Иван Толстой: Наши восьмидесятые. Панорама заглушенных программ: литература, кино, воспоминания, идеология, музыка — все это впервые без звуковых помех, так, как это делалось в студиях Свободы в Мюнхене, Париже, Нью-Йорке и Лондоне. Программа «У книжной полки». Составление Ирины Каневской, ведущая в студии Татьяна Вербицкая. 25 июня 81-го года.

Татьяна Вербицкая: «У книжной полки». В Нью-Йорке вышла первая книга пятитомного собрания сочинений Марины Цветаевой. Виктория Швейцер и Иосиф Бродский написали к этому тому вступительные статьи. У микрофона профессор-литературовед Ефим Эткинд.

Ефим Эткинд: В Париже, точнее, в Монжероне под Парижем собирается круг людей, интересующихся личностью и творчеством Марины Цветаевой. Лучше поздно, чем никогда. Поздно потому, что многие из ее современников скончались за последние годы, так ничего и не рассказав или очень мало рассказав о Цветаевой. А сколько интересного могли бы сообщить и друзья ее, такие, например, как Марк Слоним, и враги, такие, как Георгий Адамович. Плохо было ей в Париже в 30 годы, где ей не могли простить восхищение Пастернаком и Маяковским и даже советской литературы для детей, которую она считала лучшей в мире. С другой стороны - с советской или просоветской к ней предъявляли немалый счет. Зато теперь ее издают и в Москве, только что вышел отличный и довольно полный двухтомник под редакцией Анны Саакянц, и в Нью-Йорке. Об этом нью-йоркском издании речь и пойдет.
Пока же я хочу отметить с удовлетворением, что в Монжероне память Марины Цветаевой почтят торжественной панихидой, мемуарными и учеными выступлениями. Только что Венский университет выпустил очередной том «Славянского альманаха», посвященный Цветаевой, где опубликованы содержательные исследовательские работы. Среди авторов ученые из Чехословакии, Польши, Швейцарии, Германии, Москвы и многие другие. Здесь же опубликованы всевозможные материалы, большинство из них очень интересные и новые — это письма, современные ей рецензии и воспоминания. Наконец-то Марина Цветаева, ее жизнь и творчество занимает то место, которое ей подобает, ей — крупнейшему поэту русского языка, стоящему в одном ряду с Ахматовой, Пастернаком, Мандельштамом, Маяковским. Наконец-то и поэзия Марины Цветаевой дождалась своего часа.
Пятитомник, задуманный нью-йоркским издателем, обещает быть достаточно полным собранием ее стихотворений и поэм. Работа по составлению и подготовке текста первого тома (пока что сейчас вышел только первый том) вызывает уважение и благодарность. Во введении от издательства сказано, что тексты, составляющие собрание, выверены по всем доступным материалам и публикациям и что по всем текстам указываются установленные варианты и разночтения, а также сокращения, имевшие место в советских публикациях. Это намерение в высшей степени важное и почтенное. Пока это не сделано, пока тексты не выверены и, главное, не установлены разночтения, исследовать поэзию Цветаевой нельзя. А в последние годы в разных странах мира число ученых и студентов, заинтересованных ее творчеством, растет и растет. Опыт первого тома, я уже не говорю о хорошем двухтомнике прозы, вышедшем и подготовленном в том же издательстве, опыт первого тома позволяет верить этим обещаниям.
Том открывается двумя вступительными статьями, одна из них Виктории Швейцер — биографическая, другая Иосифа Бродского раскрывает на анализе одного стихотворения «Новогоднее», написанном в 1927 году, творческий метод Цветаевой, сущность человека и поэта. Биографический очерк Швейцер написан экономно, сдержанно и точно. Это нелегко и, в частности, нелегко потому, что о жизни Цветаевой написано мало. Виктории Швейцер есть, что рассказать: она в Москве тщательно исследовала жизнь Цветаевой, там она изучала первоисточники, беседовала со свидетелями. Ее очерк насыщен неизвестными материалами, которые придают и статье, и в целом книге особую привлекательность. Ей известны произведения и письма Сергея Эфрона, проливающие свет на жизнь его жены. Произведения Сергея Эфрона, который тоже был писателем, почти никто не читал. Она сообщает об устных рассказах Ариадны Эфрон, Веры Звягинцевой, Тагеров.
Она цитирует внутреннюю рецензию Корнелия Зелинского, который еще в 1940 году «зарезал» большую книгу стихов, подготовленную Цветаевой в Москве. В этой рецензии написано, я предоставляю слово Корнелию Зелинскому: «Из всей книги едва ли можно отобрать 5-6 стихотворений, достойных быть демонстрированными нашему читателю». Конечно, Зелинский, как и все они, надеялся на безнаказанность: кто же и где найдет его секретную внутреннюю рецензию? Честь и хвала Виктории Швейцер, вытащившей этот документ холуйства и лицемерия на свет божий.
Чего же ждать от критика, когда-то обладавшего талантом, но уже в 1932 году написавшего о поэзии Пастернака донос. Тогда он писал о Пастернаке, что «в этой поэзии с наибольшей яркостью и полнотой сказывается то, что мы называем пережитками капитализма в сознании». Очерк Виктории Швейцер интересен, и интересен не только новыми документами, но и убедительным пониманием личности Цветаевой. Она сказала очень важные вещи о гордой независимости Цветаевой, которая читала стихи о царе в красной Москве и приветствовала Маяковского в белом Париже. Вывод Виктории Швейцер горек: «Всегда останется на совести России, — пишет она, — что два ее великих поэта - Мандельштам и Цветаева - нищенствовали в самом прямом и буквальном смысле этого страшного слова». У человека, ничего не знающего о Цветаевой или знающего очень мало, очерк Швейцер вызовет интерес к ней и жгучее сочувствие, а тому, кто знает, он напомнит многое и многим обогатит.
Вторая статья поэта Иосифа Бродского ослепительна. И дело не только в хорошем анализе стихотворения «Новогоднее», посвященном Рильке, но еще в двух обстоятельствах. Первое такое: Иосиф Бродский открыл форму введения в трудного автора посредством разбора одного характерного произведения. Такое введение, сохраняя полноту, приобретает конкретность и наглядную убедительность. Второе обстоятельство: Иосиф Бродский, рассматривая историю и структуру стихотворения Цветаевой, говорит и о законах творчества вообще через самого себя. Я приведу несколько общих утверждений Бродского, с которыми, конечно, кому-то захочется поспорить. Ну что же, тем лучше. Вот эти несколько цитат из предисловия Бродского. «В любом стихотворении на смерть есть элемент автопортрета. Как правило, заканчивающий стихотворение поэт значительно старше, чем он был, за него принимаясь. Дантов «Ад» куда интереснее его церковной версии. Стихотворение любое есть реальность не менее значительная, чем реальность, данная в пространстве и во времени. Более того, наличие конкретной физической реальности, как правило, исключает потребность в стихотворении».
Это кажется парадоксальным, и в то же время это мудро.
«Трагедии сочиняются пылкими молодыми людьми по весьма горячим следам или старцами, основательно подзабывшими, в чем собственно было дело. Поэт — это тот, для кого всякое слово не конец, а начало мысли».
Я привел эти несколько фраз из статьи Иосифа Бродского, представляющей собой введение к первому тому Цветаевой, чтобы показать, что в этих обобщениях есть дерзость и бесшабашность таланта. Другому каждого из таких утверждений хватило бы на статью. Иосиф Бродский богат, он швыряет пригоршнями. В его предисловии сочетаются логика научной мысли и иррациональность критических парадоксов. Конечно, я кое с чем и даже многим не согласен, но какая это радость быть несогласным на этом уровне.
Первый том собраний стихотворений и поэм Марины Цветаевой с обеими статьями, с его лаконичным и отчетливым справочным аппаратом, с его тщательной полиграфией продолжает лучшие традиции русской культуры в эмиграции.
В Советском Союзе такая книга появиться бы не могла и вовсе не из-за политических расхождений, обе статьи написаны авторами, которые чувствуют себя людьми свободными. Они свободны от побочных соображений и помех, они несвободны от исторической и художественной правды. Только так можно писать о Марине Цветаевой, только так можно и нужно издавать ее, противостоящей и белым, и красным.

Татьяна Вербицкая: Об одном из тех, что создавали новейшую русскую неофициальную поэзию - о Станиславе Красовицком - говорит Юрий Милославский.

Юрий Милославский: Станислав Красовицкий активно работал в литературе пять лет, с 55 по 60 год. В истории русской словесности мы знаем только один подобный случай - речь идет о Дмитрии Веневитинове. Однако влияние рано умершего Веневитинова было значительно меньше. Стас Красовицкий отошел от поэтического творчества в возрасте 25-26 лет, между тем, без Красовицкого деятельность, скажем, Бродского, Волохонского, Сапгира, Еремина с литературоведческой точки зрения представляется чем-то загадочным, лишенным опор. Красовицкий и есть то самое недостающее звено, без коего факта и феномена новейшей русской поэзии воедино не складывается. Но оставим научный стиль. Вообразите: за окном середина-конец 50 годов, салат из первых искусственных спутников, антипартийных групп, трупов венгерских повстанцев. В политике, впрочем, новостей сколько угодно, многие даже обнадеживают, но не то в поэзии, ее словно и вовсе нет. И тогда перед вашим взором появляются такие стихи. Эпиграф: «Руководствуясь неверными методами воспитания, директор N-ского детского дома приказал молодой воспитательнице И. раздеться догола, дабы при купании установить с детьми более товарищеские отношения». «Учительская газета».

• Я понимаю -
сказал малыш.
- Ты выше даже нас.
- Но отчего медвяный стыд
в твоих глазах сейчас?
- Не оттого ль, что голяком
лежать на попке стыд?
- Не оттого ль, что высоко
лебяжья грудь стоит?
- О не стыдись, не прячь соска
от любопытных мет.
- Рубинов этих поискать,
у мальчиков их нет.
- Открыл рубины Рубинштейн.
И мы найдем своих.
- А ты разденься и лежи
одна на пятерых.

Поскольку Михаил Кузьмин и Николай Заболоцкий, чья поэтика во многом определила манеру Стаса Красовицкого, для читателя и знатока в то время как бы не существовали, перед нами порнография, граничащая с антисоветизмом. А как, по-вашему, смотрится в контексте 50-х такое стихотворение:

Он работает где-то в Москве,
Он работает где-то в столице.
Он работает в МВД.
Он похож на хрупкую птицу.

Меня мама спрашивает часто.
Ничего не скажу о нем.
Он похож на воспитателя в яслях.
Он работает палачом.

О, какая страшная читка
Срамных знаний в его очах.
О, какая сладкая пытка
Быть любовницей палача.

Вот вокруг меня застыли фигуры.
На одной из московских дач
Словно воздух на венском стуле
Задремал-загрустил палач.

Быстрый ветер развеял тучи.
Огневых золотых партэр,
он сидит. Он как бог. Только лучше.
Он воздушен как солитэр.

Я тела его не ощущаю.
Поцелуй как солёный грибок.
Одному ему разрешаю.
Только он завладеть мной мог.

Я лежу в постели крича.
Он секет. Я раздета до нитки.
О, какая сладкая пытка
быть любовницей палача.

Я лежу в постели одна.
Ветер студит мои колеса.
Тяжек запах, ни мужа, ни пёса.
Я одна в темноте, одна.

Смесь антисоветчины с порнографией, а на самом деле язвительная и печальная перекличка со знаменитым стихотворением Федора Сологуба:

«Кто знает, сколько скуки
В искусстве палача.
Не брать бы вовсе в руки
Тяжелого меча».

Я так настойчиво обращаю внимание на временные особенности поэзии Красовицкого, чтобы хоть в малой мере дать сегодняшним 25-летним возможность представить, чем был Стас Красовицкий тогда, как воспринимался, какое производил впечатление. Разумеется, он поэт достаточно крупный и своеобразный и для вневременного подхода. Автор послесловия к подборке стихотворений Красовицкого в парижском журнале «Эхо» замечает, что в нем поражали удивительный синтез старых и новых веяний от Державина до Заболоцкого, от английских поэтов 20 века до Крученых, сочетание музыкальной энергии и прозаической иронии. Все это работает и сегодня.
В 20 лет написанное Стасом Красовицким, не знавшее типографии и эстрады, сохранялось и переписывалось. Несомненно, что Красовицкий, свободно владеющий английским языком, имел возможность знакомиться с творчеством тех, кого не переводили и не переводят по сей день. Был он и знатоком русской поэзии начала века. В его стихах, абсолютно самостоятельных, живут Гийом Аполинер и Бенедикт Лившиц, Константин Случевский и Тристан Корбьер.

Парад не виден в Шведском тупике.
А то, что видно, — все необычайно.
То человек повешен на крюке,
Овеянный какой-то смелой тайной.
То, забивая бесконечный гол
В ворота, что стоят на перекрестке,
По вечерам играют здесь в футбол
Какие-то огромные подростки.
Зимой же залит маленький каток.
И каждый может наблюдать бесплатно,
Как тусклый лед
Виденья женских ног
Ломает непристойно,
Многократно.
Снежинки же здесь больше раза в два
Людей обычных,
И больших и малых,
И кажется, что ваша голова
Так тяжела среди домов усталых,
Что хочется взглянуть в последний раз
На небо в нише, белое, немое.
Как хорошо, что уж не режет глаз
Ненужное вам небо голубое.

Распаковать образную систему Красовицкого в краткой заметке немыслимо, нечего и пытаться. Сюрреалистский взгляд на окружающие предметы, изящно искаженное пространство, а словарь предельно упрощенный, автологический. Но характеристика эта, более или менее подходящая для данного стихотворения, никак не годится для следующего.

Кто там с лицом, побелевшим немного, стаканом,
Всей грудию копий к столу наклонясь полупьяно,
На розовой губке подушкою пены слова:
"Смотрите, как пью я, как много, но всё-тки жива.

"Сама как бочонок, ещё не остывшая брага,
В глазах молодецкая удаль светится, отвага,
На каждой щеке расплывается розовый мак,
И глядя на это гуляет и пляшет кабак.

Последний пропойца, пригнутый к столу, как креветка,
Её называет спокойно и радостно "Детка".
Её же - одетый на голую ножку чулок
Тугою трубою в пространство ведёт, в потолок.

Так пьют астронавты, что космос души одолели,
Немые кривые от браги ещё окривели,
Вперёд направляя зрачков своих звёздные корабли,
А "детка" тугою планетой им блещет вдали.

Теперь, по крайней мере, понятно романтическое эпигонство Евгения Евтушенко: «Я у рудничной чайной, у косого плетня, молодой и отчаянный расседлаю коня». Или: «Она была первой, первой, первой, первой в архангельских кабаках» и тому подобная дребедень, дозволенной советской ресторанщины. Свобода в овладении всем накопленным за долгие годы в русской поэтической культуре драгоценным запасом сообщает творчеству Стаса Красовицкого предельную щедрость, легкость и уравновешенность. К сожалению, многие его стихи при чтении вслух проигрывают, их надобно читать глазами, видеть их графику, по несколько раз перебирать особым образом размещенные строфы. Как, скажем, в стихотворении «Мадригал в церкви покрова на Нерли». Как это произносить?

Вель - это губы любви
Лернь - Покрова на Нерли.
Верь - это Зубы любви -
Золото, Рви, в Погорель.
Верь - это любы свои.

В приведенных пяти строчках значительная часть фокуса приходится на необычное употребление заглавных букв. Что же мне указывать в примечании, где какое слово с большой буквы написано? Ничего не поможет, а стихи превосходные. И еще одна особенность Красовицкого: он, если можно так выразиться, поэт сюжетный, фабульный, тяготеющий к повествованию в стихах. Я не слишком удивлюсь, что, оставив поэтическое творчество, он обратился к прозе, о которой мы, бог даст, услышим когда-нибудь.

Легенда.
Багровый цветок кирпичника
Сегодня приснился мне.
Окна восковое личико
Со мною наедине.

Пока за оградой стелется
Тугая, как нить, луна
И песню свою погорельцы
Раскладывают у окна.

Безумная, неомытая
Тоска моего греха -
Я встретила инвалида
Под дикий крик петуха.

Не зря по ночам я плакала.
Из рощи не выходя,
Сам Бог протянул мне яблоко
Тёплое от дождя.

Белёсые звёзды акации
Пылали над землёй.
Когда он ушёл на станцию -
Меня отвели домой.

И злобно соседи лютые
Подсматривали из-за угла -
Как я накормлю малютку -
Ведь грудь моя /так/ мала.

Это одновременно и жуткая средневековая баллада о возлюбленной мертвеца, замененного здесь инвалидом, и горькая российская песня. Каждое четверостишие построено по частушечному принципу, хотя размер другой, и в не меньшей мере рассказ в духе Платонова или Гроссмана, а все вместе получается поэт Станислав Красовицкий.

Татьяна Вербицкая: Лондонские телезрители с нетерпением ожидали появления на экранах города фильмов юбилейного фестиваля патриарха голливудских режиссеров Джорджа Кьюкора и прежде всего английской премьеры его фильма «Жюстин» по роману Лоуренса Даррела. Из Лондона говорит о творчестве Даррелла Зиновий Зиник.

Зиновий Зиник: Роман «Жюстин» — это одна из частей его тетралогии «Александрийский квартет», вещи легендарной в современной английской литературе. К этому роману, его создателю Лоуренсу Даррелу у английских читателей и у английских критиков противоположное отношение. Критики считают эту знаменитую тетралогию, миф о космополитической жизни иностранцев в египетском древнем городе Александрии слишком изысканной стилизацией, чтобы считать ее хорошей литературой. Лоуренс Даррел возвел этот, в общем-то, непрезентабельный в нашу эпоху город с тысячелетней историей в некий миф, заставляющий вести себя, общаться друг с другом, любить и сплетничать, устраивать политические заговоры и интриговать так, как никто не позволил бы себе, находясь он в любом другом нормальном городе Земли.
Когда-то столица Средиземноморья, знакомая с римскими императорами, связанная с именем египетской царицы Клеопатры и с мусульманскими завоеваниями, с еврейской мудростью той магической эпохи и турецкими бюрократией и утерявшая все, кроме того дурного, что оставили после себя эти цивилизации, Александрия Лоуренса Даррела становится приютом всех отверженных, всех циников, всех полупомешанных мудрецов, которым нет места в современных университетах, всех, у кого не осталось за душой ничего, кроме желания исповедоваться. И, как выясняется в конце романа, не осталось силы воли, чтобы противостоять политическим интригам, которые вьются вокруг этого города в наш век. Это роман о конце цивилизации, который кажется любовной интригой рассказчику, учителю английского языка в Александрии, а оказывается на самом деле интригой политической, где им играли как пешкой. Но интрига интригой, а сам Даррел ввел в повествование остроумие всей послевоенной эпохи, мистическую поэму грека Кавафиса, атмосферу двусмысленности, свойственную викторианскому роману ужасов.
Это грандиозный литературный подвиг, который английским критикам кажется несколько претенциозной литературной головоломкой. Неприязнь прессы во время выхода тетралогии в конце 50 годов объяснялась и тем фактом, что Даррелл был чужд современному английскому литературному миру той поры. В 30 годах Даррел был одним из причисленных к кругу Генри Миллера в Париже, самого откровенного по неприличиям писателя нашей эпохи, а может быть самого скрытого на свете человека. В каком-то смысле атмосфера Александрии в романе - перенесение атмосферы загнивающего Парижа 30 годов в круге Генри Миллера, с салоном знаменитой мемуаристки Анаис Нин. Все это отдаляло Даррела от современных течений английских прозаиков. Кроме того, современников отталкивала дипломатическая карьера Даррела, в ту эпоху считалось хорошим тоном сближаться с народом. Сейчас Даррел живет на островах Греции, исповедуя философию сближения с природой.
Но для английских читателей тетралогия «Александрийский квартет» остается одной из самых популярных, постоянно переиздающихся книг. Не слишком интересуясь биографией и стилистическим разбором произведения, читатель сразу же погружается в интригу запутанных исповедей, из которых состоит этот роман. В одной из книг Жюстин, вокруг которой навертывается повествование, заманивает в свои любовные сети рассказчика, учителя английского, и он становит членом круга Жюстин. В следующей книге выясняется, что она стала любовницей учителя, чтобы отвлечь внимание своего мужа, всемогущего копта и миллионера, к истинному роману с сотрудником британского посольства, философом, автором гениальных афоризмов и циником. Несчастный, никому не известный поэт и учитель английского окончательно запутывается в этих призрачных мирах, когда его новый друг иудаист и одновременно буддолог Балтазар рассказывает ему в последующем томе о связи Жюстин с Клео, еще одной магической фигурой тетралогии. И, наконец, в последней книге выясняется, что Жюстин никого не любила, а участвовала в заговоре коптов против повстанцев в Египте, поставляя оружие возникающему на глазах государству Израиль. Таковы перипетии сюжета, они-то и привлекают неосведомленного читателя и вместе с ним голливудских продюсеров.
Показанный впервые по телевидению фильм Джорджа Кьюкора сделал с романом Даррела то, что не мог бы пожелать самый воинствующий из врагов писателя критик. Фильм пытается пересказать все интриги романа, изрядно проперчив эпизоды восточной экзотикой. В результате получился модернистский пересказ одной из сказок о колониальном декадансе, а этих сказок было рассказано, как известно, тысяча и одна по одной в каждую ночь человечества. Миф же о городе, тысячелетняя история которого стала городом в душе каждого из его жителей, этот миф романа Даррела остался где-то за экраном со ссылкой в титрах на знаменитую репутацию этого нелюбимого критиками писателя.

Иван Толстой: На смерть советского Генпрокурора. 26 января 81 года.

Лев Ройтман: В эфире радиожурнал «Советский Союз. События, проблемы, суждения». У микрофона Лев Ройтман. В минувшую пятницу скончался Роман Андреевич Руденко, более 27 лет занимавший пост Генерального прокурора СССР. Вопреки официальному некрологу, опубликованному в советской печати, выдающимся юристом Руденко никогда не был. В научной области он не проявил себя абсолютно ничем, да и высшее образование завершил лишь в 34 года, уже занимая высокую прокурорскую должность на Украине. Не было у него и намека на тот профессиональный блеск, которым отличался демагог Андрей Вышинский, не было у него и яростного, хоть и косноязычного, фанатизма Николая Крыленко. Роман Руденко был безликим и преданным служакой, но служил он не закону, а тому представлению о социалистической законности, которая на том или ином этапе его карьеры диктовалась партией.
В 34 году было создано так называемое Особое совещание Наркомата внутренних дел СССР. Это Особое совещание имело ответвление в республиках, краях и областях. Эти особые совещания как раз и вынесли львиную долю приговоров в период довоенного сталинского террора. Руководствовались особые совещания НКВД чем угодно, но только не законами. Именно в тот период в функции Романа Руденко, служившего в республиканской прокуратуре Украины, и входил надзор за законностью в работе НКВД. По иронии судьбы, представители прокуратуры обязаны были принимать участие в работе особых совещаний, они и принимали. Сталин любил, чтобы рыльце было в пушку у всех. Но именно Роману Руденко, ставшему после смерти Сталина Генеральным прокурором СССР, Хрущев, работавший с Руденко на Украине, назначил его на эту должность, так вот именно Роману Руденко довелось возглавить реабилитационную кампанию и тот процесс, который пышно именуется «возвращением к ленинским нормам социалистической законности». Через центральную и провинциальные прокуратуры прошли сотни тысяч реабилитационных дел, некогда рассмотренных теми самыми особыми совещаниями системы НКВД, за которыми надзирал на Украине Роман Руденко.
Оказавшись в 53 году по воле Хрущева Генеральным прокурором страны, Роман Руденко добросовестно организовал расправу над сталинским мясником Лаврентием Берия. Руденко вполне владел всеми ухватками партийной демагогии, и 5 января 54 года в соответствии с законами жанра писал в газете «Правда», что Берия и его сообщники были разоблачены «как агентура зарубежных империалистических кругов». Это было заведомым вздором. Затем прокуратура Романа Руденко надежно и беспрекословно соучаствовала в беззакониях, обращенных против правозащитного движения. В самиздат попало бесчисленное множество адресованных Роману Руденко жалоб на грубейшие нарушения законов по политическим делам. Случаи, когда бы по этим жалобам были приняты надлежащие меры, неизвестны. Но не только политическим, а и по обычным уголовным делам прокуратура СССР при Руденко подчас оказывалась прямым пособником преступлений против правосудия. Самый яркий, пожалуй, тому пример — это дело валютчиков Рокотова и Файбишенко, расстрелянных в июле 61 года. Арестовали их осенью 60, когда за валютные преступления закон допускал не более 12 лет заключения. В феврале 61 года мера наказания за валютные сделки была повышена до 15, и по приговору Московского горсуда Рокотов и Файбишенко получили в июне того же 61 года по 15 лет. Само по себе это было уже незаконно, ибо законы, усиливающие наказание, обратной силы по советскому праву не имеют. Но Хрущеву и этого показалось мало. 1 июля 61 года Президиум Верховного совета принял указ, допускающий смертную казнь за валютные преступления. Параллельно в тот же день было принято секретное постановление за номером 155/2, которое задним числом распространяло действие этого нового расстрелянного указа на Рокотова и Файбишенко. Однако для того, чтобы их расстрелять, нужно было сперва отменить приговор Мосгорсуда и судить их снова. Это вопиющее беззаконие взяла на себя прокуратура СССР. По протесту заместителя Руденко Верховный суд РСФСР отменил приговор нижестоящего Московского суда, Рокотова и Файбишенко судили снова, 18 июля 61 года их приговорили к расстрелу, а неделю спустя приговор был исполнен.
Генеральный прокурор СССР — должность значительная, но на Западе Романа Руденко знали в первую очередь как главного советского обвинителя на Нюрнбергском процессе. При этом западные участники Нюрнбергского трибунала неизменно вспоминают о Романе Руденко как о цепком юристе, в то же время лишенном сколько-нибудь броских личных качеств. Так пишет о нем, например, главный американский обвинитель в Нюрнберге Роберт Джексон в своей книге «Нюрнбергское дело», вышедшей в Нью-Йорке в 74 году. Попутно заметим, что на процесс Роман Руденко являлся в форме генерал-лейтенанта, хотя никогда не был на фронте. На посту Генерального прокурора СССР Роман Руденко находился в пять раз дольше, чем любой из его предшественников. Правовым государством Советский Союз не был до Руденко, не стал, однако, и при нем.
Разительным свидетельством беззакония, совершенного при участии прокуратуры СССР, является административная ссылка академика Сахарова в Горький. О ссылке Андрею Сахарову лично объявил 22 января прошлого года в помещении прокуратуры СССР заместитель Романа Руденко Александр Рекунков. Уже в Горьком заместитель областного прокурора Перелыгин ознакомил Андрея Сахарова с условиями ссылки и административного надзора. Между тем, только суд по советским законам может назначать ссылку, высылку, административный надзор, а Сахарова не судили. Вместо того, чтобы восстановить законность, советская прокуратура стала соучастницей надругательства над законом. «Ну что ж, не от прокуроров на самом деле ждать раздробления безобразий нашего полицейского самовластия и борьбы с ним». Это писал тот самый Ленин которого любил обильно цитировать покойный, «активный участник коммунистического строительства», как гласит официальный некролог.

Иван Толстой: Другой советский деятель - Бела Кун - в исторической оценке Бориса Орлова. «Программу вчера, сегодня, завтра» ведет Глеб Рар. 25 февраля 81-го.

Глеб Рар: «Россия вчера, сегодня, завтра».

Борис Орлов: Латинская пословица гласит: о мертвых следует говорить хорошее или ничего не говорить. Несостоявшийся венгерский Ленин Бела Кун является исключением из этого правила, даже смерть в сталинских застенках не прибавила светлых штрихов к его портрету. Бела Кун принадлежал к тому поколению интернациональных авантюристов, которое выросло на крови русской революции и готовилось с Лениным к завоеванию всемирной советской власти. Бела Кун родился 20 февраля 1886 года в семье деревенского писаря в небольшом трансильванском селе. Он получил среднее образование в коложварской реформатской коллегии и удостоился при раздаче аттестатов зрелости следующего напутствия, сказанного его отцу: «Если не удастся удержать сына от провозглашения бунтарских идей, то, может статься, Бела Кун станет великим человеком, но, может быть, он кончит на виселице». Слова эти оказались недалекими от истины. Высшее образование Кун так и не получил, остановившись на чтении революционной литературы. На многих современников он производил впечатление интеллектуального убожества. Так, например, описывает в своих мемуарах известный революционер Виктор Серж. Сам Бела Кун был другого мнения о своих данных и своих знаниях. В анкете 1922 года на вопросе о теоретической подготовке. Разумеется, марксисткой он ответил с необычайным апломбом: знаю всю марксистскую литературу. Однако такой марксист как Ленин полагал, что брошюры и статьи, написанные Куном, крайне слабы, непригодны употреблению, имеют громадный недостаток — полное отсутствие фактов, а цитаты Маркса, которые приводит автор. относятся совершенно к другой ситуации. А главное: Бела Кун обходит то, в чем самая суть, в чем живая душа марксизма — конкретный анализ конкретной ситуации. Впрочем, как теоретик Кун меньше всего интересовал Ленина, он нужен был ему совсем для других целей.
В 1916 году Кун в качестве военнопленного попал в Россию. В лагере в Томске он связался с большевиками, а после октября 197 года прибыл в Петроград, где познакомился с Лениным. Ленин был одержим идеей революции. Огромная армия распропагандированных большевиками военнопленных нужна ему была для разжигания мирового революционного пожара. Позднее, на 8 съезде партии в марте 18 года Ленин говорил: «Сотни тысяч военнопленных, передвинувшись в Венгрию, в Германию, в Австрию, создали то, что бациллы большевизма захватили эти страны целиком». Бела Кун стал одной из главных фигур, которых использовал Ленин для реализации своего пална. В марте 18 года Бела Кун организовал из военнопленных венгерскую группу РКПД. В мае он стал председателем конфедерации иностранных групп РКПД. На происходившем в Москве всероссийском съезде военнопленных Бела Кун призывал: «Вернитесь домой и подожгите всю страну от края до края, превратите в пепел все замки, все дворцы, куда стекаются ваши богатства». Его первая статья в «Правде» заканчивалась словами: «Да здравствует власть советов во всем мире». Но не только это было целью Бела Куна и ему подобных. «Мы рассматривали, - признается он позднее, - организации военнопленных как сборный пункт интернациональных красных войск». Полем их деятельности стала истерзанная революцией Россия, а Бела Кун один из первых безжалостных палачей большевизма. Таких как он имел в виду Александр Солженицын, когда писал о латышах или венграх, чьи винтовки довольно погрохотали и в подвалах ЧК, и на задворках русских деревень.
Бела Кун имел на своем счету участие в подавлении восстания левых эсеров в Москве в июле 1918 года, а главное - организации страшного массового убийства офицеров и солдат Белой армии, оставшихся в Крыму осенью 1920 года после отступления войск генерала Врангеля. Назначенный председателем крымского ревкома, Бела Кун приказал всем военнослужащим на территории Крыма явиться под угрозой расстрела на регистрацию. По существу это была регистрация смерти. Бела Кун не утруждал себя поисками контрреволюционеров, по составленным полным спискам начались расстрелы, которые длились несколько месяцев. В объятом ужасе и залитом кровью Крыму было расстреляно не менее 50 тысяч человек. Бела Кун жил в доме поэта Максимилиана Волошина и снисходительно позволял ему просматривать списки и вычеркивать из них одного из десяти людей, предназначенных к казни. Однажды поэт наткнулся на собственное имя.
Особую страницу в биографии Бела Куна занимает венгерская эпопея. В ноябре 1918 года он уехал из Москвы в Венгрию, основал там венгерскую компартию, а в марте 19 года стал фактическим руководителем Венгерской советской республики. Популярность его была необычайно велика. Он вел по радио переговоры с Лениным, предлагал России военный союз, проводил в стране ультралевые реформы и осуществлял красный террор. Ленин возлагал на Бела Куна огромные надежды. Советская Венгрия рассматривалась им как плацдармам для разжигания всеевропейской революции. Этим надеждам не суждено было осуществиться, советская власть в Венгрии пала через 133 дня, и Бела Кун вскоре вновь очутился в Москве.
В начале 30 годов звезда Бела Куна закатилась окончательно. Сталин не нуждался в услугах коммивояжера революции, предпочитая более верный и надежный аппарат НКВД. Бела Кун был отстранен от всякой политической деятельности, а в 1937 году попал в ту же кровавую мясорубку, которую когда-то крутил для других. Он был обвинен в шпионаже и оскорбительном поведении по отношению к Сталину. Помещенный в Лефортовскую тюрьму и подвергнутый пыткам, Бела Кун, как говорят, во всем сознался. Он был расстрелян 30 ноября 1930 года. Его жена, брат и зять были так же арестованы. Справедливо, по-видимому, мнение, что революция пожирает собственных детей, если даже такой деятель, как Бела Кун, пришелся ей по вкусу.

Иван Толстой: Почему в СССР растет смертность? Эту проблему анализирует экономист Михаил Бернштам, которого 5 августа 81 года наши дикторы представили как демографа. Текст Бернштама читает Виктория Семенова.

Виктория Семенова: Рост смертности в СССР за 15 лет брежневского периода - устойчивый и последовательный процесс. До Брежнева в 1950-е и в начале 1960-х годов смертность в СССР плавно снижалась благодаря ослаблению трудового гнета после Сталина, роспуску лагерей, облегчению жизни на селе, некоторому улучшению питания, жилищных условий и медицинского обслуживания. Хотя несколько увеличивалась доля пожилых возрастов в населении, смертность за 15 лет с 1950 по 1964 год сократилась с 97 до 69 на 10 тысяч человек, то есть уменьшилась на 29%. Затем смертность стала год от года расти, на 10 тысяч человек населения умирало 69 в 64-м, 101 в 79-м, 104 в 80-м. Видно, что это неслучайные отклонения от нормы, а длительная тенденция в одном направлении, то, что демографы называют тренд. Это означает в свою очередь, что смертность будет в ближайшее десятилетие развиваться в заданном направлении, то есть резко увеличиваться.
Так как данные о растущей смертности опубликованы официальными статистическими органами, советские демографы должны были дать этому какое-то объяснение. Они не поскупились и дали два объяснения. Первое объяснение: у нас все как на промышленно развитом Западе — городской образ жизни, увеличение доли сидячего труда, неравная перегрузка, неправильное чрезмерное питание, злоупотребление курением, неосторожный автомобилизм и тому подобные общезападные явления увеличивают в СССР число сердечно-сосудистых и раковых заболеваний, травм и аварий. Это ведет к росту смертности. И это верно, эти же явления есть в Европе, США, Канаде, Австралии, однако вывод о росте смертности не соответствует западной действительности. Несмотря на издержки промышленного развития и даже несмотря на рост людей пожилого возраста в населении, на Западе смертность медленно, но неуклонно понижается. Действие отрицательных факторов перекрывается статистически положительным процессом — ростом уровня жизни, улучшением условий труда, успехами медицины. Поэтому за последнее десятилетие смертность снизилась в Великобритании на 2%, в Канаде на 3%, в США на 7%, в Испании и Японии на 12%, в Австралии на 16%. А в СССР за то же последнее десятилетие смертность выросла на 27%. Выходит, что при социализме индустриализация и научно-техническая революция сопровождается в полную силу только отрицательными демографическими факторами, а положительные не проявляются. Этот вывод подтверждается тем, что в слаборазвитых социалистических странах, например, в Африке, не вступившей еще в космическо-компьютерную эру, смертность пока снижается, но в догоняющем Запад Вьетнаме смертность уже растет.
Второе и главное объяснение демографии в оправдание роста смертности — это ссылка на повышение доли людей пожилого возраста в населении. Увеличился процент стариков в населении, повысился удельный вес, так сказать, вымирающей возрастной группы, которая ухудшает общую статистику. Но и это объяснение не соответствует статистической действительности. Доля пожилых людей возраста росла в СССР и в течение 1950-х — начала 60-х годов, а общая смертность населения снизилась тогда на 29%. Вообще надо сказать, что из-за большой гибели населения при Сталине и в советско-германской войне удельный вес стариков в советском населении сравнительно невелик. Этого не списать ни на западный путь развития, ни на излишек пожилых людей. Как видно, старики ни при чем, а при чем интенсификация социалистического строительства в 15 брежневских лет, ухудшение условий труда, недостаток и некачественное питание, плохое медицинское обслуживание, загрязнение воздуха, рост алкоголизма.
Отдельные советские медицинские демографы указывают еще одну важнейшую причину, влияющую на уровень смертности — тяжелые условия детства и юности сегодняшних зрелых поколений. Иначе говоря, демографический груз ранних социалистических десятилетий, революций, войн, голода, лишений, изнурительного труда. Этот демографический груз ленинско-сталинских десятилетий наложился на трудовой нажим последних трех брежневских пятилеток и задавил костяк нации - сегодняшнее зрелое поколение. По-видимому, скачек смертности в полтора раза за 15 лет брежневских лет является, прежде всего, накопленным результатом 60-летия ненормальной жизни населения. Груз 63 лет социализма давит на жизненный потенциал людей, мертвый хватает живого.

Иван Толстой: Выпуск 3 апреля был посвящен памяти писателя Юрия Трифонова. Вспоминает Виктор Некрасов.

Виктор Некрасов: Познакомился я с ним миллион лет тому назад. Я думаю, в 47 году, когда он делал своих «Студентов». Мы любим разделять на деревенских и городских писателей, не знаю, стоит ли это делать. Каждый пишет то, о чем он знает. Юра знал город, Юра любил город, Юра умел находить в нем массу персонажей, один другого интереснее. И умел не врать. И вот это сочетании с талантом умение не врать, не говорить всей правды - это невозможно, для этого надо быть писателем, который идет на все, в лучшем случае на эмиграцию, но он умел говорить такую правду, которая нужна. Как я знаю, это в корреспонденции вчерашней было, он получил массу писем, он выступал на конференциях, его засыпали вопросами, мы знаем, что в этом отношении наш союз во многом обгоняет Запад, культурный, интеллигентный Запад, где интеллигентные мальчики и девочки внимательно и вежливо тебя слушают, а потом профессора задают вопросы. Там же в Советском Союзе лес вопрос, из которого выбраться невозможно. Случилось так, когда он стал знаменитым писателем, одним из первых писателей, я уехал, и встретился потом с ним несколько лет назад на Франкфуртской ярмарке литературной. Что меня особенно порадовало, он был в окружении соответствующих товарищей, он, не боясь ничего и нисколько, не то, что не подошел, а мы бросились друг к другу в объятия, расцеловались, выпили по кружке пива, условились встретиться, поговорить. Но что-то помешало, это не осуществилось. Но осуществилось в прошлом году, когда он приехал в Париж. И вот эта встреча меня, эмигранта, нехорошего человека с писателем знаменитым и уважаемым в Советском Союзе произошла, и что было мне особенно радостно, она произошла естественно и просто. Мы не говорили о политических делах, мы встречались друг с другом ненадолго, сидя в парижском ресторане, говорили о друзьях, говорили о том, что же происходит в том мире, который называется интеллектуальный, кто о чем пишет, кто как живет, кто бросил пить, кто на минуточку завязал. Это была милая, недолгая, часа два, вероятно, беседа. Вышли мы потом на улицу парижскую солнечную, милую, он был с молодой женой, сделали несколько фотографий на память. Но, увы, этих фотографий у меня нет, он спешно уехал. Мне очень жалко, что я не могу поставить себе на стол фотографию хорошего писателя и хорошего человека Юры Трифонова рядом со мной на фоне парижской улицы.
У меня такое несколько горькое ощущение, когда я говорю о писателе хорошем, живущем в Советском Союзе и пишущем хорошие книги, всегда у меня есть осадок какой-то: как мог бы он писать, если он мог писать все, что он хотел. В этой беседе, пускай на меня не обидится Юра покойный, там есть такая фраза, не знаю, вписанная или сказанная им, о том, что правдивость и достоверность советской литературы - отличительное ее качество и делает ее любимой у советской читателя. Не знаю. Я знаю, что иногда для того, чтобы сказать многое и серьезное, приходится говорить такие фразы. Говорил ли он ее или не говорил, я знаю, что приходится говорить, но это немножко огорчает и усложняет жизнь советского писателя и приводит даже иногда к плохим концам, к инфарктам, люди переживают сказанную фразу. Но бог с ней, с этой фразой, я придрался сейчас к ней просто для того, чтобы сказать, как бесконечно тяжело человеку, который пишет правду, не иметь возможности говорить ее во весь голос. Во весь голос Юрию это не удалось. Но тот голос, который мы слышали, тот голос, который мы читаем — это голос большого писателя, настоящего писателя. И уход его из жизни — это удар по русской литературе. Большой, страшный удар.