Иван Толстой: Наши 80-е. Панорама незаглушенных передач 30-летней давности. Звук студийный.
Начнем с программы «Культура и политика». С начала 80-х число невыездных стало множиться. Особенно болезненные стали отказы в праве на эмиграцию. По существу, покинуть Советский Союз стало так же трудно, как при Хрущеве. Наш нью-йоркский автор Ирина Крамская рассказывает о судьбе советского пианиста Владимира Фельцмана. Читает диктор Наталья Дубравина. 3-е мая 81-го.

Наталья Дубравина: С фотографии в «Нью-Йорк Таймс» смотрит на меня знакомое и одновременно незнакомое лицо, однако подпись под фотографией утверждает, что это действительно Владимир Фельцман. Тот самый Володя Фельцман, которого я помню веселым и всегда приветливым, открытым и ясноглазым. Но на фотографии в «Нью-Йорк Таймс» 29-летний музыкант выглядит усталым и явно страдающим. Рядом с ним молодая, гладко причесанная женщина, которая смотрит в объектив тоже устало и очень серьезно, без тени улыбки — это жена Владимира Фельцмана, биолог Анна из Ленинграда. А под этой невеселой фотографией статья московского корреспондента газеты Энтони Остина, в которой рассказывается о трагической истории Владимира Фельцмана, два года тому назад подавшего заявление с просьбой разрешить ему эмигрировать из Советского Союза.
Но прежде, чем я познакомлю вас с этой статьей, короткое напоминание о Владимире Фельцмане и о пути этого музыканта в Советском Союзе. Фамилия Фельцман хорошо известна, вероятно, каждому, кто хоть изредка включает радио и телевизор, в основном благодаря отцу Володи - композитору Оскару Фельцману, автору многих популярных лирических, эстрадных и патриотических песен. Уже в возрасте 19 лет Володя Фельцман был удостоен первой премии на конкурсе Жака Тибо и Маргариты Лонг в Париже. За несколько лет до этого еще учеником школы Володя завоевал титул победителя международного радиоконкурса «Концертино Прага». «Игра пианиста отличается исключительным артистическим блеском, он великолепно устанавливает контакт с аудиторией», - писала о Владимире Фельцмане французская газета «Фигаро». «Владимир Фельцман — виртуоз в прямом смысле этого слова», - вторила ей бельгийская газета. И таких отзывов было немало. Владимир Фельцман уже в 20 с небольшим заявил миру о себе как о незаурядном музыканте. Поняв блистательные перспективы Володи в международном масштабе, советские чиновники от искусства начали всевозможными, подчас и довольно тонкими методами приучать молодого пианиста к мысли о полной и безоговорочной зависимости его от советских концертных организаций. Однако, Володя отличался характером от своего отца и не желал улыбаться в ответ на пинки и пощечины чиновников. 23 мая 1979 года Владимир Фельцман и его жена Анна подали заявление в ОВИР города Москвы с просьбой разрешить им эмигрировать в Израиль к родным Анны.
А теперь о статье Энтони Остина в «Нью-Йорк Таймс», в которой говорится о том, что случилось после 23 мая 1979 года. «В 10 часов утра в тот день, - рассказывал Владимир Фельцман Энтони Остину, - я сообщил властям о моем намерении эмигрировать. А в 12 часов 30 минут мне позвонил мой друг, работавший в Госкомитете по радиовещанию и телевидению, и спросил: «Что случилось? Нам приказано изъять все твои грамзаписи из обращения и никогда более не пускать их в эфир». В три часа дня все афиши, расклеенные по Москве и извещавшие о предстоявшем концерте Владимира Фельцмана в Большом зале московской консерватории, были сняты, а в 5 часов вечера ему сообщили о том, что его концерт отменен. С тех пор вот уже почти два года Владимир Фельцман не выступает больше на советских концертных эстрадах. В течение этих же двух лет советские власти уже трижды отказывали ему в разрешении покинуть страну. Причины отказов выдвигались разные. Сначала было сказано, что Володя не имеет права покидать своих родителей, затем был использован более серьезный и поражающий своей откровенной циничностью аргумент, что «отъезд Владимира Фельцмана нанесет ущерб советскому государству». Этим последним ответом советские власти еще раз подтвердили свою крепостническую политику по отношению к своим подданным, которых рассматривает практически как врагов, на веки прикованных к галере, именуемой строительством коммунизма. «Но я меньше всего думал о политике, когда подавал прошение об эмиграции, — сказал Владимир Фельцман Энтони Остину. — Я прежде всего стремился к творческой независимости. Я хочу сам решать, что играть и где. Здесь все это решают за тебя. И каждый выезд на гастроли за рубеж сопряжен с мучительными трудностями, и ты до последнего момента не знаешь, состоится ли твоя гастроль или нет».
В начале марта нынешнего года Владимир Фельцман, получивший уже третий отказ и измученный вынужденным творческим бездействием, обратился к властям с жалобой на то, что концертные организации полностью исключили его из списка концертирующих музыкантов. В ответ на эту жалобу власти придумали новую, еще более изощренную пытку для непокорного музыканта. Владимиру Фельцману было сообщено, что в ближайшие дни у него состоится 6 концертов в маленьких городках Украины, но уже в Сумах, первой остановке Владимира Фельцмана в этой гастроли, директор местной филармонии встретил пианиста известием о том, что его концерт отменен. «Как он объяснил это мне, - сказал Володя Энтони Остину, — из Москвы не прислали афиши, и он не мог оповестить публику о моем концерте. Первым же поездом я вернулся в Москву, чтобы выяснить, что же произошло, но никто не мог мне ничего объяснить. Единственное, что я узнал, что мое украинское турне отложено на неопределенное время». Вот на такой грустной ноте заканчивает Энтони Остин свой рассказ о трагической судьбе талантливого пианиста Владимира Фельцмана.

Иван Толстой: Культура и политика, запись 3 мая 81-го года. Одним из самых популярных авторов Свободы 80-х годов был философ, логик и публицист Александр Зиновьев. Предолимпийское выступление. Программа «Писатели у микрофона», 11 мая 80-го.

Ирина Каневская: «Писатели у микрофона». Программу ведет Ирина Каневская. Москва лихорадочно готовится к олимпийским играм. Пусть урезанным, куцым, без желанной помпезности. Сносятся целые кварталы, на месте скоропостижных пустырей сеется стыдливая травка, а то и просто привозятся целые рулоны газонов, как будто так и было. За счет нескольких полуголодных месяцев готовится краткое изобилие, опять же по принципу, как будто так и было. Готовятся акции по выселению из города на это время нежелательных лиц. Вот мы и решили по сему подходящему поводу дать вам еще раз послушать очерк Александра Зиновьева «Москва — образцовый коммунистический город».

Александр Зиновьев: Этот краткий очерк о Москве я сделал по просьбе одного западного журнала и не рассчитывал, что мне придется его прочитать для советских слушателей. Но раз такая возможность представилась, я ее использую с удовольствием. Очерк называется «Москва — образцовый коммунистический город». Москва, что о ней сказать? Иногда хочется просто махнуть рукой, мол, не стоит она того, чтобы о ней говорить, иногда, наоборот, хочется долго и с чувством рассказывать. Люди на Западе должны знать Москву настоящую, а не туристическую, показную, пропагандистскую. Чтобы рассказать о Москве достаточно полно и точно, надо прежде всего рассказать о реальном коммунистическом образе жизни, который достиг здесь классически ясных и развитых форм. Без этого ничего здесь нельзя понять хотя бы более-менее объективно и верно, ибо здесь ничего другого просто нет. Здесь даже проститутки, а их тут не меньше, чем в Париже, наркоманы (и такие тут есть), жулики, хулиганы и пьяницы суть носители и проводники принципов реального, а не мифического марксовского коммунизма. Я уж не говорю о внешнем облике Москвы. Намерения властей архитекторов, художников и прочих граждан превратить Москву в образцовый коммунистический город неуклонно проводится в жизнь.
Раньше Москву считали большой деревней, теперь так думать о ней глубокое заблуждение. Теперь Москва есть не деревня, хотя и очень большая, а сверх-деревня. И дело тут не просто в том, что во много раз увеличилось число людей и домов в ней, а в том, что возникло новое социальное качество. Качественный скачок, однако, состоял здесь не в том, что большая деревня наконец-то превратилась в город, деревня при всех обстоятельствах остается деревней, какой бы большой она ни стала. Скачок состоял в том, что Москва превратилась в центр, источник и символ исторического провинциализма. И слово «город» к ней применимо лишь в смысле большого скопления в одном месте людей, домов, учрежден. Когда после революции большевики перевели столицу новой советской империи из Петрограда в Москву, они совершили дело большой исторической важности: тем самым они узаконили победу над западническими порывами в России. Но победу отнюдь не славянофильских тенденций, последние теперь влачат жалкое существование в качестве одного из подручных средств советской власти, а победу именно провинциализма над столичностью. Старая Москва при этом послужила лишь удобным поводом для новой. Новая Москва не оставила буквально камня на камне от старой. Сложилась новая человеческое объединение, мало что общего имеющее со старой Москвой как с архитектурной точки зрения, так и по составу, и социальной психологии его обитателей. Москва есть воинствующая провинциальность, буйствующая, самодовольная бездарность, одуревающая скука, поглощающая все прочие краски серость. Это относится не только к внешнему виду города, но ко всему его образу жизни. Здесь все до такой степени серо и уныло, что становится даже интересно. Это особая интересность, чисто негативная, разъедающая, лишающая воли к действию и желания действовать. Привыкшие к этому с рождения люди, однако, принимают это как свою родную стихию и не сменяя ее ни на что другое, рассматривая свою душевную опустошенность и убожество своей жизни как признак духовного превосходства над человеком западным. Здесь отсутствие всего того, что делает человека личностью, достигает чудовищных размеров и становится ощутимо положительным. Оно здесь культивируется и прогрессирует, здесь бездарность есть не просто отсутствие таланта. но наличие наглого таланта душить талант настоящий. Здесь глупость есть не просто отсутствие ума, но наличие некоего подобия ума, заменяющего и вытесняющего ум подлинный. И так во всем остальном.
Москва есть живая и очень активная ткань общества, но ткань злокачественная. Цинизм, злоба, подлость, пошлость, насилие здесь пронизывают все сферы человеческого бытия и образуют общий фон разыгрываемого дилетантами страшного спектакля.
Я родился в глухой русской деревушке далеко от Москвы, в Москве стал жить с 33 года. Возможно, это переселение было случайным для меня, но оно не было случайным для миллионов других людей тех времен. Ленинско-сталинская политика в отношении крестьянства привела в начале 30 годов к беспрецедентному в истории России разорению деревни. Уцелевшие русские мужики всеми правдами и неправдами устремились в города. Многие по старой памяти потянулись в Питер, в Ленинград, но гораздо больше ринулось в Москву. Тут было легче устроиться. К тому же, Москва по духу и культуре была много ближе им, чем высокомерный и чиновный Петербург. Этот процесс совпал с общей провинциальной тенденцией русской революции, дав в руки новых властителей страны такое могучее оружие, как бесконечное русское терпение, низкий уровень бытовой культуры и дешевый человеческий материал, готовый за дешевое вознаграждение выполнить любую волю руководителей. Конечно, люди уже научились бояться новой власти, но эта готовность объясняется в большей мере другим фактором, а именно страхом возврата к прошлому. Не поняв этой простой истины, нельзя понять причин успеха русской революции и прочности рожденного ею режима. Советский народ, русский во всяком случае, пойдет на любые трудности впереди, лишь бы не возвращаться в прошлое. Если бы ему пришлось выбирать одно из двух: новые трудности на пути вперед или облегчение на пути назад, он предпочел бы первое. И бессмысленно надеяться на то, что обманутый русский народ образумится, сбросит иго советского режима и вернется в лоно мирной жизни дореволюционного образца, кстати сказать. сильно идеализированного. Сложные массовые процессы необратимы, и если хочешь вернуться назад, иди как можно быстрее вперед. Москва именно так и поступает.
Когда я приехал в Москву, уже сломали Храм Христа Спасителя, на его месте задумали построить самое высокое здание в мире — Дворец советов. Даже малограмотным мужикам было понятно, что гораздо дешевле и проще оставить церковь хотя бы как украшение, а дворец построить на новом месте, свободной земли девать все равно некуда. Но власти выбирали, что потруднее и подороже. Кончилась эта великая затея тем, что в конце концов вырыли бассейн, то есть яму. Символично.
В Москве все символично и парадоксально. На Садовом кольце выкорчевали все деревья, начали строить грандиозную сельскохозяйственную выставку. В стране голод, сельское хозяйство в ужасающем состоянии, а тут строят колоссальную, неслыханную ранее нигде и никогда выставку, которая должна демонстрировать якобы выдающиеся успехи и счастливую жизнь советских крестьян. В чем дело? Выставка в то время была красивой сказкой, а сказка была важнее реальности, думают одни. Правда, эта сказка оказалась шедевром эстетической безвкусицы, но не забывайте, что у провинции свои вкусы. На том же уровне эстетического идиотизма перестраивалась и до сих пор строится вся Москва. Построить выставку было все же дешевле, чем поднять сельское хозяйство, думают другие. Сельское хозяйство до сих пор поднять не могут, а выставку все-таки осилили. Внешний эффект от выставки был сильнее, чем от улучшения самого сельского хозяйства, считают третьи. Ничтожное улучшение сельского хозяйства осталось бы незаметным, а выставку заметили все. Как ни улучшай сельское хозяйство, все равно будет отставание и бедность. Если не можешь людям дать добра на копейку, сули на миллион, а выставка и была таким обещанием. К тому же был расчет на то, что большое число дураков поверит в наш расцвет, посетив именно выставку, а не реальные деревни. Конечно, во всем этом есть доля правды, но в происходившем было больше не подконтрольного никому стихийного процесса, чем разумного расчета. И потому тут всякие объяснения в терминах целесообразности и причинности лишены смысла.
Сельскохозяйственная выставка - явление характерное для Москвы, сейчас она называется ВДНХ — Выставка достижений народного хозяйства. Сокращение это тоже не случайное — это неотъемлемая часть советского языкового творчества. Походите по Москве и посмотрите на вывески бесчисленных контор и конторок. Боже, сколько их в Москве, и каких только контор тут нет. Это тоже существенно, ибо новая Москва создавалась как гигантское скопление контор, как контора контор, как главная контора всего советского общества. Не столица, если быть точным, а именно контора. Московский провинциализм есть провинциализм не только деревенский, но и конторский, теперь в основном конторский. Конторский служащий господствует здесь, навязывая свою психологию, свой интеллект, свои формы поведения и вкусы всему остальному населению. Хотя в Москве много рабочих, она есть по преимуществу царство служащих, чиновников.
В центре ВДНХ теперь высится не пшеничный колосс или хотя бы кукурузный початок, а комический корабль. Теперь стране не до сельского хозяйства, она занята делами более возвышенными - космосом. Не вечно же людям на Земле сидеть. А между прочим, я ничуть не удивлюсь, если люди действительно наплюют на Землю и улетят осваивать какую-нибудь непригодную для жизни планету. Преодолевать трудности, специально создавая их для этой цели — это вполне в духе нового общества. Неподалеку от космического корабля стоит огромная скульптура быка, выкрашенного под бронзу — след первоначального замысла выставки. Ходил слух будто бык сначала был сделан без половых органов, партия и правительство заботились о нравственности народа. За быком павильон, в котором по идее должны были бы быть коровы. Когда мы перед отъездом из Москвы были там, на павильоне красовалась дощечка со словами: «Коровы закрыты на ремонт». Посмотрев быка и оглянувшись на космический корабль, вы уже не заметите в нем ничего космического, в нем ощущается претензия не столько на покорение космоса, сколько на покорение нашей обжитой планеты. Зачем, если свою землю освоить не можем? Да хотя бы затем, чтобы заставить всех жить так же уныло и бездарно, как живет Москва.

Иван Толстой: Александр Зиновьев, накануне Московской олимпиады. У академика Сахарова во время горьковской ссылки был выкраден портфель с важнейшими бумагами. Программа «Документы и люди», 1-е сентября 81-го года.

Аля Федосеева: Начинаем передачу «Документы и люди». У микрофона Аля Федосеева. 16 августа этого года в журнале «Парейд», который является воскресным приложением одновременно ко многим американским газетам, была напечатана статья Андрея Дмитриевича Сахарова «Что должны сделать Соединенные Штаты Америки и Советский Союз, чтобы сохранить мир?». Написана статья в Горьком, где всемирно известного ученого, поборника прав человека и лауреат Нобелевской премии Мира содержат в бессрочной и неправосудной ссылке. Несколькими днями позднее, 20 августа, в парижской газете «Русская мысль» появилась статья известного, очень читаемого и почитаемого в Советском Союзе писателя Генриха Белля «Портфель Сахарова». В ней речь идет не только о самом факте кражи портфеля Сахарова - это сообщение в марте нынешнего года облетело все мало-мальски значительные газеты и другие средства массовой информации много места, в статье Белля уделено рассуждениям о самой первой публицистической Сахарова, эссе «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе», написанном еще в 68 году. Поскольку в последней работе Сахарова нашли развитие мысли, заложенной в той самой первой его работе, я подумала, что вам будет интересно послушать отрывки из статьи Белля. которые читает Виктор Грегори.

Виктор Грегори: Андрей Сахаров, при этом имени иной и в наших западных краях может подумать, что речь идет о мечтателе, фантазере, об одном из тех очень милых, но все же сумасшедших дон-кихотов, которые сражаются с пресловутыми ветряными мельницами. Ведь слишком легко забывают, что и образование, и воспитание Сахарова определялось одной из тех наук. которые считаются точными — физикой и ее, можно полагать, близнецом и тоже точной науки математики. Именно точность побудила его одним из первых написать меморандум, содержащий концепцию всемирной экологии. Именно эта точность сделала его защитником прав человека. Он кажется погруженным в мечтания, иногда словно бы и отсутствующим. но он всегда бодрствует, всегда присутствует, любезный и — это лишь мнимый парадокс — кроткий борец, неумолимо твердый.
Мне хочется назвать его чудом, и вероятно, это так. Это нечто в нем, по-видимому, необъяснимое вызывает раздражение и озлобление советских властителей. Они не понимают его, не понимают, как человек, который мог бы купаться в славе гениального ученого и почивать на лаврах, наслаждаться плодами своих заслуг, вместо этого самозабвенно сражается за нечто такое, что хотя и записано во всех конституциях мира, но полностью соблюдается лишь в немногих государствах — за права человека. Неужели же право, которое поддается таким растяжениям, таким разнообразным толкованиям, может стать точной наукой? Очень трудно, почти невозможно объяснить функционерам, наделенным всеми прерогативами и материальными средствами власти, и это уже международная проблема, объяснить, что некто заботится о других, а не о себе. Именно в этом, мне кажется, заключается противоречие между интеллигентами и теми, кого называют властями, противоречие, которое всегда возникает заново и все более обостряется. Власти не понимают, они не представляют себе, что за кажущейся мечтательностью скрывается разум, а за внешними утопическими требованиями та точность, которую можно было бы назвать эстетикой дословности и права.
Уже первый меморандум Сахарова был призывом о помощи, призывом знания, призывом разума ученого, которого все его открытия и научные успехи не сделали ни высокомерным, ни циничным. Бывает, что иной манифест кажется безрассудным, отклоняется как преждевременный. Но преждевременность вряд ли может причинить вред, когда политики снова и снова лишь с опозданием умнеют. Проще говоря, уже первый меморандум Сахарова — это заблаговременное предупреждение, разум упреждал политику. Таким уже был его первый экологический манифест, определявшийся проницательностью ученого-естественника. Это было только последовательностью, что он пришел к тому, что можно назвать экологией прав человека, той земной проблеме, о которой слишком легко забывают в надземной эйфории, на Луне, на Марсе и в карусели искусственных спутников. В то время, когда ученые и технологи все дальше проникают в мировое пространство и может быть там в непостижимости общего устройства Вселенной ощущают нечто из непостижимости творения, неужели не испытывают они одновременно они и тоски землеоставленности, неужели не стремятся обратно к земле, не стремятся туда, где эти странные существа, называемые людьми, даже в отдаленной степени не воспринимают тех совершенных плодов прогресса, которые там, в мировом пространстве. летают вокруг покинутой Земли, где людям все еще приходится дрожать за свои права. Не так ли было, что ученый Сахаров испытывал одиночество, а возможно и страх в своей физико-математической лаборатории, и пренебрегая своими успехами, вернулся к этой Земле и к ее обитателям, чтобы на ней стать голосом тех, кто создан из праха земного.
Самое разумное и самое утопичное из сахаровских требований наряду с политическими требованиями всеземной гигиены, борьбы против голода, за ограничение вооружений, было требование свободы информации и отмены цензуры. Из него непосредственно вытекало требование точного соблюдения прав человека. Сахаров не только интеллигентен, мягок энергичен, но и до нежности чуток, тактичен и свои мысли об ограничении рождаемости он высказал в меморандуме 68 года с такой деликатностью и гуманностью, которая должна была бы поразить всех, кого перекормили предрассудками, неприязнью к материалистической интеллигенции. После этого самого раннего из известных мне сахаровских выступлений я убедился, что кротость и сила так же сочетаемы, как чуткость и решительность, как естественно научный гений и гуманность.
Насколько же опасен такой человек, нежный и упрямый, кроткий и неумолимый, насколько он опасен, если его приходится не только искоренять из Москвы, но и воровать его портфель? Что он прятал там, какую взрывчатку? Конечно же, не динамит, но зато взрывчатку мыслей, тех мыслей, которые возникли в точно работающей лаборатории, и самое опасное в этих мыслях то, что они хоть и дисциплинировались, и применялись в физике и математике, но вышли за пределы этих дисциплин. Можно только пожелать, чтобы побольше ученых-естественников начали работать так же интердисциплинарно, как Сахаров, и не пренебрегали бы своими своими союзниками в других областях. Сахаров уже в первом своем меморандуме апеллировал к искусству и литературе, потому что фантазия нужна не только в пределах разных дисциплин, но существует и дисциплинированная фантазия, и без нее не решить ни одной проблемы на земле.

Аля Федосеева: На вопрос Генриха Белля, что спрятал Сахаров в своем портфеле, отвечает сам Сахаров в заявлении, сделанном 17 марта нынешнего года для печати и радио. Из этого заявления мир и узнал, что Сахарова обокрали. Пока Сахаров находился у зубного врача, куда ему не разрешили взять с собой портфель, портфель исчез, с ним вместе исчезла личная переписка Сахарова, дневники, научные наброски, рукопись автобиографии.

Иван Толстой: Парижский журнал «Континент» регулярно предоставлял свои публикации для передачи их по радиоволнам Свободы. В номерах с 11-го по 15-й здесь было напечатано лирико-публицистическое исследование Гелия Снегирева «Мама моя, мама». Отрывки звучали в программе «С другого берега» 22-го октября 81-го года.

Диктор: В 74-м Снегирев, долголетний активный член партии, по идеологическим причинам был исключен из Союза писателей и Союза кинематографистов Украины с запретом печататься и работать в кино. Тогда же получил тяжелую сердечную болезнь, а вскоре почти ослеп. Историей процесса СВУ Снегирев занялся, судя по всему, в начале 70 годов. Он рылся в газетных подшивках 1930 года, добыл стенографический отчет о процессе, расспрашивал оставшихся в живых его участников. Плодом его трудов явилось то самое лирико-публицистическое исследование, которое он передал на Запад для публикации в «Континенте». Это большая вещь, композиция ее сложная, иначе и не могло быть при таком сложном, запутанном детективном сюжете. Поэтому, включая в передачу фрагменты из снегиревского исследования, мы и не стремимся выстроить их в какой-то стройный ряд, создать полную картину, но, думается, что и так этот материал представляет достаточный интерес. Итак, Гелий Снегирев «Мама моя, мама», читает Юрий Мельников.

Юрий Мельников: Из газеты «Известия», апрель 1930 года: «На процессе СВУ. Террор, восстание, интервенция. Пути контрреволюционной работы СВУ. Речь государственного обвинителя товарища Михайлика». Скользнули глаза по первому вводному абзацу и: «В чем мы их обвиняем?», - спрашивает товарищ Михайлик, и отвечает, указывая на скамью подсудимых. «Мы обвиняем вас в том, что вы - идеологи украинской буржуазии и кулачества, агенты международной буржуазии, стремились свергнуть советскую власть, систему и основы социалистического строительства. Вы проводили подготовительную работу к вооруженному восстанию. Вы хотели и теперь оторвать Украину от Советской социалистической республики. Вы включили в свою боевую тактику массовый и индивидуальный террор, чтобы уничтожить наиболее выдающихся деятелей нашей партии и советской власти». Ого! Называются имена и фамилии: Сергей Ефремов, бывший глава партии социалистов-федералистов. Научные командировки за границу доставались членам СВУ Черниховскому и Гонцову. Владимир Чаховский, бывший премьер-министр петлюровско-винниченкоского правительства.
С памятью академика Сергея Александровича Ефремова творится странное. Надо полагать, неплохой памятью обладал автор трех тысяч научных трудов. Вот допрашивают Гонцова, профессора-лингвиста: «Когда речь заходит о вступлении в СВУ, Гонцов признает, что фактически он был членом СВУ, но формально нет, и что даже само название СВУ он услышал только во время следствия. Спрошенный прокурором подсудимый Ефремов подтверждает, что он всегда считал Гонцова членом СВУ. На вопрос товарища Любченко, почему подсудимый Ефремов не сказал ничего Гонцову об организации, Ефремов отвечает: «Я считал, что он знает об этом. Мне казалось, что будто Гонцов был тогда на заседании, когда я докладывал об организации». Не был Гонцов на заседании, алиби у него — ездил Гонцов в заграничную научную командировку. Почему позабыл об этом Ефремов, зачем топит хорошего человека? А он не позабыл и не топит — он устал. А главное, он знает: так ли скажу, иначе ли, результат один — впаяют Гонцову на полную катушку. И получает профессор-филолог Гонцов свои восемь строгой плюс лишения прав. А просидел он в общей сложности 21 годок. Отсидел миляга профессор медлительную изоляцию и жив, говорят, еще где-то и ныне. Могуч род человеческий.
Да, жив Всеволод Михайлович Гонцов. Уже во время записывания этих глав, вернее, к тому времени, когда закончил я осторожное рытье в газетных архивах и потерял надежду встретить воочию кого-либо живого из подсудимых по СВУ, вдруг привели меня к профессору Гонцову. Маленький крепенький дедок, ему 84 года, с доброй тихой, подсмеивающейся украинской речью и добрыми внимательными глазами. Никаких признаков старческого маразма. Кое-какие события путает, но абсолютно твердо помнит, что в заграничную командировку выехал 4 декабря 1927 года, а вернулся 27 января 29-го, пробыл там 13 месяцев. Точно помнит, что первый Интернациональный лингвистический конгресс в Гааге в 1928 году начался в апреле на третий день Великодня (Пасхи по-украински). Гонцов был участником конгресса, получил почетное приглашение после того, как крупнейшая мировая величина в области лингвистики француз Нейе в бюллетени Лингвистического общества дал высокую оценку трудам Гонцова, в частности, работе «Классификация украинских говоров». Ко времени ареста Гонцов не читал лекций и не писал новых трудов, все силы и время забирала работа над составлением словаря украинского живого языка. Он возглавлял комиссию по составлению словаря. Я спросил: «Простите за бестактность, но как вы могли признать свою несуществующую вину? Вы лично и вы все подсудимые по СВУ?». «Меня сбили Страшкевич и Голоскевич, - ответил он тихим своим подсмеивающимся голоском. - Все убеждали, что надо со всем соглашаться, что требуют прокуроры». Объяснение не то, которое могло меня устроить, меня интересует психологические глубины. Но нажимать, выпытывать, въедаться в душу я не решился. А Гонцов как раз по сравнению с другими оклеветал себя совсем ничтожно и почти не каялся. Он твердо заявлял и сбить его с этой позиции не удалось: «Формально членом СВУ не был и само название СВУ услышал только во время следствия». Иных его признаний я в газетах не нашел, но, по словам защитника, «он искренне признал контрреволюционную работу в СВУ». Пойди теперь разбери.
Окончательно выпущенный в 1956 году, Всеволод Михайлович Гонцов принимал участие во Всесоюзном съезде языковедов в Ужгороде как почетный гость. Блистательно выступил с замечаниями по поводу какого-то важного изыскания, и ему устроена была пятиминутная овация. Никита Ильич Толстой, глава советской лингвистики, внук Льва Толстого, тут же подбежал к трибуне, обнял расплакавшегося оратора, повел в президиум и усадил рядом с собой: «Рад, несказанно рад, Всеволод Михайлович, вашему триумфу». Сколько после этого триумфа ни пытались коллеги, ученики и почитатели Гонцова вытащить его из Чернигова в Киев, взять в Институт языкознания Украинской академии наук, ничего не вышло. Всеволод Михайлович Гонцов не реабилитирован, пенсию 52 рубля получает, воздухом дышит. Но обвинения в контрреволюционной антисоветской фашистской деятельности с него не снято, обвинение это он с собою на тот свет унесет. Как так? Почему? А так. Ведь в украинской радянской энциклопедии черным по белому записано, что «СВУ - подпольная контрреволюционная организация, ставила своей целью отторжение Украины от Советского Союза с помощью вооруженного восстания». И обвиняемые по делу СВУ остаются фашистами и воинствующими антисоветчиками, ведь процесс был открытый.
А теперь заговорит и Борис Матушевский. И незачем мне перед тобой, мой читатель, темнить, что отзвуки голосов со следствия и процесса — это мол кто-то из участников дела СВУ рассказал кое-чего моим свидетелям эпохи. Большинство показаний — это воспоминания Бориса Федоровича Матушевского, перед которым я, да, пожалуй, преклоняюсь, перед вашей, Борис Федорович, замытаренной жизнью, перед вашим жизнелюбием, которое после всего того прошлого дало вам остаться полнокровным человеком, верящим в жизнь. И пусть в том прошлом вы, тогда еще 22-летний студентик, показали на себя при допросе, что СВУ был террористической организацией, имея целью применять террористические акты против выдающихся деятелей партии и соввласти, а на вопрос: осуждаете ли вы деятельность СВУ? Ответили: «Конечно, осуждаю. Я считаю, что находился под влиянием этих самых авторитетов Ефремова и прочих, которые, откровенно говоря, авторитетами для меня теперь не остались». С последним о как нужно согласиться. Когда у вас на глазах эти «авторитеты» облили себя дерьмом на весь мир, предали свою веры и свои идеалы, какие уж тут авторитеты. Вы там на суде не взвалили на себя напраслину. Ведь из всех преступлений, которые «шили» членам Союза освобождения Украины и Союза украинской молодежи, единственное реальное, совершенное на самом деле — это написание вами лично стихотворения на смерть Петлюры и организация тайной панихиды по Петлюре в Софийском соборе с разбрасыванием листовок, призывающих чтить память атамана. «Да, это было. - отвечаете вы сегодня на мой вопрос, - Петлюру считал выдающимся человеком. Он и в самом деле был крупным деятелем. Вам, людям помоложе, преподнесен его извращенный, изуверский образ. И панихида в Софии была. Официально правили молебен по поводу 10-летия смерти Ивана Франка, но мы пошептались со знакомыми, которым доверяли, а те своим: пусть мысленно молятся об убиенном Симоне Петлюре. И листовки приготовили, штук сотню, не меньше, и там в Софии раздавали людям и разбрасывали». Пожалуй, Борис Федорович, вам как раз было в чем признаваться, вы совершили таки акт беззакония — распространяли листовки. Это уже серьезно, за это можно судить. Вы и ваш соучастник по молебну и листовкам Павлушков, вы и в самом деле виновны, вы единственные, остальные 43 сидящих на скамье подсудимых - ни в чем.
У Бориса Федоровича я спросил: «Били вас, пытали, применялись физические меры?». «Нет, не били. Меня не били, от других тоже не слышал, от наших. Вообще физические меры — это уже позже пришло, туда, к 37-му, а с нами обращались по-людски. Спать, конечно, не давали. Приведут с допроса, только приляжешь — опять на допрос. А там следователи сменяют друг друга, а ты не спи. Ну, сидел в темном сыром тюрподе, по ночам крики в коридоре: «Прощайте, товарищи, ведут на расстрел!». И слышим шум моторов в гараже и выстрелы. Заглушали, значит, мотором стрельбу. Ну на расстрел меня водили. Ночью: «Собирайся живо!». И ведут через темный сад, дуло нагана сзади в спину. Останавливают: «Стой!». Потом опять ведут. Открывается дверь, ступени вниз, там свет. Ну вот, тут и конец. Оказывается, в другой тюрпод перевели». Вот так, еще не 37-й. О первых допросах после ареста Борис Федорович Матушевский вспоминает: «Сначала следователь первые три-четыре допроса только орал, ругался и требовал в чем-то сознаться, во враждебной деятельности. Я пожимал плечами и отвечал, что сознаваться мне абсолютно не в чем. И уже на пятый раз этот Брук, вот так я через стол сидел, он через стол ко мне рванулся, кулаком вперед почти мне в лицо, чуть-чуть не достал, аж я отшатнулся и как заорет: «Сволочь! А СУМ знаешь?». И все мне стало понятно. Говорю ему: «Так это ж когда было, мы же после 26 года ни разу и не собирались и не виделись, три года прошло». Какое там! И покатилось. Он мне одно каждый раз твердил: «Нам надо украинскую интеллигенцию поставить на колени — это наша задача, и она будет выполнена. Кого не поставим — перестреляем». И покатилось. Матушевский честно поведал следствию все, что было: стихи от Петлюре, молебен листовки, антисоветские разговоры на заседаниях. Заседаний было аж два. Попытки научиться владеть оружием и приобрести его было, признался, три года назад.
Об оружии необходимо рассказать детальнее. Решили, что членам организации надо уметь владеть оружием на всякий случай. Где же его взять и какое оружие? Оказалось, что в магазине можно купить пистолетик «Монте-Кристо», более солидного ничего не достать. Но и то дело. Выехать за город, в лесок, пострелять в мишень. Стали собирать деньги, стоил «Монте-Кристо» 7 рублей. Собрали 3 рубля 30 копеек, больше не сумели. Так и не купили оружие». «А деньги где девались?». «Деньги отдавали Борису Матушевскому. Вот он и казначей организации». Адвокат Ратнер: «Я думаю, что в деятельности СВУ террористическая работа не занимала сколько-нибудь серьезного места. СУМ в самом деле имел в виду проводить эту работу, но нужно напомнить, что Павлушков и Матушевский, говоря о терроре, имели в виду свои настроения, переживания. Но от их взглядов, от их настроений до актов террористической деятельности дистанция огромная, до осуществления террора было очень далеко».
Итак, жертв нет, а что же есть? Впрочем, стоп, список не полный — один террористический акт все-таки в наличии имеется. Вот из речи прокурора Якимишина: «Холодный (тот самый Григорий Григорьевич Холодный, который при первом опросе подсудимых единственный из 45 крикнул: «Обвинения не признаю, дам объяснения». И умолк, и не дал объяснений, и не признал себя виновным, и был закатан и расстрелян), так вот Холодный, по словам прокурора, «органически не принимал социалистической революции. Он все время мечтал о гибели диктатуры мирового пролетариата, о возвращении капиталистического строя. Не только мечтал, но и действовал». А в чем же действия? Прокурор в той же речи: «Холодный, который считает себя культурным человеком, опустился до позорного поступка — залил ночью красными чернилами памятник Ленину в Чернигове. Чем как не дикой звериной ненавистью к вождю пролетарской революции можно объяснить этот поступок взбесившегося подголоска буржуазии? В одном этом поступке отражена вся контрреволюционная суть Холодного». Защитник Обуховский: «Политическое хулиганство Холодного (он облил красными чернилами памятник Ленину) защитник остро осуждает, но объясняет его тем, что в это время Холодный пребывал в состоянии, близком к аффекту». Из допроса Холодного: «Свой инцидент с бюстом товарища Ленина, который он обрызгал чернилами, он считает гайдамацким поступком, сделанным в состоянии аффекта и потому сурового осуждает его». Только чего об этом так много разглагольствовать, точно о чем-то и в самом деле серьезном и кошмарном. Прокуроры все подряд, защита, допрос о том же. Неужто важнее ничего нет? Да в том-то и дело — нет. Этот памятник, обрызганный красными чернилами, единственный террористический акт, одно из сделанных дел. То все треп, словеса, а это факт. Нелепый, но факт. Вот и все о самом страшном на процессе СВУ — о терроре и террористах.

Иван Толстой: Писатель о режиссере. Рубрика «Культура, судьбы, время», 12-е ноября 81-го.

Диктор: Советскому режиссеру Михаилу Ильичу Ромму, скончавшемуся 10 лет тому назад, в январе исполнилось бы 80 лет. Его памяти посвятил беседу писатель Виктор Некрасов.

Виктор Некрасов: История советского кино, если судить по большому счету — это трагедия. Почему, удивятся иные? Не было хороших картин? Были. Режиссеры что ли плохие? Напротив, не просто хорошие, а очень хорошие. Но время было больно уж нехорошее. И хорошие режиссеры, стараясь изо всех сил попасть в струю, не отстать, ставили плохие или, скажем так, не всегда хорошие фильмы. И их к тому же и били. Ну зачем надо было Эйзенштейну ставить «Бежин луг» про Павлика Морозова? Хотел угодить, хотя и по-своему. Побили, пришлось каяться. просить прощения. Это было в 37 году. А через 9 досталось за вторую серию «Ивана Грозного». Думал, что угодил Сталину, а получилось наоборот. Автор обошедшего все экраны мира «Потомка Чингисхана» Пудовкин, вняв указаниям, взялся за «Адмирала Нахимова». Побили. Создатели всеми любимого «Максима» Козинцев и Трауберг попытались рассказать о простых людях. Побили. Лукову досталось за «Большую жизнь». А ведь они и вовсе не протаскивали какую-нибудь антисоветчину, напротив, стремились возвеличить, воспеть. Не дали. Та же судьба постигла и Довженко. А как он старался! Побили так, что и подняться не смог.
К числу подобных режиссеров, но в отличие от упомянутых, по-настоящему не битый. Относится и Михаил Ильич Ромм. Умный, по-настоящему талантливый, широко образованный, боготворимый своими учениками, только к концу своей жизни сделал два фильма, которыми он мог бы без стыда гордиться - «Девять дней одного года» и «Обыкновенный фашизм». А всего создал 14. Впрочем, ни первый его фильм «Пышка», ни второй «Тринадцать» назвать плохими никак нельзя, хотя второй, пользовавшийся у нас большим успехом, говорят, перепев какого-то американского фильма. Но прославился Ромм, увы, не этими фильмами, а двумя другими - «Ленин в Октябре» и «Ленин в 18 году». Оба они получили в 41 году Сталинскую премию. Подбор актеров был превосходным — Щукин, Охлопков, Ванин, Черкасов, и сценарий был написан мастером этого дела Алексеем Каплером. Но все горе в том, что когда в основе произведения искусства ложь, никакой профессионализм, опыт и талант делу не помогут. Не знаю, что руководило Михаилом Ильичом, когда он брался за постановку этих фильмов. Вероятнее всего предложили или приказали. Но говорить о них, снятых к тому же в самые страшные годы, 37-м и 39-м, как о некоей авторской победе просто нельзя. Высосанная из пальца ложь.
Михаила Ильича все любили и уважали, я не являюсь исключением. Но тем горше сознавать, что он автор этих картин. Конечно, с превознесенными в свое время до небес «Клятвой», «Падением Берлина» и незабываемым «1919», о которых теперь пытаются не вспоминать, оба эти фильма кажутся художественными, но сути дела это не меняет. Думаю, что Ромм это понимал. И тем не менее, в 43-м году снял фильм «Мечта». Помню, в какой восторг мы от него пришли: подумать только — Раневская, Плятт, Боголюбов, Кузьмина - какие актеры! А вот недавно посмотрел вновь и ахнул — дешевая агитка. Простая домработница становится (дело происходит в Западной Украине) депутатом, не помню уже, чего. И все это мы почему-то проглотили, упивались дуэтом Раневской и Плятта.
Вряд ли стоит перечислять другие фильмы, осуществленные Роммом, все они на определенном уровне профессионализма, и как обычно у него, заняты в них хорошие актеры, но вряд ли их захотелось бы посмотреть сегодня. Исключение упомянутый уже «Девять дней одного года» с Баталовым и Смоктуновским и, конечно же. «Обыкновенный фашизм». Сделана она, эта картина последняя, в 1966 году. Через пять лет 10 лет тому назад в ноябре 1971-го года Михаила Ильича не стало. «Обыкновенный фашизм» — лебединая песня Ромма, страшная и трагичная. И не только потому, что в ней речь идет о фашизме, а главным образом потому, что, глядя на экран, не можешь отделаться от параллелей и ассоциацией. Бог ты мой, как все это похоже на нечто куда более близкое нам.
Михаил Ильич ушел из жизни горячо любимым своими учениками, а их было много, очень много. Последние годы своей жизни он много времени отдавал педагогике, нередко выступал публично и не всегда его выступления нравились начальству. А молодежь за это его боготворила. Но сейчас, мысленно подводя итоги жизни и творчества такого мастера как Михаил Ильич Ромм, невольно задаешь себе вопрос: какие первоклассные, умные и правдивые картины мог бы он сделать, если бы мог прислушиваться только к своему сердцу, а не к указкам из ЦК. В этом и есть трагедия советского кино и лучших его мастеров Эйзенштейна, Пудовкина, Довженко и Михаила Ильича Ромма в том числе.

Иван Толстой: Выступлением Виктора Некрасова мы заканчиваем программу Наши 80-е без глушения. Звучала музыка, сопровождавшая наши постоянные рубрики 30-летней давности и мелодии из музыкальной передачи Павла Сергеева (Игоря Берукштиса).