Катарину Раабе в Германии знают все, кто так или иначе связан с литературой. Ее побаиваются, и она является самым влиятельным человеком, который может казнить или помиловать автора из России. Она работала литературным редактором в издательстве Rowohlt в Берлине и редактором в Cambridge University Press. В 2007 году госпожа Раабе получила государственный немецкий орден Почета за самоотверженную пропаганду и распространение литературы из Восточной Европы. Bundesverdienstkreuz в Германии – это как Орден Почетного легиона во Франции. Сейчас Катарина Раабе работает в одном из самых солидных немецких издательств Suhrkamp, где курирует восточноевропейскую литературу.



– Вы изучали славистику?

– Нет, музыку и философию. А двадцать лет назад, когда я начала заниматься восточноевропейской литературой в издательстве „Ровольт“, я стала изучать русский. Это было мучительно, но и замечательно, потому что это дало возможность иногда на пару недель, а иногда и на пару месяцев приезжать в Москву. Я говорю по-русски, но очень, очень плохо.

– В любом случае, вы начали заниматься русской литературой еще до падения Берлинской стены и были знакомы со многими поколениями русских писателей, поэтому мне бы хотелось, чтобы вы рассказали о тех авторах, с которыми вы познакомилась еще в догорбачевскую эпоху.

– Незадолго до падения стены я познакомилась с Андреем Битовым, потому что я работала в издательстве "Люхтерханд", в котором издавались его книги по лицензии существовавшего тогда в ГДР издательства "Ауфбау". Я была практиканткой, и он пришел с литературным агентом: это было, кажется, в 1988 году. Я впервые увидела русского писателя, и он произвел на меня огромное впечатление. У него было невероятное обаяние, и у меня сразу же возникло желание немедленно погрузиться в его книги. Уже тогда были изданы по-немецки "Пушкинский дом" и "Уроки Армении". Я даже не могла вообразить, что по случайному стечению обстоятельств несколько лет спустя начну работать с его второй книгой, изданной уже в общегерманском издательстве. Это был "Человек в пейзаже" в переводе Роземари Титце. Тогда Битов получил стипендию Берлинского научного сообщества, и у меня впервые появилась возможность с ним поговорить. Я сделала замечание к его новой книге: сказала, что у меня есть ощущение, что диалог между Петровичем и его героем выпадает из текста. Он возразил: "Нет, мои герои именно так и разговаривают. Это говорящий текст, и вы должны к нему привыкнуть". Он был гораздо более благосклонен ко мне, чем другой русский автор его поколения, с которым я познакомилась в Берлине, – Фридрих Горенштейн. У него был контракт с издательством "Ровольт", и его книга была переведена Сильвией Лист. У меня тоже возникло ощущение, что в ней есть длинноты. Тогда я пошла к господину Горенштейну на Саксонскую улицу. Он жил в ужасной новостройке, с похожими на ящики тесными квартирами. Жил он там с невероятно жирной кошкой, и у него в холодильнике лежал только кусок сала. Холодильник был совершенно пустым. И он предложил мне этот кусок сала и водку. Я сказала ему: "Дорогой господин Горенштейн, мы можем книгу усовершенствовать, если немного сократим текст". Он на меня закричал, что это совершенно исключено, он ни за что не позволит этого. Он говорил по-немецки, хотя и не очень хорошо. Я тогда еще не говорила по-русски. Он сказал, что с тех пор, как он сбежал от цензуры, никто не делал ему подобных указаний. Для меня это было откровением, потому что я имела определенные представления о том, как редактор работает с автором. Это была нормальная практика. Я не могла представить себе, что редактор просто берет текст, кивает и говорит: хорошо, прекрасно, так и напечатаем. Горенштейн пребывал в заблуждении, потому что он решил, что редактор разговаривает с ним как цензор и сейчас искорежит текст. Он сказал мне, что читатели, которым покажутся скучными какие-то места, должны просто их пролистать. И мне пришлось капитулировать. Это была единственная книга, над которой мы работали вместе.

Были еще прекрасные авторы, тогда новые для книжного рынка ФРГ: Татьяна Толстая и Людмила Петрушевская. Так я впервые познакомилась с русскими писателями.

– Когда это было?

– В 92-93 годах. До падения стены с современной русской литературой я была знакома только как читательница. Это было время поздней перестройки, когда все набросились на книги таких писателей, как Трифонов, потому что мы хотели знать, что происходит в России. Огромным открытием была книга Венедикта Ерофеева "Москва – Петушки". Я занималась тогда американской литературой, сделала новый перевод эссе Сэмюэла Беккета о Марселе Прусте. Пруст, Вирджиния Вулф, Музиль, русская литература XIX века – это был мой мир. Но русский авангард двадцатых годов я открыла для себя гораздо позже. Я принадлежала к тем – и это было типично, – кто считал, что существует только диссидентская литература и советская. Я ничего не знала о литературе концептуализма. Тогда произошло два открытия. Одно было в Академии искусств – первое знакомство с Владимиром Сорокиным в исполнении Ульриха Мюэ, премьера "Месяца в Дахау". Тогда я познакомилась и с его переводчиком Петером Урбаном. Вскоре встретилась и со Львом Рубинштейном. Потом во время одного симпозиума познакомилась с Георгом Витте и Сабиной Хенсген. Сабина делала доклад о концептуалистах, рассказывала о Монастырском, группе "Коллективные действия" и Пригове, который жил тогда в Берлине.
Берлин благодаря государственной программе был городом, где можно было познакомиться с русскими художниками, писателями и музыкантами. Пригов выступал, например, со знаменитым музыкантом Тарасовым, выступал с ним и Битов. Рубинштейн устраивал свои чудесные чтения с карточками. Я помню, как Пригов выступал с певицей Наташей Пшеничниковой, а Георг Витте читал немецкие переводы. Это было время, когда в журнале "Шрайбхефт" вышли два досье про обэриутов. Благодаря переводам Петера Урбана был заново открыт Хармс. Это стало для меня настоящим откровением. Я ничего не слышала об этом русском подпольном авангарде, ничего не знала о поэтах-абсурдистах.

– Это было откровение только для вас или и для широкой публики?

– Это, конечно же, было открытием для читателей, но не решусь утверждать, что круг этих читателей был очень широк. Конечно, были и книги, которые выпускались тогда большими тиражами. Например, "Русская красавица" Виктора Ерофеева. Эта книга была выпущена издательством "Фишер" с большой рекламной кампанией, с 30-страничной брошюрой, в которой рассказывалось об авторе. Роман был довольно успешным. Тексты Искандера, вышедшие в издательстве "Фишер", тоже продавались хорошо. Хармс был напечатан в очень красивом и компетентно откомментированном библиофильском издании "Фриденауэр прессе", а перед этим в издательстве "Хафман". Читатели, среди которых было немало писателей, восторгались. Думаю, что Хармс серьезно повлиял на таких немецких авторов, как Фелицитас Хоппе. Это был интересный феномен. И вообще этот тип живой литературы, для которой характерна работа с формой и с языком, переживал тогда настоящий расцвет. Мне кажется, сейчас это уже не актуально. Сегодня совершенно другие представления о том, что такое современная русская литература.

– Можно ли уточнить? Какая именно идея? Можно ли найти формулу, что было тогда и что теперь?

– Тогда существовала идея, что уже существующие тексты, идеологические тексты, общественные артефакты – это материал для литературы и что невозможно писать наивные реалистические семейные романы. Автор должен одалживать голоса, надевать маски, а литература считалась инструментом для работы с готовым материалом. И для писателя Инго Шульце, который тогда дебютировал у нас в издательстве с книгой "33 мгновенья счастья. Записки немцев о приключениях в Питере", это тоже было откровением. Так что это игровая серьезность, ирония, дистанция, критика общества, отвращение ко лжи и осознание весомости слова.

– Что вы скажете о сегодняшнем восприятии русской литературы?

– У власти находится Путин, и безумные девяностые годы, прекрасное время, как сказала Ольга Мартынова, "когда на лугу русской литературы цвели тысячи цветов", уже позади. Может быть, это связано с тем, что в те годы искусство питалось ощущением свободы, но общество восприняло демократию как абсолютную катастрофу, разрушение стабильных жизненных условий. В конце девяностых и в начале двухтысячных вместе с Путиным пришла определенная стабильность, но потом началась рефлексия, связанная с войнами. Две войны в Чечне принесли с собой и новую литературу. Были молодые люди, которые принимали участие в этой войне, – Аркадий Бабченко или Захар Прилепин, но были и те, кто в войне не участвовал, но о ней писал, – например, Маканин, автор поколения Битова, а также Андрей Геласимов – я нахожу интереснейшим его короткий роман "Жажда". Возвращение реальной войны, войны не как памяти, не как праздника 9 мая, а как брутально-кровавого опыта, который ворвался в семьи, нашло отражение в литературе. И неслучайно авторы, которые пишут об этом, оказались настолько успешными.

Я думаю, что с появлением Путина в Россию вернулась большая идея национального величия, которую затрагивают многие писатели. Все невероятно политизируется. То, что авторы из группы "Медицинская Герменевтика", Пепперштейн и Ануфриев, воспринимали как игру, теперь воспринимается всерьез. И чтобы выразить это, эти авторы были вынуждены вновь обратиться к достаточно конвенциональной форме повествования. Это мое впечатление. Это то, что нам предлагают агенты, профессионально работающие с зарубежными издательствами, которые изучают российский книжный рынок. Существуют большие романы, повествующие о судьбах российского народа, обеднении провинции и о новом гламуре больших городов, который отдан на откуп растущему цинизму – это уже совсем другие темы.

– Вы не считаете, что это антропология, социология, национальная география, но отнюдь не литература? Неужели теперь беллетристика заменила газету?

– Раньше западный читатель, который соприкасался с Россией, говорил: создается впечатление, что замечательные тексты Евгения Харитонова и великолепные тексты Сорокина было написаны специально для Запада. Это типичное высказывание. Сегодня многие на Западе стремятся читать русских авторов, чтобы узнать, что происходит в этой все менее понятной стране. Так что вы правы с национальной географией. Но я думаю, что эти книги в русском контексте имеют определенную функцию. Для меня совершенно очевидно, что сейчас произошло возвращение к советскому образу литературы, что эта литература опять в моде и является в определенном смысле образцом. Многие авторы претендуют на осознание того, что происходит в обществе и в стране. Они пытаются понять свою историю и в гораздо меньшей степени экспериментируют с языком и с формой. И Запад с помощью этих книг может погрузиться в дискуссию о том, какой курс выбрала сегодняшняя Россия.

– Какой же образ России существует сейчас на Западе?

– Больше не существует прежней идиллической фольклористической картины России с матрешкой и балалайкой. Его уже давно вытеснило представление о том, что в стране хаос, неразбериха, что там все брутально и правит человек, похожий на диктатора. Происходит возрождение культа Сталина, продолжаются беспорядки на Кавказе. Это страна, которая затрудняет въезд иностранцами из-за визового режима, это страна, где сидит Ходорковский, где убивают журналистов. Большое протестное движение – если судить по тому, что пишут журналисты, – кажется, задохнулось. Так что существует радикально негативный образ России.

– Такое негативное восприятие хорошо или плохо для продажи книг русских авторов?

– Это не хорошо, и не плохо. Когда человек покупает книгу, он хочет испытать восторг и потрясение, книга может быть и хорошим подарком ко дню рождения. Но вот я, например, читаю лучше книги Светланы Алексеевич, из которых что-то узнаю о постсоветском человеке, так же, как в свое время я узнавала о советских людях. Или читаю репортажи Анны Политковской, других журналистов. Мне совершенно не приносят удовольствия книги, например, Минаева, Лукьяненко или Глуховского. Я не читаю ни фантастику, ни урбанистическую прозу яппи, такую как "Духless" Минаева, я предпочитаю книги, которые открывают мне реальность. Сейчас читала "Путин капут?!" Миши Габовича – эта книга только что вышла у нас.

Должна еще упомянуть книги, которые возникают за пределами России: тексты Кисиной, Юрьева, Мартыновой, Дины Рубиной, Алексея Парщикова, который умер несколько лет назад. Вообще много поэтов, о которых следует говорить отдельно. Поэтическая сцена в России кажется мне невероятно витальной. Переводы поэзии в основном публикуются в журналах. Парщиков, например, выходил в Kookbooks. Но поэтическая сцена очень живая.

Среди книг, которые в последние годы имели успех в Германии, в основном не современная литература: например "Призрак Александра Вольфа" Гайто Газданова или новые переводы Булгакова, "Одноэтажная Америка" Ильфа и Петрова. Мне кажется не случайным, что многие старые книги вдруг производят фурор. Но в современной литературе находок немного.

Несколько лет назад мы издали небольшую книгу Натальи Ключаревой "Россия: общий вагон", которая была превосходно воспринята критикой и хорошо продавалась, потому что был услышан новый, живой и не циничный голос. Было ясно, что рассказчик на самом деле принимает близко к сердцу нищету и трудности повседневной жизни русской провинции.

– Вы говорите, что найти новых авторов, которые бы удовлетворили западного читателя, довольно непросто, но, тем не менее, книги постоянно выходят.

– Я упомянула "Путин капут?!" Миши Габовича. Мы заказали ему книгу о новой российской культуре протеста, потому что хотели понять, что происходит. Ведь обычный журналист, находящийся в постоянном цейтноте, не смог бы подготовить обзор, подобный тому, что мы получили от социолога, у которого уже был собран огромный объем интервью и который знает международные социологические публикации о движениях протеста. Габович подготовил великолепное описание вертикали путинской власти и репрессивного госаппарата. Эту книгу уже сравнивают с исследованием Виктора Заславского о годах перестройки. Книгой Габовича я по-настоящему горжусь.
А вчера я отдала в набор 900-страничную книгу Юлия Марголина "Путешествие в страну зэ-ка", она была написана в Израиле в 1946-47 годах человеком, родившимся на западе Российской империи, который в двадцатые годы занимался спасением людей от голода в Поволжье, потом жил в Польше и в 1936 году отправился в Палестину. Он имел несчастье 1 сентября 1939 года оказаться в Лодзе, где был огорошен нападением Вермахта на Польшу. Марголин попытался бежать в направлении румынской границы, когда появились советские войска. И особенностью этой книги является то, что он описал всю свою одиссею в тени двух армий – гитлеровской и сталинской. Из Пинска его отправили на Беломорский канал. Он описывает ГУЛаг с перспективы несоветского человека, европейца, который знает о том, что у него есть права, и противостоит НКВД-шникам. Потом происходит чудо, его освобождают и он еще некоторое время проводит на Алтае. И он первым написал историю лагерей. Когда Шаламов еще сидел, он уже написал эту книгу.

– Как вы представляете себе идеальную книгу русского автора для вашего издательства?

– Это очень, очень сложный вопрос. Это книга, в которой человеческий голос играет важную роль, это может быть даже любовный роман. Для меня очень важны экзистенциальные вопросы – любовь и смерть, встроенные в сегодняшнюю общественную ситуацию. Книга о людях, которые пытаются прожить свою жизнь. И все равно, где они живут, в Новосибирске, в Сан-Франциско или в Париже. Не важно, будет ли эта книга написана в России: главное, чтобы она была написана хорошо.