Он ужасно не любил выходить из дому. Покидать крошечную квартиру. То же самое он говорил и про свою речь, рот:
- Не хочу покидать мой рот….
В его случае это означало: хочу молчать. Случайные слова, как морская галька, силой отлива откатывались обратно в глотку, вместо того, чтобы выброситься на берег. Он постоянно, когда говорил, сглатывал слова, словно изъяснялся на иностранном языке. Он не шел на уступки, на компромиссы, чтобы начать объяснять профессионалам или же профанам свою музыку. Он просто ждал, когда она до них дойдет. Когда он говорил, он полагался на три-четыре слова: дерьмо, сукин сын, ага…, сдохни…
Он также любил произносить речи длиной во взлетную полосу, которые никто не понимал. Он обожал громкие названия своих композиций: закат, epistrophy, panonica, misterioso. Они тоже были, как детские считалочки, хохмы, трудные для языка, чтобы произнести, и трудные для пальцев, чтобы сыграть. Но время от времени он выходил на авансцену и выдавал речь, сильно умащенную слюной:
- Эй, бабочки летают быстрее птиц! Уверен! У нас во дворе есть бабочка, которая летает, как и куда хочет. Точняк. Такая черная с коричневым…
Когда би-боп вошел в моду, береты и черные очки (с подачи Диззи) стали униформой. Отныне Монк, когда выступал, старался одеваться во что-нибудь банальное, иногда просто напяливая какой-нибудь спортивный свитер и нахлобучивая на голову нечто уж совсем крестьянское, как его знаменитая шапка, которую в Штатах назвали “моллюск”. Азиатская шапка-шляпа, которую носили пейзаны, и которая создавала гениальный контраст с костюмом и галстуком.
- Все эти шляпы как-то определяли то, что вы играли?
- Не, куда там… Впрочем, может быть, я не знаю.
Когда солировал кто-нибудь другой, когда он был свободен от аккомпанемента, он неуклюже, но бесшумно, выбирался из-за рояля и начинал танцевать. Он негромко притоптывал, щелкал пальцами, растопыривал локти, вздымал колена, кружился, тряс головой, кланялся во все стороны, размахивал руками, как ластами. Ощущение было одним и тем же – сейчас он упадет. Он кружился и кружился на месте и вдруг легко нырял назад, к фортепьяно, буквально, с некой головокружительной легкостью. Публика смеялась, когда он танцевал, и это, пожалуй, была самая здоровая реакция зала на этого медведя, которому дали хлебнуть браги.
Он был забавным человеком. Он был смешным! Его музыка была забавной, смешной! И все, что он говорил, было ужасно смешным. Шутками, хохмами. Разве что, он говорил очень редко… Его танцы были на самом деле обрядом или, проще, способом ввернуться, войти, ввинтиться в музыку.
Самым главным инструментом в его комбо, вне зависимости от состава, от духовых или ритм-группы, было его тело. На самом деле он не играл на фортепьяно. Его тело было его инструментом, а фортепьяно было возможностью извлекать из тела звуки в количествах и с той скоростью, с которой он желал. Если размыть его изображение, образ, тело, то можно было подумать, что он играет на ударной установке: ноги поднимаются и опускаются, врезая по педальным тарелкам, руки вздымаются и тянутся крест-накрест, вызывая грохот. Его тело встревало в музыкальные паузы и если вы его не видели, всегда, казалось, что кто-то, кто там сидит, исчез. Но даже когда он играл соло, он звучал, как полноценный квартет.
Подробно - в очередной программе "Время джаза", которая выйдет в радиоэфир 7 октября в 23:00 мск.
- Не хочу покидать мой рот….
В его случае это означало: хочу молчать. Случайные слова, как морская галька, силой отлива откатывались обратно в глотку, вместо того, чтобы выброситься на берег. Он постоянно, когда говорил, сглатывал слова, словно изъяснялся на иностранном языке. Он не шел на уступки, на компромиссы, чтобы начать объяснять профессионалам или же профанам свою музыку. Он просто ждал, когда она до них дойдет. Когда он говорил, он полагался на три-четыре слова: дерьмо, сукин сын, ага…, сдохни…
Он также любил произносить речи длиной во взлетную полосу, которые никто не понимал. Он обожал громкие названия своих композиций: закат, epistrophy, panonica, misterioso. Они тоже были, как детские считалочки, хохмы, трудные для языка, чтобы произнести, и трудные для пальцев, чтобы сыграть. Но время от времени он выходил на авансцену и выдавал речь, сильно умащенную слюной:
- Эй, бабочки летают быстрее птиц! Уверен! У нас во дворе есть бабочка, которая летает, как и куда хочет. Точняк. Такая черная с коричневым…
Когда би-боп вошел в моду, береты и черные очки (с подачи Диззи) стали униформой. Отныне Монк, когда выступал, старался одеваться во что-нибудь банальное, иногда просто напяливая какой-нибудь спортивный свитер и нахлобучивая на голову нечто уж совсем крестьянское, как его знаменитая шапка, которую в Штатах назвали “моллюск”. Азиатская шапка-шляпа, которую носили пейзаны, и которая создавала гениальный контраст с костюмом и галстуком.
- Все эти шляпы как-то определяли то, что вы играли?
- Не, куда там… Впрочем, может быть, я не знаю.
Когда солировал кто-нибудь другой, когда он был свободен от аккомпанемента, он неуклюже, но бесшумно, выбирался из-за рояля и начинал танцевать. Он негромко притоптывал, щелкал пальцами, растопыривал локти, вздымал колена, кружился, тряс головой, кланялся во все стороны, размахивал руками, как ластами. Ощущение было одним и тем же – сейчас он упадет. Он кружился и кружился на месте и вдруг легко нырял назад, к фортепьяно, буквально, с некой головокружительной легкостью. Публика смеялась, когда он танцевал, и это, пожалуй, была самая здоровая реакция зала на этого медведя, которому дали хлебнуть браги.
Он был забавным человеком. Он был смешным! Его музыка была забавной, смешной! И все, что он говорил, было ужасно смешным. Шутками, хохмами. Разве что, он говорил очень редко… Его танцы были на самом деле обрядом или, проще, способом ввернуться, войти, ввинтиться в музыку.
Самым главным инструментом в его комбо, вне зависимости от состава, от духовых или ритм-группы, было его тело. На самом деле он не играл на фортепьяно. Его тело было его инструментом, а фортепьяно было возможностью извлекать из тела звуки в количествах и с той скоростью, с которой он желал. Если размыть его изображение, образ, тело, то можно было подумать, что он играет на ударной установке: ноги поднимаются и опускаются, врезая по педальным тарелкам, руки вздымаются и тянутся крест-накрест, вызывая грохот. Его тело встревало в музыкальные паузы и если вы его не видели, всегда, казалось, что кто-то, кто там сидит, исчез. Но даже когда он играл соло, он звучал, как полноценный квартет.
Подробно - в очередной программе "Время джаза", которая выйдет в радиоэфир 7 октября в 23:00 мск.
