Иван Толстой: ''Один час в архиве Свободы''. Сегодня мы представим одну из популярных передач середины 1970-х ''Мы заграницей''. Программа готовилась в парижской студии Свободы. Ее автор и составитель – Мария Васильевна Розанова, жена писателя Андрея Синявского. Энергичная и страстная (часто – пристрастная) Мария Васильевна без дела сидеть не хотела. В истории эмигрантской периодике она увековечила себя выпуском полемического журнала ''Синтаксис'', а радиодеятельность началась еще раньше издательской. Но ''Мы заграницей'' также назывались журналом. В частных беседах Розанова говорит, что больше всего на свете обожает газеты, в ее радиожурнале газетность, сиюминутность, уместная желтоватость также чувствуются.
Человек волевой, своевольный, Мария Васильевна не хотела пользоваться чужим звуковым оформлением и заставила Александра Галича петь и перепевать его знаменитую песню ''Когда вернусь'' столько раз, пока не получился тот вариант, который ее устроил.
Впрочем, что долго разглагольствовать – вот она, розановская программа. Эфир 25-го августа 76 года. Тема: советский человек на Западе, первые впечатления.
(Песня Александра Галича ''Когда я вернусь....'')
Мария Розанова: Мы приезжаем на Запад и наши первые впечатления, самые первые, сумбурные, поверхностные нас ослепляют. Аэродромы, витрины, рекламы, вокзалы и прожектора, толпы и памятники, звук чужеземной речи, на которой, кажется, никто никому ничего не сможет объяснить. И что нам Англия, и что нам Америка в нашу первую неделю жизни в этих чужих и заманчивых странах? Это - как в старых стихах:
На далекой Амазонке
Не бывал я никогда,
Только Дон и Магдалина
Быстроходные суда
Только Дон и Магдалина
Ходят по морю туда.
Плывут они в Бразилию,
Бразилию, Бразилию,
И я хочу в Бразилию
К далеким берегам.
И вот на нас обрушиваются первые впечатления, мы бросаем первый взгляд. Потом будет второй взгляд, и третий, и четвертый, и этот другой мир еще повернется к нам разными сторонами. Я, например, за границей уже три года, я прошла уже и через приступы тоски и через восторги и отвращение к этому Западу, было и удивление, все было. И порой казалось, больше нет сил выдержать эту новую жизнь. А потом опять приходили и радость, и благодарный интерес к тому, что нам довелось увидеть. Но первые впечатления от заграницы - это так показательно для нас самих, для понимания того, кто мы такие, советские люди, и что такое наша страна, великий Советский Союз, это настолько интересно - первые впечатления, что мы им посвящаем первую передачу и, наверное, к этой теме вернемся еще не раз. Ведет программу Мария Розанова. Каждого новичка, каждого русского, попавшего за границу, я обычно спрашиваю: что вам бросилось в глаза в первую минуту, в первый день на Западе, что вас поразило? И когда в Париж приехал советский писатель Анатолий Гладилин, я ему задала тот же стандартный вопрос. Анатолий Гладилин вам хорошо известен. Его произведения много лет печатались в журнале ''Юность'', издавались отдельными книгами большими тиражами. Гладилин - один из тех, чьи книги, может быть, лучше всего характеризуют лицо новой молодой советской литературы. Говорит Гладилин.
Анатолий Гладилин: Ну, первое впечатление у меня несколько странное. Я могу объяснить почему. Так в Москве получилось, что я выполнял функции домашней хозяйки, на мне лежали покупки и заботы о провианте, на мне лежали магазины. В Москве я знал, где, в каком месте я могу купить антрекоты, где, в каком месте иногда выбрасывают колбасу. Ну, в общем, очень ориентировался в магазинах, поэтому знал, когда можно за луком встать в очередь. Так что я в данном случае буду просто говорить не как писатель Гладилин, а как домашняя хозяйка. Так вот, самое первое впечатление было такое, что мне хотелось все мои огромные суммы, которые были у меня в кармане, срочно истратить в продовольственных магазинах и посылать посылки в Москву, посылать в Москву продукты. Это было самое первое впечатление. Вот это изобилие — раз, во-вторых - прекрасный выбор, ассортимент, в-третьих - дешевизна продуктов. Из Парижа тоже хочется послать, но все-таки прошло уже много времени, это уже как-то притупилось. Просто посылать по принципу потому, что такой колбасы в Москве нет, такой ветчины в Москве нет, лука нет, апельсины, которые так дороги... А здесь и черешня, и картошка, и яблоки разнообразные. Вот первое такое - продовольственный шок. Я понимаю, что посылать продовольственные посылки невозможно, как и вообще довольно сложно со всеми другими, но хочется, конечно. Такое ощущение, что имеешь ли ты право это есть, когда твои близкие и друзья, которые остались в Москве, вот этого всего лишены. Причем я - коренной москвич, но я ездил, я видел весь Советский Союз, и я знаю как с продовольствием в других городах.
На меня до сих пор самое большое впечатление произвело, когда я прилетал в Красноярск и увидел, что во всем городе, во всех магазинах на витринах, кроме бакалейного отдела, где есть сахар, крупы и хлеб, во всех остальных отделах аккуратно разложены лотерейные билеты. И все. Это огромный промышленный город. И я привык к тому, что в Москве, особенно в субботу, около больших магазинов стоят автобусы с номерами Ярославля, Калуги, Костромы, Рязани, Владимира - приезжают за продуктами.
Я могу просто рассказать одну новеллу, что я еще уехал за границу должником. Простите меня, но я остался должен Сахарову курицу. Потому что был такой момент, когда я прибежал поздно вечером, а у меня были все дома больны, лежали с высокой температурой, мне нужна была курица, но нигде не было. И я случайно проговорился, что я бы еще хотел в магазин, потому что я думал, что, может, в этом районе мне повезет и я что-нибудь найду. Они, естественно, как-то сразу, без разговоров вынули из холодильника:
- Вот мы получили в академическом пайке курицу. Толя, бери.
Я сказал:
- Я не возьму, я знаю как это трудно.
- Бери, бери потом отдашь.
Я сказал:
- Ну, конечно, я отдам.
И я не отдал, потому что прошло несколько месяцев, но не было кур. Так что долг за мной.
Мария Розанова: А теперь давайте подумаем, о чем он нам сказал, что поразило Анатолия Гладилина — писателя, человека искусства? Где? В Париже. Ведь мог бы, кажется, на Собор Парижской Богоматери посмотреть, взглянуть и ахнуть: и вправду - собор, действительно - Парижской Богоматери. Все-таки готика, Гюго, Квазимодо. Но нет, Гладилин-то все про харчи, и все удивляется, что на Западе-то, оказывается, харчи дешевле, и харчей много, вдоволь.
А ведь мог бы писатель Гладилин по набережной Сены пройтись, заглядеться на лотки букинистов как Анатоль Франс и Илья Эренбург. А он все о своем.
А ведь мог, казалось бы, и на парижанок засмотреться. Все-таки француженки, дамы, порхают, чирикают на своем непонятном дамском птичьем языке. А Гладилин, между нами говоря, тоже не старый еще человек, 1934 года рождения. А он все об одном - о еде, словно деревенский мужик в большом, большом городе.
Но самое страшное в рассказе Гладилина это его воспоминания о курице, которую он задолжал академику Сахарову. Теперь вообразите: какой-нибудь английский писатель приезжает впервые во Францию и глазам своим не верит — всюду продаются куры, любого цвета и объема. Жратвы навалом, ешь - не хочу. И этот факт настолько потрясает его писательское сознание, что он думает только о том, как он не сумел отдать курицу, одолженную у великого английского академика. То есть вообразите себе, Диккенс задолжал курицу Ньютону и мучается потом из-за этого всю жизнь. Нет, это невозможно, немыслимо, как если бы нам рассказывал не писатель, а сбежавший из сумасшедшего дома больной, страдающей манией утраченной навсегда и недостижимой курицы. Манией хронического недоедания, манией нищеты. Между тем, мы, советские люди, все, попадая на Запад, все без исключения и различия нашего социального и культурного уровня, будь мы писателями или моряками, министрами или секретаршами, в первую минуту испытываем продовольственный шок, словно все мы приехали из одной большой голодной деревни. И первое наше впечатление в Париже не Нотр Дам, не Эйфелева башня, не Лувр и, даже, не кладбище Пер Лашез, где похоронены первые коммунары, боровшиеся за общий достаток, а рынок и магазин.
Случилось так, что буквально на третий день моей заграничной жизни я попала в деревню, французскую деревню. Точнее говоря, даже не в деревню, а на одинокую ферму, где жили наши друзья, расположенную между двумя деревнями - до одной четыре километра, а до другой три. И вот однажды я решила сходить в магазин, в сельпо, по-нашему. И, к моему величайшему удивлению, три километра туда и три километра обратно, дорогой среди полей, я не встретила ни души. Был август, время уборки. По всему было заметно, что каждый клочок земли здесь обработан, ухожен. Но кто это сделал и когда - неизвестно. И впоследствии мне довелось много раз видеть эту пустыню, возделанную трудом человека, но пустыню. Безлюдны немецкие, английские, французские поля и сады. И подобное удивление, удивление перед западной древней испытает каждый из нас, и смешивается оно с другим чувством - тоже удивление перед доверительным отношением здесь человека к человеку. Вот что говорит об этом ленинградский актёр Анатолий Шагинян.
Анатолий Шагинян: Первое, что мне бросается в глаза в Европе,это и в любом городе, и в маленькой деревне, и в большом магазине, и в маленькой лавчонке — это, прежде всего, доверительное отношение человека к человеку. Я много ездил, уже много-много ездил и по центральной Франции, и по берегам Луары, и я был в Нормандии, я бы на юге Франции в Провансе. Я видел Европу очень подробно, в маленьких, интимных, порой, размерах. Но если я встречал в Нормандии на каких-то странных курьих ножках крышу, маленький домик как собачью будку и не мог понять, для чего они мелькают на пути, то выясняется, что это хранилище для фермерских бидонов. То есть фермер ставит утром надой молока, а большой фургон по деревням, по фермам ездит, их собирает и сдает куда-то на фабрику, в магазин. Таким образом все это, казалось бы, и без контроля, и неподотчетно, и без охраны - никому это не нужно, никому не приходит в голову открыть бидон и напиться. Доверяет фермер хозяину, которому он сдает, доверяет он мне, путешественнику, который встретил на пути эти продукты. Это - стоимость, эти деньги - это его доходы. Тем не менее, спокойно все стоит. Дальше, например, плантация помидоров. Каждый куст поставлен на вертикальную палку для того, чтобы занимать минимум места под солнцем, а максимум солнца взять. Он не валяется, этот куст, на земле, а он растет как виноград. Так же и виноград ухожен. Когда они успевают это сделать? Потому что их не видно. Я не видел ни одной согбенной спины на плантации. Я видел яблочную плантацию. Висят яблоки, лежат на земле яблоки, я походил вокруг и не посмел, хотя глотал слюни, но мне казалось, что это жестко, тебе так доверяют. Сел в машину, поехал дальше, через пять километров я встретил крестьянина, который их продавал и, естественно, я купил целый ящик, потому что они дешевле. Снопы и стога во Франции это произведение искусства. Как они уложены! И квадратиками, и прямоугольниками, и какими-то кругами! Это так красиво сделано! Когда это успели сделать - я не знаю, и кто это сделал - я не нашел этого труженика. Но успел он. А я, порой, ездил с пяти утра до десяти вчера и видел - иногда мелькает где-то человек на желтом, на розовом тракторе.
Мы рассказали вам о продовольственном шоке советского человека, впервые попавшего на Запад. Вернемся к тому, что говорил Гладилин, к этой истории с курицей, которую ему презентовал академик Сахаров и которую писатель Гладилин так и не смог отдать. Комментирует Андрей Синявский.
Андрей Синявский: Что же это такое? Приезжаем в Париж и видим - за луком никто в очереди не стоит, а у этой Франции земли, годной для произрастания всяких полезных злаков, для выращивания скота - сущий пустяк, с гулькин нос по сравнению с нами, с нашими необъятными просторами и территориями. Что происходит, товарищи? За что боролись? Где справедливость в мире? Почему у них, у капиталистов, все растет, а у нас, что ни год — неурожай? Неурожай на кур, неурожай на колбасу, на мясо, на пшеницу? Ведь Великой Октябрьской социалистической революции, которая, помнится, для того, собственно, и совершалась, товарищи, в первую очередь, чтобы накормить народ, уже скоро мы будем праздновать сияющее 60-летие, а война, к тому же - победная война, кончилась 30 лет назад, и можно было за это время придумать что-то более продуктовое, а не только водородную бомбу и ядерные ракеты. Как объяснить, что маленький Израиль, находящийся в состоянии длительной и почти непрерывной войны, успел за меньший срок расплодить в своей стране столько этой курятины, что приезжающие в Европу из Израиля туристы возмущаются, когда угощаешь их в парижском ресторане цыпленком табака: ''Да надоели нам эти куры! Куры сейчас самое дешевое мясо в мире''. Увы, прошел срок еврейскому анекдоту, построенному на вопросе:
- Когда еврей есть курицу?
Ответ:
- Либо когда курица умирает, либо когда еврей умирает.
Так что же, тот старинный еврейский анекдот достался в наследие нам, русскому народу, великому и могучему? Если академик (представьте — академик!) Сахаров (представьте — Сахаров!), один из творцов современной советской физики, не говоря уже о прочем, о его международной нравственной роли, переходящей в величие лица и дела Сахарова, так вот, если Сахаров из академического пайка (опять-таки, вообразите - академический паек, над которым смеются, в который не верят не только что в Европе или Америке, но даже большая часть Африки уже не верит, что такое осталось еще возможно), так вот, представьте, сам Сахаров из своего скудного академического холодильника одалживает известному советскому писателю Гладилину курицу. Единственную курицу, с уже посиневшими ножками, для больного ребенка, для страдающей матери. А тот так и не смог отдать, и ходит потом в Париже и мучается за свой неоплаченный долг за курицу. Факт сам по себе ничтожен, но если осознать этот факт - словно ось мировая ось перевернулась со всеми этими заученными с детства координатами: рабочий класс, буржуазия, империализм, коммунизм... Да знаете ли вы, что рабочий класс, природные рабочие, квалифицированные рабочие во всех свободных странах Европы и Америки живут сейчас лучше, живут шире и свободнее советских министров. Так в чем же дело? Где загвоздка? Где заря коммунизма, заря пленительного счастья? Ошибка. Опять ошибка? И мы вспоминаем Галича:
Мы похоронены где-то под Нарвой,
Под Нарвой, под Нарвой,
Мы похоронены где-то под Нарвой,
Мы были и нет...
Андрей Синявский: А, может быть, нас на самом деле нет и не было? Мы пройдем как саранча по всему свету и ничего не останется за нами, кроме ядерных боеголовок и колючей проволоки. Неужели Россия, рванувшись в коммунизм, в этот блаженный рай на земле, в свободу и счастье для всех народов, оставит после себя только дикое пепелище, усеянное репейником ржавых заграждений? Неужто в будущем мы, русские, сойдем за очередное татаро-монгольское нашествие и сгинем, в конце концов, как сгинули обры или гунны. И земля, все человечество, все прогрессивное человечество прекрасно обойдется без нас и вздохнет, наконец, и вся кровь, пролитая нами во имя свободы и справедливости, и все подвиги, и все преступления окажутся бессмысленны?
Александр Галич:
Так и лежим, как шагали, попарно,
Попарно, попарно,
Так и лежим, как шагали, попарно,
И общий привет!
Мария Розанова: Вот, о чем мы думаем иногда, проезжая впервые по безлюдным полям Европы, безлюдным потому, что никто на них не гнет спину, по полям свободным и изобильным.
Иван Толстой: Мы предлагаем вашему вниманию сентябрьский выпуск 1976 года. ''Почему пьет русский человек''.
Мария Розанова: Когда мы еще жили в Советском Союзе, а наш очень хороший давний друг уже уехал, уехал заграницу, помню, с какой тревогой ждали мы его первое письмо. Ну как он там устроился в своей Англии? Что ест? Где спит? Нашел ли квартиру, работу? Каково же было наше удивление, когда в первом же письме мы прочитали: 'Здесь, в Англии, все не так, - писал нам старый приятель - выпить не с кем. В России мы пили и закусывали, а мои англичане едят и запивают. Разница колоссальная''. А когда мы сами приезжаем на Запад, мы снова удивляемся. Пьют, еще как пьют! Но только делают это как-то по-другому - равномернее, непринужденнее, что ли, без проблем, без нашей страстной сосредоточенности, без смелости и отчаяния, и без нашей удали, тоски, озорства, без нашего скатывания в запои и в погромы. И проблема алкоголизма, существующая повсюду, не принимает характер национального бедствия, наводнения, как в нашей далекой прекрасной стране. О причинах этого различия, о сравнительном взгляде на вещи, на то, как пьем мы, русские, советские люди, и как пьют здесь, на Западе, мы и поговорим в нашей сегодняшней радиопередаче. В ней принимают участие писатели Виктор Некрасов и Анатолий Гладилин, ведет программу Мария Розанова.
Итак, в чем заводка? Почему люди пьют, и пьют особенно пылко у нас, в России, где водка дорога, да и выпить ее по-человечески не всегда есть условия? Я спросила об этом Виктора Платоновича Некрасова, ныне поселившегося в Париже. Почему пьет русский человек? И вот, что он сказал.
Мария Розанова: Да, слова страшные. Но, может быть, по какому-то обратному смыслу - спасительные слова. Ибо речь у нас идет не просто о медицинской стороне алкоголизма, но о социальной и, даже, духовной стороне этого дела. Что водку пить вредно, что пить нехорошо это всякий знает и что пьяница всегда найдет предлог, чтобы выпить, это тоже всем известно. Но проблема эта значительно глубже и сложнее, как это явствует из тех же слов Виктора Некрасова. Оказывается, водка для нас становится, подчас, заменителем свободы и суррогатом идеи, высокой идеи. А это значит, что по своей натуре мы — люди, жаждущие свободы, ищущие свободы. Только проявляется она, эта свобода, подчас в уродливой форме, в виде анархического взрыва, который человек производит, напившись, в собственной психике, а, порою, и вы быту, на улице, в диких и хулиганских выходках. Вот почему вопрос о пьянстве в Советском Союзе, помимо прочего, упирается, в конечном счете, и в то, что мы лишены свободы, что у нас отняли свободу, что идея, которой нас пичкают с утра до вечера, перестала удовлетворять человека и создался душевный вакуум, требующий заполнения. Ведь идея не может быть просто набором лозунгов, который всем советским людям требуется усвоить. Идея это внутренний смысл жизни, которым человек дышит и дорожит, ради которого существует. А если работа ничего не приносит, кроме усталости, а если ничего, как говорится, не светит в жизни, кроме бутылки?
Владимир Высоцкий:
Если б водка была на одного -
Как чудесно бы было!
Но всегда покурить - на двоих,
Но всегда распивать - на троих.
Что же - на одного ?
На одного - колыбель и могила.
От утра и до утра
Раньше песни пелись,
Как из нашего двора
Все поразлетелись -
Навсегда, кто куда,
На долгие года.
Мария Розанова: О чем эта песня? Да все о том же - о беде и нищете, о крайней стесненности и зажатости человека, о необходимой анестезии и, как это ни странно, потребности души в великом и справедливом, хотя она, эта великая жажда, разрешается, подчас, в вине и преступлении.
Владимир Высоцкий:
Сколько блатных у нас в доме живет,
Сколько блатных в доме рядом!
Сколько блатных мои песни поет,
Сколько блатных еще сядут -
Навсегда, кто куда,
На долгие года!
Мария Розанова: Может быть, скажут, что на Руси всегда пили непомерно и непотребно, до полусмерти, а то и до смерти. Сколько на этот предмет, на эту жалостную, лихую, комическую, мрачную тему у нас сложено песен, анекдотов и литературных произведений. Но никогда пьянство не достигало таких масштабов как сейчас, принимая массовый, повальный характер. Продолжает Анатолий Гладилин.
Анатолий Гладилин: Как вы сами понимаете, я не жил до революции и знаю только о пьянстве по классической русской литературе. Ну, можно вспомнить стихи Некрасова из поэмы ''Кому на Руси жить хорошо''. Тем не менее, насколько я могу сделать вывод, мужик никогда не пил в рабочее время, в страдную пору, во время уборки, во время пахоты. Никогда такого не было. Да, он потом, окончив работу, шел в кабак, тут никаких у нас не должно быть иллюзий, но никогда мужик не пил во время работы. А сейчас, что происходит? Вот приезжают студенты в колхоз и своими белыми ручками копают грязную картошку. А деревня в это время вся ошивается около магазина, вся лежит под прилавком. И тоже понятна их психология - пускай городские уродуются, а мы отдохнем.
Вот в Москве (казалось бы - центр, столица нашей родины) садитесь в метро и, странная картина - уже с утра вы видите пьяных. С утра, во время рабочего дня! Мы уже привыкли, что когда конец недели или когда 15-е или 1-е число, то есть массовая зарплата на предприятиях, полно пьяных. Перед праздником вообще все метро пьяное. Но с утра, когда уже валяются... На проклятом Западе, на первый взгляд, происходит черт знает что. Впечатление, что все люди сидят (неизвестно - работают или не работают) и все пьют. Огромное, бесчисленное количество кафе, баров, ресторанов, каких-то забегаловок, по-нашему, огромное количество, тем не менее, пьяных на улице нет. Француз сидит в кафе и отдыхает. Он смотрит на улицу, смотрит на прохожих, смотрит, вероятно, на девочек, беседует с приятелем. И потом - самое главное - он закусывает! Ведь у нас же негде закусывать. Посещение кафе, я уж не говорю ресторанов, это огромная пробоина в бюджете, это же невозможно, это раз в месяц может себе позволить человек, который очень хорошо зарабатывает, а так ведь нет.
Мария Розанова: Сейчас в советских газетах очень много пишут о вреде пьянства, о борьбе с пьянством, и мы горячо откликаемся на этот большевистский призыв. Но потом задаемся вопросами, проклятыми вечными вопросами: почему при такой борьбе все остается по-прежнему и наше первое в мире государство, поборовшее всех на свете, не способно справиться с этим маленьким недостатком? Почему бы, например, не ввести полусухой закон, как в Норвегии, где за все спиртное в силах платить лишь богатые туристы? Хотя, как русские люди, мы лично не сторонники такого драконовского закона. Но ведь советское государство объявляет себя трезвее стеклышка, а по части диктатуры уступает разве что коммунистическому Китаю. Что же оно пьяниц развело вокруг и внутри себя? Неужели из снисхождения к народу, из гуманного понимания, что надо человеку время от времени опохмеляться, что надо давать ему хоть частичную передышку на тернистом пути к коммунисту? Когда бы так! Когда бы так, существуют и другие пути, менее жестокие формы борьбы с массовым алкоголизмом. Да коли на Руси не обойтись без стакана и веселого застолья, ведь можно бы ввести в обычай легкие дешевые, я повторяю — дешевые, виноградные вина. То есть заменить водку итальянским или грузинским вином, с которого, если и упьешься, то не до полусмерти. Вот парижский рабочий в обед обязательно выпивает бутылку красного вина, 0.75 по-нашему, и потом - ни в одном глазу. Лезет на леса, чинит крышу, опускается в шахту. Он и не думает специально про эту законную бутылку и она проходит у него как-то между прочим, шутя и играя. Почему же у нас, советских людей, любая ерунда превращается в проблему, которую мы все пытаемся и не можем разрешить? Может, просто нужно легче относиться к жизни и не бороться повально с пьянством, а сделать это спокойным домашним увеселением? У микрофона писатель Анатолий Гладилин, заподозривший наше советское государство в несколько двойственном, лицемерном отношении к этому общему пороку, известному под именем ''зеленого змия''.
Анатолий Гладилин: Как ни странно, пьянство выгодно государству. Почему ''как ни странно''? Мы знаем, что страницы наших газет полны обличительных статей против пьянства. Тем не менее, очень большую часть нашего государственного бюджета составляют доходы от продажи водки. И, как мне говорили сведущие люди (может быть, они немножко преувеличивали), что водка и содержит нашу военную промышленность. Мне рассказывал человек, который занимал видный пост в областной пищевой промышленности, что обычно картина такая. Целый месяц идет нормально, в прессе появляются статьи, что пить вредно, водка — яд, и так далее, а в конце месяца начинаются жалобные звонки из районов, когда районное начальство рвет ему телефон и просит: товарищ такой-то, выручи, пожалуйста, подкинь (я уже не помню, но там какое-то огромное количество, вагонами исчисляющееся), подкинь срочно, нам нечем питать зарплату. То есть, насколько я понимаю, в банке нет денег. В банке нет денег почему? Потому что или в магазинах нет продуктов, или те промтовары, которые лежат в универмагах, их никто не покупает. И тогда старое проверенное универсальное средство - вагон водки, который моментально раскупается. И вот уж в банке деньги, и уже никакого финансового кризиса в районе нет.
Мария Розанова: Недавно в ''Литературной газете'' появилась статья спецкорреспондента Виля Дорофеева ''Цена бутылки''. В статье приводятся разные факты и дается дельный совет торговым точкам страны - выполнять план не за счет водки, а за счет других популярных товаров. Только спрашиваешь, читая эту прекрасную рекомендацию: где торговым точкам взять другие товары, и так ли уж виновны наши гастрономы, если каторжный государственный план покрыть им, кроме водки, нечем? Однако, помимо материального дохода, в этом вопросе существует и другая сторона, идеологическая, в которой государство тоже заинтересовано. Нет, оно не хочет спаивать население, но где-то втайне понимает, что пьяный человек сравнительно лоялен по отношению к государству. Путь с него три шкуры дерут и за бутылку, и за вытрезвитель, и за разбитое стекло, и премии лишают, и прорабатывают на собраниях, зато он — свой, он покладистый, удобный, понятный, простой советский человек.
Анатолий Гладилин: И мне кажется, что еще это выгодно в идеологическом плане, потому что когда человек пьет, он не думает, он не читает, он не слушает разные проклятые западные враждебные ''голоса''. Я знаю даже по интеллигенции, по Союзу писателей, что считается негласно, что если человек пьет, он не опасен, он свой. Я знаю по практике Союза писателей, когда человек появляется в ЦДЛ, все время торчит около буфета, он вроде наш человек, свой человек, понятно, что он делает, он тут, на виду. А когда человек вообще не появляется, как-то становится подозрительным: а чем он там занимается, что делает? А когда человек пьет, все становится ясно, он при деле. Когда человек не пьет и где-то там забился в закуток, черт его знает, что он там делает.
Мария Розанова: Вспоминается пьяная исповедь, которую приписывают Юрию Олеше, замечательному советскому писателю, спившемуся в смертные сталинские годы. Когда вокруг него всех сажали, он решил, ради безопасности, пить, потому что с алкоголика, какой спрос? Алкоголика презирают, но не расстреливают как врага народа. И вот Юрий Олеша представился алкоголиком, на него махнули рукой и оставили в живых на свободе. Вообще пьющий человек, вдумчиво пьющий, безопасен. Когда все идеи заменяются водкой, народ теряет силы к сопротивлению, теряет самосознание. В этой связи Виктор Некрасов излагает ситуацию анекдотическую, шутливую, на материале заурядного украинского села. Как известно, на Украине очень остро стоит национальный вопрос, вопрос о независимости Украины. Но как он разрешается на уровне современной деревни?
Виктор Некрасов: Когда я был в Канаде, мне очень много украинцы задавали вопросов, но основные вопросы почти везде и в большом количестве: я великонеделимец, то есть за великую единую неделимую Россию, или за незалежну Украину? Я отвечал, что я, конечно, за незалежну, независимую Украину, каждый народ имеет право выбирать тот строй, то правительство, ту власть, которую он хочет. Но уж как этого добиться - я пожимал плечами и отвечал, что это вопрос сложный, я не буду сейчас вдаваться в то, как добиваются независимости. Но я должен сказать, что у украинцев, в частности (я об украинцах говорю), у колхозников просто нет времени. Все последующее, что я расскажу, это, конечно, немножко анекдот, немножко веселый рассказ, но нечто от жизни в этом рассказе есть. У украинского колхозника нема часу, нету времени думать о том, как сделать Украину независимой. Нету! У него нет времени даже сияти и збирати - сеять и собирать урожай. Ну, слава богу, тут есть студенты, профессора и академики, которые весной и осенью этим занимаются. Но времени-то нет, потому что приезжаете вы в село, в украинское село, и выясняется, что оно все пьяное. Почему? Потому что сегодня Петра выдают за Наталку. Три дни все село п'є, на четвертый опохмеляется. А на шостий - Семен и Галка! Приходится три дни пити, на четвертый опохмеляться, а на пятый - старый Петро помер. Помер! Ну як тут не выпить? И п'ють три дни, на четвертый опохмеляются. А тут - Перше Травня, Первое Мая - государственный праздник, потрібно пити. Аж тиждень, неделю п'ють, на восьмий опохмеляются. А тут - День Перемоги, Победы. Еще неделю пьют. А тут - Храм. Ну и так - целый рик, целый год. К тому же, скажем прямо, сейчас у украинского колхозника есть, что выпить и чем закусить. Есть кабанчик, есть курки, есть гуськи, индюшка. А насчет выпити - самогон. И ничего не стоит. А якщо прииде милиционер (советска власть), то его за стил сажають, а якщо побоиться, то ему две пол литры - в один карман и в другий карман, иди себе до дому и там пей.
Мария Розанова: Таким образом, нетрудно обнаружить двойную бухгалтерию в отношении государственной власти к пьяным. Одной рукой пьянство поддерживается, поощряется, другой - преследуются. Ведь если водка приносит доход и удаляет умы от постановки острых вопросов, то одновременно водка ведет к снижению производительности и к росту уголовной преступности в стране. А это государству уже не выгодно. И вот на пути пьющих воздвигаются рогатки в виде милиции, дороговизны, ограничения времени в продаже спиртных напитков и просто в виде отсутствия удобного и приятного места, где советский человек мог бы выкушать положенные 200, 300, 400 грамм и спокойно посидеть, потолковать с товарищами, помечтать. Но советский человек, как известно, довольно находчив и изворотлив. И поэтому задача выпивки превращается порой в напряженную и увлекательную игру, которая стимулирует, подхлестывает алкогольные вожделения. Где достать, с кем и где разделить бутылку - в подворотне, в подъезде, на аэродроме?
Виктор Некрасов: А еще есть одна маленькая деталь - всякого рода продолжения во всяких возлияниях еще связны с тем, что всегда, как у нас говорится, была ''перспективочка''. Под ''перспективочкой'' подразумевается, что есть еще впереди, если не поллитровка, так четвертинка. Когда ''перспективочка'' кончается, ее надо искать - и вот тут-то одна из деталей этого веселья. Надо ее найти, проклятую! И тут начинаются Белорусские вокзалы, какие-то резервы железнодорожные, таксисты... И вот это вот доставляет тоже какое-то лихое удовольствие.
Владимир Высоцкий:
Если б водка была на одного,
Как чудесно бы было...
Мария Розанова: Где же пьют и как пьют советские люди? Рассказывает Анатолий Гладилин.
Анатолий Гладилин: Я вообще привык к тому, что когда днем забегаю в магазин, ну, там за колбасой или молочными продуктами, то всегда около винного отдела меня радостно приветствуют двое незнакомых мужчин — один заговорщически мне подмигивает, другой показывает палец. С гордым, независимым видом я прохожу мимо. Они ошарашены: как это взрослый самостоятельный мужик отказывается раздавить с ними бутылку на троих? Но однажды и мне пришлось принять участие в этом мероприятии. По ряду причин я несколько дней жил в другом районе Москвы и ухаживал за больным товарищем. В первый же день я отправился в магазин закупать необходимый провиант. Загрузив свои сумки в бакалейном, мясном и молочном отделах, я вспомнил, что нужна водка для компресса. Пересчитав свой оставшийся капитал, я прикинул, что обойдусь четвертинкой. За винным прилавком зевала продавщица. Четвертинок, конечно, не было. Я попросил продавщицу продать мне полбутылки в нашем магазине это было обычным делом сам наблюдал неоднократно. Но продавщица заартачилась. Короче, получил отказ. Тем не менее, продавщица указала мне глазами в центр зала и сквозь зубы процедила:
- Вон там один мается.
Действительно, в центре зала топтался высокий плечистый парень. При моем приближении лицо его приветливо засветилось.
- На двоих - предложил я.
Парень сразу поскучнел:
- Нет, на двоих я не вытяну. У меня рубль с мелочью. Может, подождем третьего?
Я согласился и отправился к другим прилавкам полюбопытствовать, что еще дают в этом новом для меня районном продмаге. Возвращаюсь.
- Знаешь что, - предложил я парню, - у меня наберется 2. 40. Отолью тебе сколько надо, остальное - мне. Гулять, как гулять.
В глазах парня читалось, что отныне я его лучший друг. Мы бодро выложили деньги на прилавок и я заметил, что когда мы купили бутылку, парень очень оживился. За своим компаньоном я отправился к выходу, перешел улицу и очутился в чахлом пыльном скверике. За сквериком начинался глухой забор какого-то завода.
- Это — клуб, этот садик и есть клуб, - приговаривал парень, деловито заглядывая под кусты. После смены народу тут будет видимо-невидимо. Да я боялся, что не дотерплю. Где же стакан? Старик говорил, что всегда торчит на ветке.
Я тоже стал осматривать деревья. Много голых веток, отполированных, наверное, сотнями стаканов. Но пока мы ни одного не обнаруживали. И тут я подумал: как мы выглядим со стороны? Двое мужиков среди бела дня ищут в кустах стакан. Смешно. Нет, никакого стакана.
- Может, пошутил твой старик?
Парень выпрямился и глянул на меня сурово и строго:
- Такими вещами не шутят.
Тем не менее, стакан мы не нашли и парень повел меня в кафе над продмагом, на второй этаж. Я уже с тоской представлял себе как долго придется унижаться перед официанткой, но парень перекинулся парой слов со швейцаром, бросил 15 копеек, швейцар мигом достал из под прилавка стакан и парень затолкнул меня в туалет. Над раковиной я налил ему полную порцию. Он мигом опрокинул, крякнул, утерся и мягким дружелюбным голосом прошептал:
- Спасибо, браток! Выручил. Ох, тошно мне было. Я сегодня всю ночь плакал. - От чего же? - поинтересоваться я.
- Да все ученики мои, проклятые. Мастер я в ПТУ. Так они подключили ток напрямую меня и трахнуло.
- Может, к врачу нужно было идти? - посоветовал я.
- Нет, дело проверенное. Лучше водки ничто не помогает.
- А если сейчас в поликлинику?
Парень иронически хмыкнул:
- От меня несет, как от Змея Горыныча.
- Может, поесть хочешь? Мелочишки тебе подкинуть?
- Нет, браток, я еще наберу на пиво.
Мы вышли из кафе. Парень крепко пожал мне руку и энергичной трусцой направился к продмагу, а я вернулся к своим скучным неинтересным обязанностям.
