Иван Толстой: Наши 80-е: панорама свободовских передач 30-летней давности, впервые без глушения. Программа Культура и политика, 10-е августа 81-го года. Ведущая – Виктория Семенова.

Виктория Семенова: Говорит Радио Свобода. Культура и политика. Сегодняшняя программа целиком посвящается замечательным деятелям литературы и искусства, которых принято официально квалифицировать как русских советских, а вернее, думается, было бы назвать русскими советской поры. Три юбиляра, три ровесника века, большие мастера театра стали предметом очерка, с которым выступает у нашего микрофона Виктор Некрасов.

Виктор Некрасов: В начале века шли оживленные споры: что считать началом века — 1900 или 1901 год. Так и не договорились. Мы же считаем, что 1901-й. И в связи с этим хотим отметить три юбилея трех больших художников, открывших этот более чем нелегкий век, - Сергей Образцов. Борис Чирков и Николай Хмелев. Для моего поколения эти люди что-то да значат. Все трое встретили 17 год полудетьми, 16-ти лет. Все трое видели еще живого жандарма, росли и возмужали при советской власти и со временем внесли, как говорится, свой вклад в развитие советского, как пишут во всех газетах и статьях, а мы скажем — русского искусства. Все трое отмечены наградами - Сталинскими государственными премиями. И ни репрессиям, ни каким-либо другим видимым преследованиям не подвергались. Хмелев умер еще молодым 45-ти лет, двое других, слава богу, ныне здравствуют. Отметим же и мы этот тройственный юбилей. Начнем по алфавиту.
Сергей Владимирович Образцов, сын знаменитого академика-железнодорожника, учился он живописи во ВХУТЕМАСе, потом был актером в театре Немировича-Данченко и во Втором МХАТе. Когда тот разогнали, переключился на кукол, которыми и раньше увлекался. Они-то, куклы, его и прославили. Думаю, не будет преувеличением, если мы скажем, что театр Образцова -лучший в мире кукольный театр. Я к стыду своему видел только один спектакль «Необыкновенный концерт» и ушел с него потрясенный: давно так не хохотал. Кстати, спектакль сначала назывался «Обыкновенный концерт», но наверху посчитали, что это звучит очернительски по адресу советской эстрады, и велели заменить. Хуже от этого он не стал, но определенная острота пропала.
Не знаю, почему Большая советская энциклопедия пишет об Образцове только как о театральном деятеле, актере и режиссере. Он еще и писатель, и интересный к тому же писатель. О нем Корней Иванович Чуковский написал в своей рекомендации в Союз писателей: «Я поставил бы себя в самое смешное положение, если бы вздумал рекомендовать в наш союз такого замечательного писателя, как Сергей Владимирович Образцов. Ни в чьих рекомендациях он не нуждается». И дальше расхваливает на все корки. И есть за что. Книги Образцова «Театр китайского народа», «Моя профессия», «Что я видел в Лондоне» - умные, интересные, талантливые книги. Но театр его еще лучше, еще талантливее, еще интереснее. По секрету скажем: хотя Сергей Владимирович отмечен многочисленными наградами плоть до Героя социалистического труда, в партии он не состоит. Бывает.
Николай Павлович Хмелев, как сказано все в той же Большой советской энциклопедии, «ярчайший выразитель методов соцреализма и относится к плеяде мастеров, принесших советскому театру мировую славу». Второе без сомнения, насчет первого не уверен. Таланта, конечно, человек огромного и творческой амплитуды тоже. Я видел его во многих ролях: Тузенбах в «Трех сестрах», Каренин, царь Федор, Князь К. в «Дядюшкином сне» Достоевского. Везде он разный, неузнаваемый. Венцом его творчества был, конечно же, Алексей Турбин из «Дней Турбиных». Думаю, что никто и никогда не достигнет тех высот, которых он достиг в этом лучшем после революции спектакле МХАТа. Может быть, именно поэтому и смотрел его Сталин 17 раз. А ведь человек он был занятой, ничего не скажешь. Для того чтобы поубивать всех соратников и пересажать пол-страны, требуется и время. А вот для «Турбиных» находил.
Хмелев никогда не воевал, но умер как солдат в бою. Умер во время исполнения роли царя Федора. Говорят, между прочим, что и Добронравов, игравший Федора после Шмелева, умер тоже на сцене. Шмелев был не только актером, но и режиссером. В 1933 году создал собственную студию, в 37 она велась в театре имени Ермоловой, которым он руководил, не расставаясь как актер с Художественным театром до самой своей смерти. С его уходом русский театр осиротел, а «Дни Турбиных» подавно.
Если вы меня спросите, какой из советских фильмов я больше всего люблю, я отвечу, не задумываясь, — «Юность Максима». Мы были молоды, нам не было еще 25 лет, когда фильм вышел на экраны. И он покорил нас. Не могу сказать, что нас очень волновала революционная тематика и романтика, но образ самого Максима, простого питерского мальчишки, становящегося революционером, нас пленил. Играл его Борис Чирков. И что бы он дальше ни играл, он и в кино, и в театре играл много, вплоть до Распутина в «Заговоре императрицы», для нас, для моего поколения он на всю жизнь остался все тем же озорным, обаятельным, веселым, смелым, предприимчивым Максимом. И как ни странно, нам тогда не так уж важна была жизненная правда. Бог его знает, так ли все было на самом деле в далеком 1910 году. Но мы, воспитанные в кино на подвигах и героизме Дугласа Фербенкса в «Багдадском воре» и «Знаке Зорро», с восторгом встретили и приняли своего молодого советского, такого лихого и находчивого героя Максима-Чиркова. И пели вслед за ним на всех вечеринках «Крутится, вертится шар голубой, крутится, вертится над головой. Крутится, вертится, хочет упасть, кавалер барышню хочет украсть». Вслед за «Юностью Максима» в 37 году вышло «Возвращение Максима», а в 39 «Выборгская сторона». И в том, и в другом прекрасные актеры — Жаров, Тарханов, Штраух, Ванин и все тот же Чирков, музыка все того же Шостаковича, и жаровская игра в бильярд нам запомнилась на всю жизнь, но это было уже не то. И товарищ Сталин с Владимиром Ильичом появились, и Свердлов, и Учредительное собрание разгоняют (есть чем гордиться), да и годы уже стали не те, посложнее, и мы повзрослели, кое в чем уже стали разбираться. Но тот Максим из юности своей, с глазами всегда смеющимися щелочками, в подпоясанной косовороточке остался с нами навсегда.
Сейчас Максиму, вернее, Борису Петровичу Чиркову 80 лет. А вот дожил ли бы сам Максим до этого возраста? Ох, боюсь, что в том самом году 1937, когда Козинцев и Трауберг снимали вторую серию «Возвращение», милый наш Максим не возвращался бы, а наоборот отправлялся бы в далекие холодные края. И вот о том, как он там лес валил или уголек рубал, золотишко добывал, если жив остался, то как и куда вернулся, вот об этом-то возвращении Максима можно было бы и четвертую серию поставить. Будь мы Польша и будь у нас свой Анджей Вайда, был бы у нас свой «Железный человек», может быть даже из иридиевой стали.
Образцов, Хмелев, Чирков — три артиста, три больших художника. Один ушел от нас так рано в расцвете сил и таланта, сколько бы ролей еще сыграл — Николай Павлович Хмелев. Борису Петровичу Чиркову на днях, очевидно, вручили или вручат четвертый орден Ленина, друзья будут его поздравлять, он - благодарить партию и правительство. Что поделаешь, так положено. А Сергей Владимирович Образов свой юбилей уже отпраздновал недавно. В беседе с корреспондентом он сказал: «Я прожил большую жизнь и умирать не собираюсь. Слово «будет» живет во мне по-прежнему. Впереди новые спектакли, новые статьи и книги, и кинофильмы».
Что ж, Бог в помощь, как говорили в старину. Вот только если бы он подобно Михаилу Ромму, поставившему «Обыкновенный фашизм», или, памятуя свой собственный «Обыкновенный концерт», поставил бы обозрение «Обыкновенный коммунизм», человечество его бы его никогда не забыло, пусть бы оно даже называлось «Необыкновенный коммунизм».

Иван Толстой: В тот же день 10 августа 81-го из той же парижской студии Ефим Эткинд рассказывал о новой русской книге, выпущенной в Зарубежье и недоступной советским читателям.

Ефим Эткинд: Книга, о которой я хочу рассказать, называется так: «Борис Пастернак. Переписка с Ольгой Фрейнденберг». Вышла она в Америке в 1981 году. Заглавие скорее скучное: мало ли выходит в свет писательских писем? Обычно они особого интереса не представляют, если только это не письма Пушкина, Чехова или Флобера. Да и кто знает Ольгу Фрейнденберг?
Книга огромная - около 400 страниц мелкого текста. Стоит ли погружаться в нее? Дел много, времени мало. Я хочу сразу без всяких околичностей сказать: это не просто переписка, это не какие-то извлечения из частного архива, позволяющие удовлетворить естественное читательское любопытство к деталям личной жизни знаменитого поэта. Это не очередная публикация, которая позволит исследователю, обнаружившему неизвестные документы, их напечатать, прокомментировать и защитить диссертацию. Это совсем другое. Это редчайшее, а может быть единственное в мировой литературе совместное произведение двух авторов - Его и Ее, которые не только личности незаурядные, но и в полном смысле слова оба феноменальны.
Борис Пастернак поэт, блестящий прозаик, удивительный переводчик Шекспира и Гете и человек редкостной чистоты, духовности, проникновенности, бескомпромиссной честности. Про него мы все это знаем. А Ольга Фрейнденберг? Только специалистам-филологам известно ее имя, имя автора очень трудной для чтения книги «Поэтика сюжета и жанра», книги, появившейся в середине 30 годов и встреченной в штыки официальной критикой. «Вредная галиматья» — так была озаглавлена мерзкая рецензия, опубликованная в ту черную пору в газете «Известия» и принесшая автору неисчислимые бедствия. Недавно имя Ольги Михайловны Фрейнденберг воскресло: вышел в Москве ее курс лекций «О мифе», который, несмотря на истекшие десятилетия, нисколько не устарел. Ольга Михайловна Фрейнденберг знаток античной литературы, глубокий и оригинальный теоретик, создатель и многолетний руководитель кафедры античных языков Ленинградского университета. Ее час, может быть, еще не наступил, она и сама понимала, что пишет для будущего, и что ее оценят новые поколения. Но сейчас дело не в этом.
В переписке с Пастернаком она выступает не только как исследователь-поэтолог, но и главным образом как человек и как писатель. И вот, читая ее письма за 45 лет, мы все больше убеждаемся в том, что именно в этом качестве как человек и как писатель она не уступает своему великому партнеру, ее письма ничуть не ниже пастернаковских. Ее ум и талант сверкают в каждой строке, и это заставляет Пастернака вкладывать в письма к ней всего себя. Уровень его мысли и напряженность его поисков мобилизуют в ней все ее незаурядные дарования. Но и она, ее беспредельная искренность, ее неподражаемая точность слова и глубина оценок вызывает в нем высшее напряжение всех его духовных сил.
Оба они родились в 1890 году, и так как они двоюродные брат и сестра, то летние месяцы обычно проводили вместе на даче на Большом фонтане под Одессой, или под Малоярославцем, или в Меррекюле под Петербургом. Надо ли удивляться тому, что первые их письма, датированные 1910 годом, проникнуты взаимной влюбленностью. Эти первые письма принадлежат эпохе позднего символизма, они напоминают переписку Блока с Любовью Менделеевой. Влюбленность вскоре проходит, отношения осложняются, осложняются взаимными обидами и огорчениями. Молодые люди расходятся каждый в свою сторону. Он, Пастернак, композитор, потом философ, потом поэт. Она - теоретик искусства и теоретик мышления, филолог. И чем дальше они уходят друг от друга, тем глубже и живее их интерес друг к другу, тем интенсивнее их эпистолярная дружба и ощущение взаимной родственности, кровной и в то же время духовной. Она живет в Петербурге (в Ленинграде), он в Москве, встречаются они редко. В письмах все полнее и содержательнее раскрываются они друг перед другом, и это процесс усложняющегося письменного общения длится. как я уже говорил, 45 лет, до ее смерти в 1955 году.
Конечно, каждый из них рассказывает друг другу себя, свои поиски, обретения и разочарования, но оба они рассказывают и окружающий их мир. 30 годы, становление сталинской империи, кошмар «Большого террора», вера в социалистическое преобразование общества и постепенное изживание этой веры. Война и ленинградская блокада. Послевоенный антиинтеллигентский и антисемитский погром. Смерть Сталина и недолгая, непрочная надежда на либерализацию. Все это увидено из Ленинграда ею, из Москвы им. И мы вместе с ними смотрим на советский мир, видя его сразу с двух точек зрения. Причем, тот факт, что точек зрения две, придает картине объемность. Так человек, смотрящий двумя глазами, видит все иначе, чем одним глазом. Оба они осторожны и предпочитают говорить о политике эзоповым языком. И все же случается, что они не выдерживают. Тогда Борис Пастернак пишет, например, незадолго до начала войны в феврале 41 года: «Как ты знаешь, атмосфера опять сгустилась. Благодетелю нашему (вот это и есть дань Эзопу-благодетелю), кажется, что до сих пор были слишком сентиментальны и пора одуматься. Петр Первый уже оказывается параллелью неподходящей. Новое увлечение, открыто исповедуемое, — Грозный, опричнина, жестокость. На эти темы пишутся новые оперы, драмы, сценарии».
Незадолго до того Пастернак сообщал ей о своем переводе «Гамлета»: «Я должен был перевести «Гамлета» для Александринки. Ты, наверное, догадываешься, по чьей просьбе. Два или три раза я должен был поехать с ним посмотреть у вас его «Маскарад» и все откладывал. Потом с ним случилось несчастье, а его жену зарезали. Все это неописуемо, все это близко коснулось меня». Так рассказано у Пастернака о Всеволоде Мейерхольде и гибели Зинаиды Райх. И в том же письме Папстернак делится с Ольгой тем, что он испытывает, работая над «Гамлетом» и читая его слушателям. «Каким счастьем и спасеньем была работа над ним. Высшее, ни с чем несравнимое наслаждение читать без купюр хотя бы половину. Три часа чувствуешь себя в высшей степени человеком, чем-то не бессловесным, независимым, горячим. Три часа находишься в сферах знакомых по рожденью и первой половине жизни». Первая половина жизни — это до 27 лет, то есть до 1917-го года. «А потом, — продолжает Пастернак, — в изнеможении от потраченной энергии падаешь неведомо куда, возвращаешься к действительности». Так переживал свое время Пастернак через Шекспира, обретавший свою духовную независимость.
А как переживала она? Это видно и из ее писем, и из вмонтированных в книгу фрагментов ее автобиографии. Вот, например, одна из ее оценок эпохи: «Всюду, во всех учреждениях, во всех квартирах чадит склока. Это порождение нашего порядка. Совершенно новое понятие и новый термин, не переводимый ни на один культурный язык. Трудно объяснить, что это такое. Это низкая, мелкая вражда, злобная групповщина одних против других, это ультрабессовестное злопыхательство, разводящее мелочные интриги. Это доносы, клевета, слежка, подсиживание, тайные кляузы, разжигание низменных страстишек одних против других. Напряженные до крайности нервы и моральное одичание приводит группу людей в остервенение против другой группы людей или одного человека против другого. Склока — это естественное состояние натравливаемых друг на друга людей, беспомощно озверевших, загнанных в застенок. Склока - альфа и омега нашей политики. Склока — наша методология».
Трудно поверить, что эта раскаленная проза, этот анализ склоки как советского образа жизни принадлежит академическому профессору, автору «Поэтики сюжета и жанра», миролюбивой и абстрактно мыслящей женщине. Но ведь она же в той же записи 51 года в связи со статьями Сталина о языкознании назвала его «этот трансформатор и балаганный фокусник, который один ведал истину и административно насаждал ее». И делала убийственный вывод: «Марксизм у нас не мировоззрение и не метод, а плетка. Это полицейско-карательная категория».
Ольга Михайловна Фрейденберг, у которой был арестован брат и которая сама жила под топором, не боялась доверить такие формулы бумаге, а ведь они могли стоить ей жизни.
Впрочем, и он не был из робкого десятка. Казалось бы, осторожный Пастернак мог в июле 44-го года написать ей в письме: «Литературы у нас нет и при данных условиях не будет и быть не может». Ему скверно и душно, он задыхается, он постоянно думает о смерти, и все же он в творчестве счастлив. Сколько раз и с каким благоговением пишет он ей о своем счастье. В октябре 46 года после ждановского погрома: «Ко мне полностью вернулось чувство счастья и живейшая вера в него, которая переполняет меня весь последний год». В январе 47 года: «Последнее счастье мое и мое безумие — роман в прозе». В июне 48-го: «Я до безумия невообразимо счастлив открытою широкой свободой отношений с жизнью. Таким мне следовало или таким нужно было быть в 18 или 20 лет. Но тогда я был скован, тогда я еще не сравнялся в чем-то главном со всем на свете и не знал так хорошо языка жизни, языка неба, языка земли, как их знаю сейчас». 12 июля 53-го: «Как я себя чувствую? Да наисчастливейше. По той простой причине, что чувство счастья должно сопровождать мои усилия для того, чтобы удавалось то, что я задумал. Это неустранимое условие».
И она, Ольга Михайловна Фрейденберг, понимает его. Почему он счастлив среди духоты и бедствий человечества? Он знает, что она все понимает. Вот он однажды пишет, что так его понимали только двое - Марина Цветаева и Владимир Маяковский.
В потрясающем письме от 6 января 54-го года за полтора года до смерти она пишет ему о его подвиге и о силе его духа: «Ты и взаправду должен быть счастлив, быть удовлетворен высшим и единственным на земле удовлетворением. А сколько раз ты считал себя у конца? Бесплодие творящего — милость Божия, она наливает силой и дает паузу, без которой не было бы на свете ритма. Когда ты падал. сколько предстояло тебе сделать, что ждало тебя. Потрясает картина твоего 64 года полноводья. Ты вдруг вышел из заточения не с бледным лицом, а в горностае. Во весь рост творческой гордости, во всем великолепии высочайшей полноты и меры». Здесь идет речь о торжестве человеческого духа, о победе гения над убожеством быта и бытия. Ольга Фрейденберг здесь радуется победе гениального брата. Но и она, и ее дух одержал верх над заточением, несвободой, травлей и тем, что она определяла словом «склока». Пастернак это видит и этим восхищен. В ответ на ее разбор премьеры «Гамлета» в Ленинграде он восклицает: «Это было замечательное письмо, содержавшее целый мир представлений. В общей сложности споривших глубиной и яркостью с самим «Гамлетом». Это письмо от 12 июля 54-го года.
Как умно и точно поступили американские издатели, поставив в конце книги стихотворение Пастернака «Душа».
Душа моя, печальница
О всех в кругу моем,
Ты стала усыпальницей
Замученных живьем.
«Замученный живьем» — это относится и к ней, и к нему. Но и он, и она были счастливы своей духовной победой над ужасом действительности. Я хочу сказать спасибо профессору Пенсильванского университета Филадельфии Эллиоту Моссману, издавшему эту великую книгу. Спасибо и тем неназванным, кто ее подготовил с таким тщанием и такой любовью.

Иван Толстой: Писатели у микрофона. 29-е сентября 81-го. Ведущая Виктория Семенова.

Виктория Семенова: Говорит Радио Свобода. Писатели у микрофона. Сегодня у нас в гостях три сатирика — Юз Алешковский, Сергей Довлатов и Аркадий Львов. Трагическое, смешное, нелепое в советской жизни они подмечают ехидно, цепким глазом писателя. Юз Алешковский продолжает серию «Последнее слово предоставляется подсудимому». Сегодня речь идет о подсудимом Утекшеве, который признан виновным в том, что на протяжении ряда лет систематически занимался спекулятивной деятельностью, скупая и перепродавая мотоциклы и автомобили.

Юз Алешковский: «Граждане судьи, поскольку вы отмели мое желание вести суд за закрытой дверью, так как я желаю говорить интимные вещи о нашем государстве и советской власти, то мне придется говорить открыто, а иначе как вы поймете причину моей так называемой преступной деятельности? То есть, я не сомневаюсь, что она известна вам не хуже, чем мне, но в протоколе-то нужно правду отобразить.
Я, можно сказать, начал снабжать автомобилями население нашей области и некоторых союзных республик задолго до постройки завода-гиганта в городе Тольятти. Ведь после войны «Победу» спокойно можно было купить из-за отсутствия у людей, оглушенных ужасом войны и культа личности интересов к передвижениям по дорогам. Чего передвигаться, так сказать, если тебя могут взять и передвинуть куда следует без твой воли. Но потом приостыли люди от страха, прибарахляться начали, бурная тяга к мещанству появилась. И теща покойная, чтоб ей корячиться на том свете, совет мне дала: не проморгать момента. Денег у нас с войны скопилось больше миллиона. Поскольку имея всего один глаз, другой соседом выбит в 37 году, мы у эвакуированных за молоко, сметану и масло меняли ценности, а потом продавали их в Грузию и в Ташкент. Но тут Сталин реформой по нам вдарил, все почти пропало к чертям. Теща и говорит: «Победы» надо скупать новые, через пару лет они в 10 раз вырастут в цене. К мотоциклам приглядись трофейным. Помни мое слово: как погонимся за заграницей, так и навар появится на разные товары, которых советской нашей власти вечно будет не хватать». С того и началось.
Машин на себя накупили и на родичей в деревне по доверенностям. Права была теща, царство ей небесное, начали расти машины в цене, а купить их становилось все трудней. К тому дню, когда страна наша завод-гигант вымахала в Тольятти, мы уже порядком с женой разбогатели на продаже «Волг» жителям Кавказа и хлопководам с пастухами Средней Азии. Можно было спокойно дом в Сочи купить и загорать себе до самого крематория. Но не тут-то было, я же не так просто обделывал дела. Я был и с ГАИ связан по рукам и ногам, и с ОБХСС, и еще кое с кем, кого лучше тут не затрагивать. Нет уж, говорят, мы с тобой повязаны, мы тебе доверяем и давай, продолжай свое дело. А народ советский просто взбесился от этих проклятых «Жигулей». Если раньше завидовали соседу из-за телика или холодильника, то теперь его тыкнуть в рыло «Жигулем» захотелось. Я даже думать начал, что наплевать всем стало на Павку Корчагина. Присмотрелся и сообразил, что денежек-то честных на машины мало у кого есть, значит воровать больше стали для удовлетворения потребностей в нормальной жизни.
Одним словом, есть у нас в стране социальные причины для каждого преступления. И если бы Павка Корчагин жив был, он бы поставил этот вопрос, где положено. Впрочем, и ему бы, небось, рот заткнули, извините за выражение. Прошу конфискованные у меня с женой суммы инвестировать в отечественное автомобилестроение, за что рассчитываю на снисхождение. Прошу также учесть, что сам я ни разу в жизни не сидел за рулем и во время выборов в Верховный совет и в нарсудьи расставлял урны для бюллетеней в своем избирательном участке. А если уж вы хотите, чтобы не было злоупотреблений и спекуляций на фронте продажи автомашин и мотоциклов, то лучше навели бы контроль и порядок там, где они распределяются. Я лично думаю, что народный заседатель Чертиков, используя свое грозное место в нарсуде, поимел за два года трех «Москвичей», одного оставил, а двух, думаете, засолил? Я знаю, что он мне додаст пару годиков лишних за эти показания. Пусть и ему сейчас, как мне, будет стыдно перед историками и инопланетянами. Уверен, что они-то вскроют все так, как оно было, да и спекулировать к тому времени будет незачем. При коммунизме всем хватит и «Жигулей», и мотоциклов, если мы его все-таки построим, о чем мечтал Павка Корчагин».

Иван Толстой: В то время в Нью-Йорке Сергей Довлатов регулярно выступал у нашего микрофона в рубрике, придуманной специально для него, она называлась «Простые люди». 29 сентября 81-го года своей темой он выбрал советских писателей.

Сергей Довлатов: Сталин называл писателей «инженерами человеческих душ». Это пышное определение кажется мне унизительным для инженеров. Технические специалисты учатся своему делу многие годы, минимум профессионализма есть в любом из них. Инженер может не быть Эдисоном, однако разбираться в предмете должен. Его профессиональная непригодность легко обнаруживается. У писателей все иначе. Писателем, как известно, нужно родиться. Короче говоря, необходим талант. А талант - явление более чем субъективное. Тысячи непризнанных гениев убеждены в исключительности своего дарования. Поэтому коснемся более объективных факторов. Выдающийся искусствовед Соллертинский говорил: чтобы добиться признания, необходимы три элемента — талант, мастерство и удача. Причем это не слагаемые, а множители, если один равен нулю — все пропало.
Что же это такое — творческое мастерство? Сюда входит полноценный творческий опыт, разносторонняя эрудиция, начитанность, духовная культура. В юности я боготворил людей этой профессии, писатели казались мне необыкновенными существами, каждый был эталоном порядочности, великодушия, интеллектуализма. В 60 годы довелось мне работать секретарем у Веры Пановой. Чуть позднее я начал отсылать в журналы свои рассказы. Много болтался по редакциям и даже проработал год в журнале «Костер». Так я познакомился с десятками ленинградских авторов, от самых маститых до абсолютно безвестных. Разочарованию моему не было границ. Среди них преобладали весьма заурядные люди, за исключением нескольких подлинных литераторов это были малограмотные, косноязычные, амбициозные существа. Да и к творчеству этих авторов я стал относиться более критично, после чего степень моего разочарования катастрофически возросла.
Начнем с Андрея Вознесенского, признанного кумира отечественной молодежи. Есть у него такие популярные строчки:

«Жил огненно-рыжий художник Гоген,
богема, а в прошлом торговый агент.
Чтоб в Лувр королевский попасть из Монмарта,
он дал кругаля через Яву с Суматрой».

Это бойкое четверостишие начинается с исторических ошибок. Огненно-рыжим был вовсе не Гоген, огненно-рыжим был Ван Гог. У Гогена были черные волосы, что убедительно запечатлено на его автопортрете. И торговым агентом он не был, Гоген занимался биржевым маклерством, а это разные вещи. И биография его связана не с Явой и Суматрой, он жил и умер на Таити.
Есть у писателя О`Генри замечательный рассказ, называется «Дороги, которые мы выбираем». Рассказ заслуженно популярный и название, мне кажется, хорошее. Так вот, мне известны девять советских книг под этим названием. Вообще случаи плагиата довольно распространенное явление. Помню, работал я в журнале «Костер», писатель Минчковский дал нам свой короткий рассказ. Я прочитал его и корректно написал автору: «Уважаемый Александр Миронович, аналогичный рассказ есть у Виктора Голявкина, тоже смешной и забавный, и на этот же сюжет. Не огорчайтесь, такое бывает. Одна идея приходит разом двум талантливым авторам».
Через неделю получаю ответ: «Рукопись передайте главному. О Голявкине не заикайтесь. Если заикнется главный, постарайтесь разбить его тезисы».
Главный не заикнулся, рассказ был опубликован.
Есть в Ленинграде писатель Козлов. Вильям Козлов. Говорят, когда его представляли Чуковскому, старик заинтересовался: «Вильям Козлов? А кто же теперь Шекспир? Фрол?». Так вот, Козлов написал рассказ, принес его в «Костер», я был тогда редактором отдела прозы. Прочитал рассказ и говорю Козлову: «Тут четырежды попадается слово «мозговитый». Придумайте какой-нибудь синоним». Козлов мучительно задумался, на лице его выразились тревога и беспокойство. Вдруг я понял: он не знает, что такое синоним. Наконец, Козлов спросил: «Пардон, что значит синоним? Два слова на одну букву?».
Был в Ленинграде такой писатель Уксусов. Прославился главным образом своими издевательствами над Михаилом Зощенко. Так вот, в одном из романов Уксусова есть такая фраза: «Шпиль Петропавловской крепости увенчан фигурой ангела в натуральную величину». Ангел в натуральную величину — хорошо звучит? Тому же Уксусову принадлежит еще одно бессмертное выражение: «Коза закричала нечеловеческим голосом».
Еще дальше зашел прославленный сталинский лауреат Бабаевский. Есть у него в романе такой оборот: «По коням! – грассируя, воскликнул хорунжий. - По коням!».
Жизнь у законопослушных советских литераторов очень и очень безбедная, книжный голод практически неутолим, раскупается абсолютно все, любая макулатура расходится грандиозными тиражами. Кроме того одну и ту же рукопись можно продать дважды, трижды, четырежды.
Довелось мне работать в эстонской партийной газете, там я познакомился однажды с Юлианом Семеновым, автором «17 мгновений весны», ловкого пропагандистского многосерийного детектива. Юлиан рассказал следующее: сначала он пропускает рукопись через газету, затем публикует в журнале, затем издает в «Роман-газете», затем выпускает отдельной книгой, по книге делается сценарий и иногда радиокомпозиция, телевизионные варианты. Я спросил: «Сколько же денег принесла эта вещь, эти «17 мгновений весны»? Семенов цинично улыбнулся: «Пока тысяч 17, по тысяче за мгновенье».
Есть такой удивительный справочник — адреса и фамилии всех членов Союза писателей. Перечитывая его, я обнаружил следующее: три советских писателя носят фамилию Чехов — Виктор, Анатолий и Евгений Чеховы, и псевдонимы выдумать не удосужились. В одном Ленинграде два поэта Некрасова - Борис и Георгий. В Москве благополучно здравствует поэтесса Раиса Ахматова. Зачем ей брать псевдоним, чем она хуже, спрашивается? Инженеры человеческих душ, верные слуги и оруженосцы партии, несгибаемые ленинцы, сталинцы и как там дальше, дружно загубившие поистине талантливых соратников Цветаеву, Мандельштама, Зощенко и еще около семисот настоящих писателей. Стройными рядами маршируют они в коммунистическое завтра. Так и ждут, когда начальственный голос воскликнет: «На первый-второй рассчитайсь!».

Иван Толстой: Писатели у микрофона. 29-е сентября 81-го. Ведущая – Виктория Семенова.

Виктория Семенова: На обоюдоострую, чтобы не сказать рискованную тему говорит сегодня Аркадий Львов. «Настенные надписи — первая школа вольнодумства» назвал он свою беседу, в которой с ловкостью фокусника умудрился сохранить салонное целомудрие.

Аркадий Львов: Одной из главных проблем в советских городах была и остается проблема сортира. Возникла она сразу после революции, когда прежние односемейные квартиры были превращены в коммуналки. В поисках удобств люди делили, перегораживали комнаты. Один санузел приходился на 10 соседей, скандалы возникали каждый день. Многие не выдерживали, отказывались от квартирного туалета вовсе и пользовались дворовой уборной.
В Одессе, в доме, где я жил, в пяти минутах ходьбы от Дерибасовской, половина соседей пользовалась дворовой уборной, где буквально круглые сутки торчала живая очередь. Люди, особенно пожилые, нервничали, кричали: «Давай, поскорей! С тобой только коммунизм строить». А молодежь и дворовая шпана сделали себе из дворового гальюна дополнительное развлечение. Стены уборной были расписаны так, что знаменитые бани Помпеи, которые пришлось мне увидеть много позднее, в сравнении с ними — это дортуар курсистски института благородных девиц. Но главным при всей их незатейливости и невыразительности были все-таки не рисунки, не росписи мелом, углем и гвоздем, а надписи. И самое удивительное, что надписи эти с небольшими вариациями я встречал в местах общественного пользования и Москвы, и Ленинграда, и Киева, и Ростова, и даже Баку, где, увы, русская орфография не была на высоте.
Тематические надписи были представлены столь широко, что могло бы хватить их не на одну диссертацию по социологии и педагогике. Однако львиная доля надписей приходилась на злободневные политические темы. Впрочем, злободневность их оказалась сродни вечности, которой нет ни конца, ни краю.
Однажды у нас во дворе случилась катастрофа: уборную закрыли на ремонт и рекомендовали пользоваться туалетами в соседних домах. В тот же день табличка «Закрыто на ремонт» исчезла, вместо нее появилась другая «Закрыто на переучет». А рядом на стене углем было написано: «Даешь пятилетку в четыре года!». Члены домового актива прямо говорили, что это контрреволюция и надо немедленно расследовать. Но большинство жильцов сходилось на том, что это чистая провокация, потому что в нашем доме все любят советскую власть и готовы перегрызть за нее горло.
Вплоть до самой войны и даже в послевоенные годы в доме постоянно происходили уплотнения. Сначала уплотняли тех, что происходили из мелких хозяйчиков, потом взялись за кустарей, которые держали патент на сапожную мастерскую, на парикмахерскую, на мелкий ремонт одежды. И все эти годы то мелом, до углем, то выцарапанный гвоздем в уборных города держался куплет из знаменитой песни:

«Дай бог патент вам третьего разряда.
Дай бог вам жить и долго торговать.
Переживать, что я переживаю,
когда приходят вас с квартиры выселять».

Десятилетия напролет не прекращались трудности с электроэнергией или, как говорили люди, со светом. На стене, крашенной битумным лаком, крупными белыми буквами было начертано: «Коммунизм — это советская власть плюс электрифекация», с буквой Е вместо И. А под ней, под этой надписью располагалась другая: «Электрификация — это коммунизм минус советская власть».
Любопытная деталь: хотя в изобилии в те годы сочинялись всякие патриотические куплеты, заполненные нецензурными словами и выражениями, однако никогда они не записывались на стенах. Они переносились из уст в уста, заносились на бумагу, но вот в местах общественного пользования, как ни странно, они не увековечивались. Сейчас исследователи уличного фольклора с удивлением отмечают, что есть анекдоты о Ленине, о Дзержинском, о Крупской, о Хрущеве, о Брежневе, а вот о Сталине анекдотов не было и нет. И вообще, относительно Сталина даже уличный фольклор никаких вольностей себе не позволял. Трудно сказать, насколько верно это по части анекдотов, а что касается надписей, то они появлялись и до войны, и после войны. И вот одна из них, которая настолько поразила меня, мальчика в те годы, когда Сталин был нам всем роднее отца родного, что я не забыл ее по сей день:
«Дорогой товарищ Сталин,
за рабочих вы стояли,
а теперь рабочий класс
весь костьми лежит за вас».

Борьба за образцовые дворы, за дома коммунистического быта, за победу в соревновании с другими городами (Одесса все годы, например, соревнуется со Львовом и Севастополем) вызвала к жизни новые стенные росписи. Эти росписи часто являются прямым, доводящим до абсурда официальные надписи продолжением. Или напротив представляют собой уточнение, которое сводит на нет все официальное бахвальство. Когда в Одессе началась кампания по борьбе за звание дома коммунистического быта, в числе других был введен пункт о борьбе с второгодничеством. На стенах домов, где не было второгодников, появлялась красная надпись: «У нас нет второгодников». И ни один дом, удостоенный такой надписи, не обходился без дополнения «и воды». Вода всегда была одной из острейших проблем одесского городского быта. Но в настенном творчестве она впервые получила отражение именно в эти годы. «Жильцы борются за звание дома коммунистического быта. У нас во дворе нет второгодников и воды».

Иван Толстой: Не будем забывать, что помимо воспоминаний, обзоров и рецензий, эфир Радио Свобода той поры был туго набит темами политическими. Даже в Новогодней программе. 31-е декабря 81-го. У микрофона Юлиан Панич.

Юлиан Панич: Жил в России генерал, боевой генерал, герой войны. Умный генерал, профессор академии. И вот после речи Хрущева после ХХ съезда задумался он. А задумавшись, открыто высказал все, что наболело у него на душе. Его за это из академии вон, а он говорит. Его лишают пенсии, а он говорит. Его в психушку — он не молчит. Его в изгнание, немолодой уже, но сильный духом он говорит с вами из далекой Америки, ибо душа его с теми, с кем воевал, с теми, кто рука об руку с ним стояли и стоят в борьбе за права человека. Говорит генерал Петр Григоренко.

Петр Григоренко: Советские войска, вторгнувшись в Афганистан, второй год ведут войну против афганского народа. СССР уже многие годы расходует огромные средства и посылает военных инструкторов для оказания военной помощи зависимым от него режимам в Африке, Центральной и Южной Америке, на Ближнем, Среднем и Дальнем Востоке. Советская сверхдержава грубо вмешалась во внутренние дела Польши. В полном противоречии с установлениями Хельсинкского заключительного акта находится и внутренняя политика в СССР. В стране запрещено свободное слово. Хельсинкский группы, сигнализировавшие правительствам, подписавшим вышеназванный акт, о его нарушениях, подверглись гонениям, и члены этих групп очутились в лагерях, в тюрьмах, в психушках или, как я, в изгнании. Грубо нарушаются права всех подсоветских наций, унижается достоинство и проводится дискриминация некоторых малых народов - крымских татар, немцев, евреев и других. Усилились преследования верующих, попираются все другие права человека.
Что же пожелать вам к новому году мне, человеку. насильственно оторванному от вас и лишенному права жить в своей стране? Я и моя семья не погибли на чужбине, Америка дала нам политическое убежище, и вот уже четыре года мы живем в этой богатой, доброй и по-настоящему свободной стране. Но сердцем и душой мы остались с вами, с нашей родиной. И вот отсюда, издалека я желаю, чтобы в новом году для вас начался поворот к новой разумной политике, чтобы началось взаимное сокращение вооружений, чтобы облегчился груз военных расходов и появился достаток в ваших семьях. Чтобы ваши сыновья и братья перестали гибнуть в горах Афганистана, чтобы советские войска ушли из этой страны, чтобы СССР прекратил вмешательство во внутренние дела других государств. Чтобы все политические заключенные и узники совести вышли на свободу, чтобы осуществилась действенная свобода совести. Чтобы уважались права человека и страной начал править закон. Чтобы прекратилось подавление прав наций и все они обрели суверенитет. Чтобы в ваших домах царил мир и покой. Чтобы все вы обрели уверенность в завтрашнем дне. С новым годом, мои далекие, но навек дорогие соотечественники!

Иван Толстой: Новогодним выступлением генерала Петра Григоренко мы заканчиваем очередную архивную программу Наши 80-е. Звучали музыкальные джинглы регулярных программ и мелодии из передачи Павла Сергеева (Игоря Берукштиса) о современной западной музыке.