Жан-Жак Руссо был неприятным человеком. По сегодняшним общепринятым меркам, не очень хорошим. Моральных cкреп не придерживался, нажитых на стороне детей сдавал в соответствующие заведения, любил пожить за счет возлюбленных и поклонниц, благодарностью особой не отличался – не говоря уже о паранойе, которой он изводил друзей и врагов. Вздорный и склочный имел характер один из создателей нынешней этической философии в самом распространенном ее изводе. Такое противоречие странно, но еще страннее, что Лев Толстой, не выносивший лицемерия, ханжества, предательства, трусости и прочих милых вещей, обожал Руссо. Конечно, можно сказать, мол, прошло сто лет, и автору исповеди сына XIX века повезло не встретиться лично с автором исповеди сына века XVIII, но все-таки странно – ведь у Толстого был удивительный нюх на слабости отдельных человеков и рода человеческого. Конечно, можно сказать, что Толстой разделял идеи Руссо, руссоизм вообще, а на личные черты создателя этой концепции внимания не обращал. Другому такое предположение бы подошло, но не величайшему нигилисту Нового времени, который требовал проверить на практике (на, так сказать, человечинке) любые отвлеченные идеи и схемы. Нет, тут либо у Толстого – в первый и последний раз в его долгой жизни – проявилось выборочность этического суждения, либо перед нами загадка.

Завершив цикл аудиобесед о древних философских системах, Александр Моисеевич Пятигорский, миновав средневековье и Ренессанс, прямо перешел в Просвещению – то есть к философии Нового времени, к Новому времени вообще. Задача его усложнилась и облегчилась одновременно; о тех, кто к нам ближе, говорить проще, так как мы – как нам кажется – их лучше понимаем. Более того, недавнее прошлое (а Новое время – не только наше недавнее прошлое, оно отчасти и наше настоящее) есть часть сегодняшней жизни. Многое можно не объяснять – и так понятно. С другой стороны, эта близость обманчивая. Нам может показаться, что мы понимаем то-то и то-то, основываясь на почти полном отсутствии дистанции между нами и обсуждаемыми феноменами. На самом деле кажущееся отсутствие дистанции играет злую шутку. Ничего-то мы не понимаем со своим узколобым высокомерием и тупым прогрессизмом. Нам кажется, что мыслитель X или писатель Y хороши исключительно тем, что они, мол, предвосхитили нас, умных и продвинутых. А они о другом говорили. Совсем о другом. Наши ум и продвинутость есть лишь непонимание прошлого, основанное на хамоватом предположении, что мы лучше тех, кто был до нас, – лишь оттого, что у нас есть анестезия и айфон, а у них не было (и вообще, они ведьм сжигали).

Поэтому разговор о Руссо (Юме, Канте, Гегеле, Шопенгауэре и так далее) сейчас во многом сложнее разговора о Будде, Конфуции и Сократе. Те, древние люди нас не шибко занимают как "люди" (если считать Будду таковым, правда; но царевич Гаутама уж точно был человеком!), нас занимают их идеи. А вот, к примеру, рассуждение о Канте невозможно без окружавшего его житейского контекста: одинокое существование, неукоснительные привычки, строжайшая внутренняя дисциплина, история о верном слуге, который что-то там у него украл. И Гегель всегда стоит в толпе на площади старого немецкого города – ждет триумфального въезда Наполеона. И мизогинист Шопенгауэр, как писал Борхес, с физиономией старого брюзги. Да и сам Лев Толстой – рисовые котлетки, Софья Андреевна, скверные самопальные сапоги, очень любил детей, графиня с изменившимся лицом бежит к пруду. Впрочем, многие философы Нового времени сами виноваты в нашем мещанском желании подглядеть в замочную скважину их кабинета; первый из этих виноватых – Жан-Жак Руссо.

Руссо ввел моду на литературно-философский эксгибиционизм, который считался неприличным у ненавидимых им соратников по Французскому Просвещению. Те были классицисты; персональное тщательно отделяли от идеологического (а они были первыми настоящими идеологами в европейской истории!); упрекнуть, скажем, Вольтера в том, что его личное поведение не соответствует высоте его идей, было бы просто глупо. Как говорила Ахматова, сначала уроки, а выпить потом. Праведность проходила тогда либо по ведомству религии, либо по департаменту сословных ценностей; почитайте де Сада – там дана идеальная картина того (почти идеального) доруссоистского, досентиментального, доромантического мира. Строгий порядок и иерархия конвейерного насилия. Пришел Руссо, написал "Исповедь" и "Эмиля" и испортил все, сделав мерой всех вещей – человека (впрочем, здесь он не был первым), хуже того – человека "естественного". Этот неутомимый швейцарец повлиял на западную цивилизацию больше кого бы то ни было со времен пришествия Христа; и влияние его было пагубным – как и бывает, когда кто-то приступает к проповеди с благими намерениями. Для Руссо высшей ценностью является "естественный", неиспорченный человек; все, что "наслоилось" на него – одежда, умение держаться за столом и не ковырять в носу, литература, искусство, промышленность и ремесла, особенно политика, – все неестественно, репрессивно и оттого плохо. На волю, в пампасы! – призывает Руссо, стопроцентно доверяя этой естественной природе человека. После чего человек вырывается в пампасы и перестает быть таковым.

На совести Руссо (точнее – на совести идей Руссо, если, конечно, у идей бывает совесть) значительная часть произошедшего за последние триста с лишним лет. Якобинцы с одной стороны – и тихие консервативные романтики с другой. Анархизм. Советская власть – именно как система, отказавшаяся от системы разделения властей, с "волей народа" в качестве единственного источника легитимности. И как ни странно – новейший неолиберализм, который исходит из безграничного доверия к естественной разумности человека, в частности – к его экономическому инстинкту (забавно, как они прописали относительно недавнюю, исторически ограниченную идею свободного рынка в качестве "инстинкта", вещи природной). Отсюда и вся болтовня о "невидимой руке рынка", которой, мол, не нужно мешать. Отдайся, милочка, на волю Матушки-Человеческой Природы.

В общем, в беседах о Руссо Пятигорскому пришлось нелегко – оттого он сдержан, порой даже холоден. Но он холоден не к предмету разговора, он холоден к эпохе, где подобные вещи, как руссоизм, властвуют над умами, да еще и так долго.

Что же до Толстого, то, мне кажется, он слишком близко к сердцу принял лукавую проповедь Руссо; настолько близко, что использовал лукавый эксгибиционизм женевского переписчика нот, чтобы громом своих откровений о собственной греховности прикрыть сословное неудобство графа, слишком много болтающего о себе.

Первая из двух бесед Александра Моисеевича Пятигорского о Жан-Жаке Руссо (мини-цикл назывался "Европейская философия") прозвучала в эфире Радио Свобода 14 января 1977 года.


Проект "Свободный философ Пятигорский" готовится совместно с Фондом Александра Пятигорского. Благодарим руководство Фонда и лично Людмилу Пятигорскую за сотрудничество. Напоминаю, этот проект был бы невозможен без архивиста "Свободы" Ольги Широковой, являющейся соавтором всего начинания. Постоянная заглавная фотография рубрики сделана Петром Серебряным в лондонской квартире А.М. Пятигорского в 2006 году.

Все выпуски доступны здесь