иногда просто грузным, но на самом деле он становился все громаднее и громаднее, и тело его начинало смахивать на старый изношенный свитер. Он пробовал соблюдать диету, принимал таблетки, но всё равно заглатывал три-четыре ужина в день, каждый с приправами и добавками и, конечно же, всё заканчивалось несколькими вазочками мороженого. Не важно, какого цвета или вкуса было мороженное, в каких комбинациях его подавали. Всё это не имело значения.

Однажды он сбросил сорок фунтов, и никто этого не заметил. Это было все равно что снять с полки две книги, с полки библиотеки размером с небоскреб. Каждый должен был найти свой собственный звук, звучание, свою уникальную массу, размер и здесь он держался традиции: чем больше, тем лучше.

Постепенно он привык к весу и размерам контрабаса. Сам он уже весил тонну, так что контрабас он, не замечая его тяжести, просто закидывал за спину, как какую-нибудь сумку из грубой шерсти. Чем больше он становился сам, тем меньше – его инструмент. Он мог сделать с ним что угодно. Были музыканты, которые играли на контрабасе, словно они были скульпторами: вырезали ноты из огромного камня.

Мингус боролся с ним, вдавливался в него, запуская пальцы во внутренности, выворачивая ему шею, вырывая струны, как кишки. Его пальцы стали мощными, как плоскогубцы. Рассказывали, что кто-то видел, как он поднял кирпич мизинцем и указательным пальцами: на кирпиче остались вмятины. И в то же самое время он мог прикоснуться к струнам с легкостью пчелы, опустившейся на лепесток африканского цветка, в какой-нибудь стране, где он никогда не был. Когда он играл на контрабасе смычком, тот гудел, как многотысячное собрание прихожан… Мингус Фингус.

Он был уволен из оркестра Дюка за то, что гонялся по всей сцене с красным пожарным топором за Хуаном Тизолом. Он разрубил табурет Тизола пополам, как раз в тот момент, когда Дюк начал подбираться к теме Take the "A" Train.

Позже, улыбаясь, Дюк спросил Чарли, почему он его не предупредил о том, что назревает побоище?
– Я мог бы вставить все эти шумы и удары прямо в пьеску! – сказал он.

Дюк никогда в жизни никого не уволил. Поэтому он попросил Чарли “уйти в отставку”.

Никто не мог заставить Мингуса что-нибудь делать. И Мингус всегда отказывался следовать чужим указаниям. Он давно решил, что на его пути никогда не будет никого и ничего. Ничего вообще! Как следствие, сама жизнь стала на его пути. Если бы он был кораблем, океан был бы препятствием на его пути. К тому моменту, когда до него начала доходить непродуктивность подобной позиции, было уже поздно и жизнь потребовала платить по счетам с самой кошмарной настоятельностью.

Он не хотел никаких нот, никаких страничек со схемами, потому что, как он говорил, "тогда всё будет слишком устойчивым; звучание окаменеет…"

Вместо нотных схем он просто садился за пианино и играл несколько отрывков из сочиненной им композиции. Он напевал, мычал, объяснял общую схему и аккордные вариации, которые в данной пьеске можно использовать, притоптывал, голосил, а потом все бросал, считая, что указания даны, границы указаны, а все остальное мы должны играть сами.

Ничего диктаторского не было, кроме, быть может, такой простой штуковины: то, что мы хотели играть, должно было на все сто совпадать с тем, что он хотел от нас.

Подробно - в очередной программе "Время джаза", которая выйдет в радиоэфир 22 апреля в 23:00 мск.