Иван Толстой: Дмитрий Владимирович Философов, известнейшая фигура первой половины ХХ века, ныне исторически задвинута в тень. Хочется сказать – на третье место, но, пожалуй, еще дальше – в третий ряд. И хотя в знаменитом триумвирате – Мережковский, Гиппиус, Философов – он действительно, по масштабу своему, находился после первых двух, все же забвение – это несправедливый для него удел.
Писал Философов хлестко и язвительно. Вот о Максиме Горьком:
''Успех Горького в Берлине объясняется, главным образом, громадным спросом на экзотические товары. Все изведавшему европейцу прискучили свои, доморощенные, изделия. Как в литературе, так и в искусстве началась погоня за свежим творчеством молодых неиспорченных народов. Пресытившихся жуиров поперло, что называется, на капусту. Этим объясняется преувеличенный успех и мода на скандинавов, а затем и на русских. Заимствовалась при этом обыкновенно все самое доступное. ''Войну и мир'' или ''Анну Каренину'' читают на западе мало. А вот ''Воскресение'' или ''Царство божие внутри нас'' существует чуть ли не в сотнях переводов. Важно не новое содержание, а новая форма, новая одежда. Все, что хотите,- только не цилиндр и не фрак. Лохмотья Горького пришлись по вкусу. Смело и ново. А что под этими романтически-реалистическими одеждами скрывается самое дешевое содержание - это не только не повредило делу, а, наоборот — помогло. Публике преподнесли все те же немецкий общие места под новым и очень пикантным соусом. А этого только и требовалось. Такая погоня европейцев ''за капустой'' - в конце концов, для нас совершенно безразлична. Какое нам дело до того, как немцы забавляются? Но совсем не то успех пьесы Горького у нас в России. Здесь есть над чем задуматься. Здесь мы стоим перед серьезной эстетической и социальной загадкой''.
А вот о Тургеневе:
''С Тургеневым у нас связано представление как о тонком ценителе и судье. Он - знаток всемирной литературы. ''Фауст'' его настольная книга. Статья его о Гамлете и Дон Кихоте считается классической. Он дружил с Флобером, один из первых открыл и понял талант Мопассана, и так далее, и так далее. Не без основания причисляют даже Тургенева к поклонникам ''искусства для искусства''. Известна его дружба с Анненковым, малодаровитым, но умным и вдумчивым защитником ''чистого искусства'' в эпоху ''разрушения эстетики''; известна его дружба с Фетом, Полонским. Казалось бы, все предпосылки для беспристрастной оценки современников. И каких! Не нашим чета. Ведь Тургенев жил и работал рядом с Толстым, Достоевским, Гончаровым. (…) Однако не будем отвлекаться от темы и прислушаемся, что говорит Тургенев о своих великих современниках.
Достоевский: ''А ''Преступление и наказание'' Достоевского я отказался читать: это что-то вроде продолжительной колики; в холеричное время помилуй Бог''.
Гончаров: ''В I номере ''Вестника Европы'' прочел я начало нового романа Гончарова, и остался им весьма недоволен: многословие невыносимое, старческое и ужасно много условной рутины, резонерства, риторики''.
Граф Алексей Константинович Толстой сидит над Борисом Годуновым? Изумительная настойчивость этого добрейшего, но скучнейшего писателя, достойная лучшей участи''.
Олег Анатольевич, почему Философов сегодня почти неизвестен?
Олег Коростелев: Главная причина в том, что Философов как бы остался в тени других членов триумвирата. Уж слишком они знаменитые, слишком интересные, слишком любопытно их замечать, слишком много книг выходит - и их книг, и книг о них, и публикаций, и статей. Поэтому Философов как бы немножко утонул и растворился в отбрасываемой ими тени. Ведь на самом деле, если подходить объективно и смотреть не на такое ощущение, не на мифологию и легенду, а на реальность, он изучается довольно неплохо. Выходят, худо-бедно, его издания, существует дом-музей Философова и его знаменитого рода. Кстати, в этом доме-музее собирают каждый год Философовские чтения, вышли уже три тома, четвертый появится летом, когда будут проходить пятые уже по счету Философовские чтения. Всё это выходит.
Иван Толстой: А где этот музей расположен?
Олег Коростелев: В Бежаницах, в родовом имении, в родовой усадьбе Философовых.
Иван Толстой: А где это?
Олег Коростелев: Это Псковская губерния, неподалеку от пушкинских мест. Чуть позже могу вам рассказать чуть подробнее о его детстве, о котором очень верно сказал Бенуа в своих ''Воспоминаниях'' (цитирую по памяти), что Философов происходил из того круга, из этих самых родовых поместий, из которых вышло все достойное, приличное, основательное, что только было в России в 18-19 веке. И он был кость от кости именно этот класса.
Иван Толстой: Александр Николаевич Бенуа в своих знаменитых ''Воспоминаниях''?
Олег Коростелев: Да, совершенно верно.
Иван Толстой: Вы правильно сказали, что о детстве стоит поговорить, потому что детство-то его действительно было очень интересным - и детство, и юность, и отрочество. Связан-то он был родством с людьми знаменитыми в России и русской культуре. Вот расскажите, пожалуйста, немножко об этом. Вообще я бы хотел сказать, что у Дмитрия Владимировича явственно, как у многих из его поколения, выделяются две стадии - российский этап и этап эмигрантский. И потом, надеюсь, мы до этого дойдем, я хочу, чтобы вы пояснили: это все тот же Философов, который, пересекши границу, продолжал еще много лет писать, или это другой человек? Но не будем забегать вперед, сперва - детство. Пожалуйста!
Олег Коростелев: Тот вопрос, который вы задаете, очень интересный, и его нужно рассматривать отдельно. Детство любопытно, потому что Философов происходил из действительно знаменитого рода, из которого происходило очень много людей. Не случайно, что это дом-музей не именно Дмитрия Владимировича, а всего рода Философовых, потому что, скажем, его матушка была в свое время никак не менее, а гораздо более знаменитой, чем он сам. Урожденная Дягилева, тоже небезызвестная фамилия для русской культуры. Даже трудно ее охарактеризовать одним словом, потому что на была всем - это была общественная деятельница знаменитейшая, она была вице-президентом Международного совета женщин, организатор Высших женских медицинских курсов, огромного числа всяких учебных заведений, благотворительных обществ, и бог знает еще чего. Кроме того - хозяйка известного салона и мать девятерых детей. Она была одна из первых феминисток российских, причем очень известная и знаменитая. И союз такой женщины и главного военного прокурора России - это было очень любопытно.
У уже упомянутого Александра Бенуа в воспоминаниях есть совершенно замечательный анекдот по этому поводу. Он говорит, что этот анекдот очень широко ходил по тогдашней столице: что в петербургской квартире Философовых, очень большой, на одном конце квартиры располагался кабинет главного военного прокурора, где сидел Владимир Дмитриевич и хладнокровно подписывал: ''К расстрелу, к расстрелу'', а на другом конце квартиры располагался салон, где Анна Павловна принимала террористов, восхищаясь ими - тех самых, которых потом расстреливали.
Это была, в сущности, правда, потому что со временем такая ее деятельность настолько перестала нравиться Государю, что ей намекнули и передали через вторые руки, чтобы она ненадолго выехала из России, пока все не успокоится - уж слишком это бросается глаза. Что она и сделала - взяла нескольких детей, уехала за границу, больше года там пробыла, вернулась обратно, и все продолжалось как раньше.
Иван Толстой: А скажите, пожалуйста, о Дягилевых.
Олег Коростелев: Сергей Павлович был кузен Философова, он был сыном ее брата.
Повезло Философову и с первым учебным заведением. Он учился в знаменитой в те времена Гимназии Карла Мая, выпускники которой называли себя ''майскими жуками''. И у самого же Философова есть в позднейших воспоминаниях, уже 20 лет спустя после выпуска, очень теплые высказывания об этой гимназии. Там прямым текстом говорилось, что, он никогда не встречал людей, которые остались бы в хорошем впечатлении от казенной русской гимназии, а вот мы, ''майские жуки'', до сих пор вспоминаем об этом с теплом, с нежностью. Какой-то прямо стеной это было отгорожено от казенщины, от традиционной зубрежки. Какой-то остров был свободы. Карл Иванович Май для них так и остался педагогом от бога, который создал им, выражаясь совсем другими словами, счастливое детство.
И вот там, в гимназии, сложился кружок, который определил жизнь Философова надолго вперед. Он учился вместе с Александром Бенуа, с Константином Сомовым, с Нувелем, и именно эти люди стали его окружением тогда и на долгие годы. А по окончании гимназии он поступил на Юридический факультет Петербургского университета.
Иван Толстой: Почему будущие филологи, эстеты, и так далее, оканчивали юридическое отделение? Что было в ту эпоху? Что их так манило? Я понимаю, что это не военная форма, но все-таки юриспруденция как-то сушит мозг и душу.
Олег Коростелев: В то время это была гуманитарная профессия, это, собственно, и была филология. Многие из академиков российской словесности были не просто юристами, они получали звание академика российской словесности именно за свои речи, как, например, Кони и многие другие. Они тогда не делали большой разницы между устным выступлением и текстом статьи, была ли это защитительная речь, адвокатские высказывания или просто публикация в газете - для них это была все изящная словесность. Это тогда еще не разошлось так далеко в стороны, как произошло позже.
Иван Толстой: Да, юристов того времени просто упоительно читать. И Маклакова, я уж не говорю об Анатолии Федоровиче Кони и многих других. Люди блестяще литературно образованные, обладавшие просто литературным талантом.
Олег Коростелев: И многие другие. Многие из них оставили свои мемуары, но ведь художественно они писали не только мемуары — действительно, и речи того времени блестяще написаны, и, я думаю, что и устно это были ораторы от бога. Мы уже этого не можем услышать, почти никого из них не осталось в записи, но по тому, как это отражалось на печати, видно, что они обладали большими способностями.
Иван Толстой: Вот была бы замечательная серия издательская — литература, написанная юристами: их воспоминания и речи, и письма, и публичные выступления. Вот, где можно учиться и содержанию, и форме - отточенная мысль, знание, ответственность за свои слова и блестящее изложение.
Олег Коростелев: Вот это интересная была бы мысль. Она иногда приходит нашим корпоративным деятелям в голову, но сейчас я бы на такое дело не рискнул подвизаться. Видел я уже сборники стихов, написанных нашими советскими дипломатами. Можете себе представить? Это немножко не то.
Иван Толстой: Это анекдот, который вы решили ввернуть. Нет, я - совершенно всерьез. Там от Александра Ивановича Герцена...
Олег Коростелев: Нет, я реально видел эту книжку, она вышла совсем недавно.
Иван Толстой: Я вам верю. Я имею в виду, все-таки публицистику и общественную тематику, но только так поданную, что ты читаешь и позвоночник у тебя выпрямляется: боже, какая Россия! Вот она — Россия, которую мы потеряли. Мы потеряли изящную интеллектуальную Россию.
Олег Коростелев: У меня есть ощущение, что этот период продолжался (по моим прикидкам) полвека примерно, может быть, несколько десятилетий всего, но он реально был, и это действительно можно сделать.
Иван Толстой: И он ушел в эмиграцию, в огромной степени?
Олег Коростелев: Да, практически весь. Я замечал, например, у офицеров русских ту же самую особенность. Человек пишет просто описание битвы, описание поля боя - это написано, может быть, не как Лев Толстой, но довольно близко к уровню хорошей современной прозы.
Иван Толстой: Деникин.
Олег Коростелев: Да!
Иван Толстой: Отличная проза, великолепная. Я понимаю, что это не Черчилль, Черчилль - совсем уже литературный талантище!
Олег Коростелев: Нобелевский лауреат. Но и Деникин, и Врангель, и даже какой-нибудь Семенов — его, например, очень интересно читать несмотря на то, что он академии не кончал, а написано все равно замечательно. Во-первых, я это связываю с тем, что их все -таки учили риторике уже в начальных учебных заведениях, это входило в обязательную программу, а, кроме того, было на кого равняться и с кого брать пример. И общий круг, к которому они тянулись, а они тогда склонны были тянуться, чтобы войти в этот круг, и многое этому отдавать. Ведь это не советское время, когда скорее было положено ориентироваться на то, что все мы от сохи, мы псковские, мы гимназий не кончали. Это была какая-то гордость советского человека, про которую еще Ленин говорил, что хорошо бы это немножко поправить. Но так ничего исправлено не было.
Иван Толстой: Но мы с вами совершенно забыли Дмитрия Владимировича Философова, который тоже был псковской, между прочим, но другого коленкора.
Олег Коростелев: Мы остановились на том, что он поступил в Петербургский университет на юридический факультет и уже первокурсником создал со своими друзьями и однокашниками Студенческое общество самообразования. И организовывал он его совместно с Нувелем, с Бенуа, с Бакстом, то есть, компания была хорошая. И позже, спустя несколько лет, из этого Общества самообразования и родится знаменитый кружок ''Мир искусства''. Тот самый кружок, встреча с которым определила на всю жизнь литератора Перцова, и Перцов в своих воспоминаниях оставил о нем теплые такие фразы (цитирую дословно):
''Этот кружок, в удивительной целостности и одаренности своей коллективной личности, был такой первоклассной индивидуальностью, своего рода коллективным гением, след деятельности которого никогда не исчезнет в истории искусства. Цвет тончайшей культуры, настоящая Александрия ума, вкуса и знаний''.
Вот из студенческого кружка вырос такой кружок, который, вскорости после окончания его адептами учебного заведения, перерос в нечто большее, он стал не только кружком ''Мир искусства'', но и перерос в одноименный журнал ''Мир искусства''.
Иван Толстой: Какое место во всем этом было у Дмитрия Философова?
Олег Коростелев: Лидером кружка был Сергей Дягилев, безоговорочно, с самого начала и до конца. Философов у него был правой рукой, помощником в журнале и основателем литературного отдела журнала, поскольку ''Мир искусства'' изначально организовывался как журнал по искусству, иллюстрированный журнал, уникальный совершенно, по качеству печати не имеющий равных (в России, во всяком случае, да и в мире таких было мало). И с самого начала литературный отдел не то, чтобы совсем не предполагался, но ему не придавалось такого значения. Вся заслуга в том, что литературный отдел этого журнала стал не менее знаменит, чем художественный отдел, принадлежит Философову, потому что именно он стал его составлять. А печатали в качестве авторов в этом отделе, ни много ни мало, Мережковского, Шестова, Розанова, самого Философова, Брюсова. Издание получилось первоклассное и в этом отношении, и не зря оно изучается до сих пор, и замены ему нет и быть не может.
Иван Толстой: Кстати, а как с издательской судьбой ''Мира искусства''? Эти журналы всегда были предметом коллекционирования, они всегда были дороги, их всегда было трудно подобрать в комплекте. Насколько исследователю доступны они сегодня, переиздан ли ''Мир искусства''?
Олег Коростелев: Нет, ''Мир искусства'' не переиздан, потому что это слишком дорогое было предприятие. Оно ведь процентов на 70-80 состоит из иллюстраций, причем очень хорошего качества. Но он существует в электронном виде, его можно просто скачать на ''торренте'', посмотреть, почитать весь целиком, исследовать. Существуют уже теперь библиографии, существует множество описаний, статей о журнале. Думаю, что их будет еще больше, потому что появился он в электронном виде года два назад.
Иван Толстой: И что, это просто сканированные страницы?
Олег Коростелев: Да.
Иван Толстой: То есть, вы можете насладиться не только содержанием и текстами, но и посмотреть, как это располагалось на странице, какие иллюстрации сопровождали тексты, и так далее?
Олег Коростелев: Можно посмотреть. К сожалению, вы задаете именно тот вопрос, который до сих пор не решен. Дело в том, что пагинация в журнале была немножечко нестандартная, она была сквозная, причем двойная пагинация - отдельная на художественную часть, отдельная на, так называемую, ''Хронику литературной жизни''. Но в книгохранилищах, в библиотеках, включая Ленинку и Публичку, это все переплеталось в комплект, причем пагинацию всегда путали. Оба отсканированных комплекта - с неправильной пагинацией, потому что сканировались уже переплетенные комплекты, а не отдельные копии журнала. Но скоро, я думаю, разберутся и с этим.
Иван Толстой: Олег Анатольевич, каким вышел Дмитрий Философов из этой поры мирискуссничества, во что он вырос уже к концу 1900-х годов?
К тому времени, когда завершился ''Мир искусства'', у Философова начиналась вот эта длительная история с триумвиратом. Она была долгая и мучительная. То есть практически он метался между Дягилевым и Мережковскими. И та, и другая сторона очень сильно его тянули и обижались на него, что он немножечко как бы изменял то эстетской своей сущности, то своим религиозно-философским исканиям. В конце концов, Мережковские победили, о чем мудрый Розанов писал позже: ''Его место было с Дягилевым и до смерти с Дягилевым. А он ушел сюда, и это его погубило''.
Видимо, какая-то вторая ипостась его, публицистическо-общественная, не позволяла ему остаться только эстетом с самого начала.
Иван Толстой: Из философовской статьи ''Магия слова''.
''Всякое крупное поэтическое произведение есть новость, застающая и критику, и публику врасплох. Это заметил еще Потебня и указывал критике на ее важную и серьезную роль в раскрытии и понимании этих ошеломляющих новостей. Но критика наша не хочет ''учиться'', она ''поучает''. Когда это делали герои русской критики, Белинский и Михайловский, поучения имели громадное значение. Они вели русское общество к определенной цели, заставляли уважать великие ценности. Современные критики никуда не ведут и тем не менее претендуют на ''руководство''. Читатель по-прежнему должен верить трафаретам старых учебников, давно развенчанных наукой. Люди серьезные ''встревожены'' таким падением критики. Несколько лет тому назад товарищество ''Мир'' издало в русском переводе статью Лансона о ''Методе в истории литературы''. Брошюрку эту Михаил Осипович Гершензон снабдил очень интересным предисловием. Он взывал к тому, чтобы историю литературы изучали методически. Он не отрицал значение критики догматической, но требовал, чтобы она не выдавала себя за ''историю''. Это был голос вопиющего в пустыне. То же самое издевательство, в полном противоречии со взглядами Лансона и Гершензона, стало издавать пресловутую ''Историю русской литературы XIX века'', где нет не только метода, но даже ''догматики''. Какая-то безвкусная, хаотическая мешанина, уничтожающая и литературу, и науку.
Я могу отрицательно относиться к ''футуризму''. Но, прочтя статью Шкловского о ''заумном языке'', я, по крайней мере, начинаю ''методически'' понимать задачи футуризма. Могу судить и оценивать его не со стороны, а с точки зрения самой задачи, поставленной футуристической поэзией. ''Драматического писателя должно судить по законам, им самим над собою признанным'', сказал Пушкин, по поводу комедии Грибоедова. Но наша критика никогда не интересуется ''законом'', которому служит писатель, она знает только закон своего ''ножа анализа'', и совершенно потеряла способность радоваться новому художественному произведению''.
Как вы определите природу этой тяги Гиппиус и Мережковского к Философову, какую роль играл он в этом триумвирате?
Олег Коростелев: Скажем так, Мережковский, говоря о самом Главном … ''Главное'' - с большой буквы. Они этого так не вербализовали, но пытались организовать свою собственную новую церковь (слишком огрубленно говоря, это практически выходит так). Они даже это не стремились вербализовать, это были очень сложные построения духовные, это был выход от индивидуальности - к двум, и в их головах была идея выйти к более широкой общности, то есть, три - это была сакраментальная цифра. То что потом называли ''менаж а труа'', то, с чем спорил Вячеслав Иванов, сам очень серьезные виды имевший на эту идею трех, он категорически отрицал, что это был банальный ''менаж а труа'' в таком дешевом французском смысле, это все было гораздо серьезнее, гораздо философичнее, гораздо глубиннее.
Это, правда, было гораздо серьезнее, но понять и осмыслить это простому человеку, особенно человеку советскому, совершенно невозможно, лучше не пытаться. Было так. Так было не только у них, так было позже у Вячеслава Иванова, в более огрубленной форме у Маяковского и у многих других. Но первооткрывателями были они, и у них это было серьезно, философски, глубинно и с огромным осмыслением и с большими видами на это.
Иван Толстой: Если подвести промежуточный итог жизни Дмитрия Философова и его творчества до отъезда в эмиграцию, что самое главное, что он сделал в этой части своей жизни?
Олег Коростелев: Я думаю, и до, и после он всегда был в первую очередь журналистом и, даже, газетчиком. В свое время князь Трубецкой писал ему...
Иван Толстой: Который?
Олег Коростелев: Евгений Трубецкой. Он писал ему еще в 1908 году (цитирую дословно):
''На днях я слышал упрек Вам и Дмитрию Сергеевичу Мережковскому, что Вы ''олитературили'' христианство. Я же боюсь другого - что Вы его ''огазечиваете''.
И у меня такое ощущение, что Философов ''огазечивал'' всё. Он был по природе своей публицист, в первую очередь. Когда говорят о нем, что сперва был эстетом, потом стал террористом, или сперва был эстетом, потом стал публицистом, это такая бросающаяся в глаза трансформация, но это не совсем верно. Говорить, что он до 1917 года был эстетом - это не совсем так. Он уже в ''Мире искусства'' был сильным публицистом, а по окончании ''Мира искусства'' эта публицистическая сторона проявлялась у него все сильнее и сильнее,
и к 1910-м годам чистым эстетом он уже перестал быть. Так же как и Мережковские уже к этому времени считали этот этап пройденным декадентством, для них это было чем-то, что давно уже прошло, и когда появлялись люди, спохватившиеся и выдающие себя за декадентов, они над ними ухмылялись и говорили: Ну, вспомнили! Надо было раньше, сейчас уже давно прошло. Давайте серьезными вещами заниматься.
У Философова это было вслед за ними. Одно время его считали рупором Мережковских. В каком-то смысле это верно. Своих идей, им рожденных, у него было мало. Мудрый Розанов был прав, когда злобно писал о нем, что вот писатель без слов, без идей, без мысли, всё - Зины и Дмитрия Мережковского. Это слишком грубо. Все-таки он был крупной величиной, просто по сравнению с ними он не мог похвастаться тем, что он родил эти идеи. До сих пор спорят, кто из Мережковских был порождающим, а кто потом только экспонирующим эти идеи. Некоторые говорят, что, конечно, он, он - мыслитель и гений, а наиболее углубленные говорят, что это придумывала она, потом подсовывала мужу, а муж считал, что это он все выдумал. Во всяком случае, это был не третий член триумвирата. Он уже действительно только воплощал эти идеи в жизнь, это совершенно точно.
Иван Толстой: Что вы посоветуете человеку, который дореволюционную публицистику и журналистику Философова никогда не читал, и надо представить себе этого человека в текстах каких-то? Какие две-три вещи нужно прочесть? Что лучшее у него осталось (в дореволюционный период, конечно)?
Олег Коростелев: У него очень трудно вычленить что-то одно, более того, очень трудно его осознать как автора, я с этим сталкивался множество раз. Все, кто заказывает статьи о Философове, у них у всех в голове какая-то своя идея, свое представление о нем. Когда начинаешь им писать, как это было на самом деле, они немножко теряются и говорят: Не может быть! Неужели это так?
Как, то есть он написал не сто статей, а несколько тысяч? Да, он написал их немерено, он в день писал, бывало, до трех статей. Публиковал, а сколько писал - вообще неизвестно. Причем, вычленить что-то одно из другого очень трудно, потому что, зачатую, каждая из этих статей содержит блестящие мысли и идеи, блестящие абзацы, которые тонут в хламе каких-то мелких проблем, мелкотемья, совершенно сиюминутных явлений. Потому что Философов совершенно одинаково, с одинаковым пафосом писал о Брюсове и Вячеславе Иванове, о каких-то языковых ошибках и небрежностях Саши Черного, о кисловодских курортах, об абортах, о какой нибудь курьезной книжке, о самостоятельности женщины. То есть - обо всем. Когда с этим сталкиваешься близко, то начинаешь теряться. Расплывается самоощущение. Он критик? Так он не только критик, критика занимала в его деятельности, от силы, пятую часть. Он религиозный мыслитель? Для мыслителя он слабоват. Понятно - рядом с Бердяевым и Шестовым. Он не Бердяев, не Шестов и даже не Мережковский. Он публицист? Как публицист он, действительно, интересен, но все-таки он не Розанов, такой силы и мощи у него нет.
То есть, он все на свете, и ничего.
Когда начинаешь хвалить человека за что-то, а любой публикатор, это давно известно, начинает смотреть на весь мир глазами своего подопечного, защищает его зачем-то, когда это все давно проехало, пытается найти в нем самые лучшие стороны, показать его. Когда я пытался сделать немножечко наоборот, пытался его ввести в это место, объясняя все его слабости, любопытно, что рецензенты стали немножечко за него заступаться и говорить: но он же был крупный критик! Кто же говорит, что он не был крупный критик? Только если я скажу, что он был крупный критик, а люди начнут читать и столкнутся с тем, что его нельзя определять только такими словами. Он очень интересная фигура, но для меня он интереснее всего как непосредственный свидетель, участник того времени, которого невозможно выкинуть, человек, участвовавший во всех полемиках до единой, писавший непосредственно про Блока и Брюсова как своих ближайших друзьях, союзниках, врагах, которые рядом с ним сидели, которого невозможно вычленить из этого процесса, чтобы сам процесс не нарушился. Вот это его главная черта. Но выделять оттуда, как это часто делают, только одну положительную струю и отказываться от других было бы несправедливо и показало бы его в каком-то неправильном свете. В те времена люди были вообще более многоголосы, многописательны, они по-другому относились к длине статьи, грубо говоря. Вы знаете, что длина статьи со времен Писарева и Белинского к нашему времени уменьшилась в несколько раз, для нас статья на пол-листа кажется чудовищно длинной, мы ее не дочитываем.
Иван Толстой: Пол-листа это 12 страниц.
Олег Коростелев: А ведь любая средняя статья Добролюбова или Писарева - это страниц 100. Для нас это книга целая, немудрено, что школьники это не могут дочитать, у них рассеивается внимание. То же произошло и со стихами. В эпоху Гумилева 4-5 строк - это было уже такое солидное стихотворение, а в 19-м веке это было совсем коротенькое, просто миниатюра какая-то. Тенденция идет в сторону уменьшения. Так вот, у Философова, поскольку длина статей определялась газетами, в которых он сотрудничал, и много ему писать, длинно писать не позволяли, так он брал количеством - он ухитрялся в одном номере написать три статьи и, часто, даже под псевдонимами, потому что по традиции нельзя было писать под одной фамилией в одном номере. Поэтому он растекался мыслью не в одной статье, а в нескольких сразу, и выплескивал всё. Но ему, что существенно, хотелось сказать обо всем, и он действительно обо всем этом писал. Первые полеты, тогда еще не в космос, а на аэропланах, они с Гиппиус это очень любили и все время ездили смотреть, как это все происходит, он радостно об этом писал. Первые погружения под воду, первые курорты.
Причем, все это он пытался обобщать, и некоторые из его обобщений были очень любопытны. Например, дивное его обобщение о путешествиях по южным курортам, которое очень понравилось мне, а потом я выяснял у других читавших - все были в полном восторге. Человек пытался определить, как ему лучше ознакомится с этим. Выяснилось, что есть два способа: либо у Великого князя позаимствовать машину, и шофер прокатит, либо сделать так, как сделал Сергий Булгаков - взять котомочку и пойти пешком. Выяснилось, что третьего способа нет, - как раз среднего, так, как ездит весь средний класс на любом западном курорте. Потрясенный Философов из этого вывел целуют теорию, что у нас все так в культуре: у нас есть либо высочайшая культура, либо для совсем уже плебса, а вот среднего-то у нас и нет. И всю жизнь он пытался среднее создавать - как редактор, как издатель, как общественный деятель. Начав свою карьеру как раз с высочайшего, с ''Мира искусства'', уже где-то к 1908-10 году он спустился в публицистику такого добротного среднего толка, и пытался... В Советском Союзе это слияние крайностей определяли, я уже не помню теперь эту формулировку...
Иван Толстой: Единство противоположностей.
Олег Коростелев: Нет, это гегелевское. Стирание граней между городом и деревней, а в данном случае между аристократическими кругами и низшими слоями. То есть, практически - создание среднего класса в журналистике. Может быть, это и была его задача.
Иван Толстой: Философов в революции - каков?
Олег Коростелев: Начать надо чуть раньше. В 1908 году Философову предложили сотрудничать в газете ''Речь'' - кадетская газета, одно из самых культурных изданий, до сих пор завидую и очень люблю. В ''Речи'' он стал сотрудничать постоянно и продолжал до самого конца. Писал много, очень интересно, и когда газета стала закрываться большевиками, а первое время она закрывалась только юридически: после закрытия газеты под таким названием можно было на утро открыть ее под другим и продолжать.
Иван Толстой: Не ''Речь'', а ''Прямая речь''.
Олег Коростелев: У них она называлась ''Свободная речь'', потом она выходила под названием ''Век'', ''Наш век'', ''Новая речь'' — пока, наконец, ее не прихлопнули полностью. Вот в этот период - с октября 1917 по август 1918 года - Философов был первым и главным пером этой газеты. Публицистика его этого времени интересна не столько сама по себе, оторванная от действительности, а именно как отражение событий, происходящих в то время. Это бы надо издать отдельным изданием, это достаточно любопытно, потому что там идет полемика с указами Ленина, с Горьким, с кадетами, с эсерами, с меньшевиками, с литераторами, с философами. Человек горячий, запальчивый, может быть, это было достаточно скоропалительно, может быть, это не было так же тщательно продумано и настолько же изящно, как позже, скажем, публицистика Георгия Федотова, но как свидетельство времени — один из интереснейших источников, который должен остаться не только в комплектах ''Речи'', которые довольно трудно находимы, слишком истрепались, а все-таки надо это ввести в более широкий оборот, на что я надеюсь.
Иван Толстой: Все-таки давайте еще чуть-чуть уточним: 1917 год для Философова, каков он, причины его эмиграции в чем?
Олег Коростелев: Надо сказать, что и Мережковский, и Философов, как все уважающие себя в те времена интеллигенты, боролись с царизмом очень активно. Философов боролся тоже, однако 1917 год его очень сильно выбил из колеи, ввел в лютую депрессию. Как все интеллигентские революционеры, когда они поняли, что они сделали и к чему собственными руками привели страну, то им, мягко говоря, не просто не понравилось, а не понравилось совсем. Кто-то пытался активничать, а Философов в 1917 году, кроме публицистики не занимался ничем. Многие в воспоминаниях рассказывают, что часто он лежал уткнувшись носом в подушку и пребывал в состоянии изрядной депрессии, потом приходил в себя, писал снова что-то, но стремительно менявшиеся события не оставляли ему никаких иллюзий, и - чем дальше, тем больше. Поэтому думать о выезде они стали, как только стало понятно, что выигрыша не будет. Мережковские сразу принялись подавать на выезд. Известен один из документов, где на их письме наложена резолюция: ''Не выпускать ни в коем случае''. Поэтому было решено бежать, что они и сделали. В конце 1919 года Мережковские со Злобиным и Философовым нелегально перешли границу, причем с приключениями. Мережковский получил разрешение на чтение лекций в прифронтовой полосе, лекций о Древнем Египте. Без этого красным бойцам было никак, без Древнего Египта. Такое было время, время было безумное во всех отношениях, в том числе и в этом. Они добрались до прифронтовой полосы, как все тогда, нашли проводника, перешли границу за большие деньги и вскорости осели в Польше. Некоторое время они провели там со своим старым другом Савинковым, причем, активничали все - Гиппиус писала стихи в духе откровенно Демьяна Бедного, только антисоветского Демьяна Бедного, а Мережковский с Философовым занимались агитацией и формированием отрядов для борьбы с красноармейцами.
Иван Толстой: Савинковских отрядов?
Олег Коростелев: Да. Булак-Балаховича. Причем, Савинков занимал довольно серьезные позиции у Пилсудского, а Философов фактически был его министром иностранных дел. Сохранились документы, скажем, о договоре с Петлюрой, подписанные, с одной стороны - Петлюрой, а с другой - Философовым. Например, о замирении.
И это бы могло продолжаться довольно долго, если бы не советская власть, которой это совсем не понравилось. Они заставили Пилсудского выслать Савинкова. Савинков и савинковцы были высланы, Философов уехал сам. Почему-то все считают, что он один остался в Варшаве. Он тоже уехал, просто он первым вернулся.
Иван Толстой: И очень быстро, кажется?
Олег Коростелев: Через несколько месяцев вернулся и возглавил газету ''За свободу!''. Мережковские уехали раньше. Они поругались с Савинковым, осели в Париже, а Философов остался в Варшаве, хотя переписывались они потом долго и всю жизнь считали себя очень связанными тесными узами. Гиппиус, когда умер Философов, оставила душераздирающую запись в дневнике, что последний человек, который был для них всем, ушел.
Иван Толстой: Он скончался незадолго до Дмитрия Сергеевича Мережковского?
Олег Коростелев: Он - в 1940 году, а Мережковский - в 1941.
Иван Толстой: А что такое Философов во главе варшавской газеты ''За свободу!''? Остался ли он самим собой — газетчиком, публицистом, боевым человеком, для которого, опять-таки, все темы интересны, всюду лезет, во все драки ввязывается?
Олег Коростелев: Остался. Варшавская газета - это очень интересный период жизни и Философова, и русской общины Варшавы. Фактически это было одно и то же издание, выходящее под разными названиями. Первая газета называлась ''Свобода''. Официальным редактором ее был Злобин, фактически ее выпускал Савинков, а редактировал на самом деле Философов - больше, чем Савинков и Мережковский вместе взятые.
По высылке, газету переименовали в ''За свободу!'' Официальными редакторами могли значиться кто угодно, но фактическим редактором был сам Философов. И когда (опять же, по требованию советского правительства) газета была закрыта, на следующий день стала выходить газета ''Молва''. Разница между ними была не очень велика, а по закрытии ''Молвы'' стал выходить журнал ''Меч'', но через 20 номеров он снова стал газетой, и опять продолжалось все в том же духе. Вот эти 4 издания - ''Свобода'', ''За свободу!'', ''Молва'' и ''Меч'' - это все были детища Философова, где он был почти полновластным хозяином, хотя в разные времена были у него и редакторы, и соратники, и скандалы, и разводы, как водится у русских журналистов и русской интеллигенции. Но писал он очень много в те времена, не все даже его тексты можно будет определить до конца, потому что там много не подписанных. Его псевдоним можно вычленить, его подписанные статьи, криптонимы, акронимы - это все можно, а вот не подписанные статьи, поскольку все-таки стилистически они не настолько индивидуальны, как статьи Розанова, которого очень трудно спутать с кем-то, а здесь можно спутать, потому что вся команда его людей писала не то, что бы одинаково, но все-таки одно от другого не всегда возможно отличить, особенно в короткой заметке.
Иван Толстой: А помогите, пожалуйста, Олег Анатольевич, позиционировать Философова в эмигрантские годы политически: где он, в какой он части спектра? Ведь эмиграция оставила такое невероятно разнообразное публицистическое, политологическое наследие, что хотелось бы понять, с кем он враждовал, против кого дружил, и так далее?
Олег Коростелев: Против кого - было понятно. Вот это единственное было неизменно — ''хоть с чертом, лишь бы против большевиков''. Фраза, сказанная Мережковским, хотя, возможно, ее до него говорил Черчилль, она Философовым разделялась полностью и разделялась практически всеми в эмиграции, за редкими исключениями.
А вот все остальное, с кем солидаризироваться против большевиков, вот здесь было очень сложно. Вступать в какие-то коалиции у Философова получалось плохо, любые попытки его сблизиться с кем-то всегда кончались плачевно. Он слишком много ругался, он ухитрялся обидеть всех, не любили его, в общем, практически все, его не любили даже внутри самой редакции, даже авторы, печатаясь, немножко его недолюбливали - слишком он был горяч, запальчив, ради красного словца не жалел никого, он мог совершенно спокойно своего ближайшего помощника Португалова очень обидеть, а потом говорить: ''Как мне его не хватает!''. Уж немножечко надо было сперва подумать - сперва толкнуть человека, а потом жалеть, что он ушел. Конечно, рано или поздно терпение лопается. Было несколько очень интересных попыток слияния. Скажем, партия ''Крестьянская Россия'' предлагала ему сотрудничество и деньги для продолжения газеты, Маслов, лидер партии, приезжал, договаривались, шли переговоры. Так ничем и не кончилось, не сложилось, ни Философов, ни его компания, в результате, не пошли на такое сотрудничество. Попыток было несколько, но никогда ни одна не привела ни к чему.
Иван Толстой: Давайте поясним, что партия ''Крестьянская Россия'' имела своей базой Прагу. Сергей Маслов как раз и жил в Праге, между Прагой и Варшавой были очень активные и литературные, и политические, и активистские связи, так что Маслов тут не случайно вами упомянут.
Олег Коростелев: Совершенно не случайно, потому что единственное, как можно определить позицию Философова в политике, это именно словом ''активизм''. Ни к какой конкретной партии он так, в результате и не примкнул, более того, никак его нельзя определить ни как эсера, он не был никогда эсером, ни как кадета, к которым он был ближе всего, но все равно в партии он не состоял и кадетские настроения не разделял. Более того, с милюковским течением, то есть с ''Последними новостями'', полемизировал нещадно и безжалостно, и Милюков ему отвечал в этом смысле взаимностью, дружбы между ними не было никогда. Речи быть не могло, чтобы Философов мог заигрывать с меньшевиками или еще более левыми партиями. То есть, практически у него не было за спиной никакой реальной политической силы, но активизм был ярый и рьяный.
Иван Толстой: На этом мы заканчиваем программу ''Третий'', посвященную публицисту Дмитрию Философову и приуроченную к 140-летию со дня его рождения. Том философовских критических статей и заметок выпущен издательством Института мировой литературы в Москве. Подготовил этот сборник и снабдил 150-страничным комментарием мой сегодняшний собеседник историк литературы Олег Коростелев.
