В блестящей плеяде французских интеллектуалов середины и второй половины XX века Альберу Камю принадлежит особое место. Это был человек, творческая мысль которого доказала свою правоту во всех перипетиях этого злосчастного века. Он победил во всех спорах со всеми своими оппонентами, бывшим цветом французской культуры.
Камю считается представителем так называемого атеистического экзистенциализма. Экзистенциализм, следует напомнить, это философия, которая переносит центр своих исследований с вопросов о мире к вопросу о человеке. Эта философия, понявшая, что не существует истины, коли она бесчеловечна. Нужно искать не общие законы бытия, а правду о человеке. В сущности, это христианская духовная установка: что пользы, если вы приобретете мир, а душу свою потеряете? Но такая связь отнюдь не обязательна: один из отцов экзистенциализма Фридрих Ницше был даже врагом христианства (по крайней мере, старался таким казаться). Но атеист Камю разделяет то положение Ницше, согласно которому мир без Бога взывает к вящему достоинству человека. Это тот вызов, который должен быть принят. У Достоевского, еще одного из отцов экзистенциализма, Иван Карамазов говорит: если Бога нет, все позволено. Камю показал, что тут возможно другое понимание.
Давно известно, что все религии суть попытки решить проблему смерти, основополагающую экзистенциальную проблему. Камю воспроизводит эту ситуацию уже в первом своем крупном произведении – романе (или повести) "Посторонний" (1940). Но проблема у него очень искусна преображена, можно даже сказать, мистифицирована: смерть в романе предстает не столько как закон бытия, но как норма и правило отчуждающей социальной жизни. Читателю как бы предлагается сочувствовать герою книги Мерсо, приговоренному к смерти за убийство. Это очень интересный ход: всеобщность смерти берется на частном примере человеческой юрисдикции. Камю в таком построении как бы маскирует метафизический ужас, вызываемый самим фактом смерти. Он как бы не смотрит в лицо самой проблеме.
Вторая знаменитая вещь Камю – философский трактат "Миф о Сизифе" (1941) ту же проблему берет уже в собственно философских терминах. Камю называет ее абсурдом. Абсурд – это существование в обессмысленном мире. Камю пишет: "Сам по себе мир просто неразумен, и это все, что о нем можно сказать. Абсурдно столкновение между иррациональностью и исступленным желанием ясности, зов которой отдается в самых глубинах человеческой души. Абсурд не в человеке и не в мире, но в их совместном присутствии".
В сущности человек, ясно сознающий эту абсурдную ситуацию, должен был бы поставить вопрос о бессмысленности собственной жизни: стоит ли ее длить? Вопрос о самоубийстве, говорит Камю, – единственный по-настоящему серьезный философский вопрос. Он довольно подробно рассматривает соответствующие философские разработки у Кьеркегора, Хайдеггера, Ясперса, Гуссерля, Шестова. Они не удовлетворяют Камю – за то, что в последнюю минуту все эти мыслители, в ответ на осознанную ими бессмыслицу бытия, недоказуемость в нем высшего смысла, делают "скачок к вере". Камю приводит слова Кьеркегора: "Для христианина смерть ничуть не есть конец всего, в ней бесконечно больше надежды, чем в какой бы то ни было жизни, даже исполненной здоровья и силы". В таком настроении, говорит Камю, абсурд провозглашается Богом, Его бесчеловечность оказывается доказательством Его существования. Камю называет это метафизическим скандалом.
И вот тут сам Камю делает некий скачок. Он говорит, что абсурдность человеческой ситуации и есть источник свободы человека. В общем это тот же Иван Карамазов: если Бога нет, то все позволено. Но Камю настаивает на том, что даже у Достоевского тут не ответ дается, не открываются ворота нигилизма, а только выражается тревога за человека. Свобода человека от сверхличных обязательств, свобода в обезбоженном мире взывает скорее к ответственности человека, в радостной готовности взять на себя самую высокую ответственность. Человек способен не только осознать абсурд, но и бросить ему вызов. Тут можно вспомнить Ницше: больной не имеет права на пессимизм. Несомненно, что инспирация Ницше важнее всех иных влияний, испытанных Камю.
Он дает собственные примеры абсурдного человека, находящего радость в бытии: это Дон Жуан, актер и завоеватель. Суть в том, что во всех этих типах человек принимает бытие и готов его длить, количественно множить. Примеры эти нельзя назвать удачными, и Камю сам в одном месте говорит, что подобной интерпретации можно подвергнуть и другие, чуть ли не все человеческие типы. Очень интересно он говорит об абсурдном творчестве. Получается, что стихи можно и должно писать и на необитаемом острове. Смысл человеческого деяния – в нем самом, в деянии. И тут возникает образ Сизифа – уже не как психологический тип, а как универсальная метафора человека, готового взять на себя бремя бессмысленного бытия и одухотворяющего если не бытие, то собственную жизнь заповеданным долгом. Это и есть подлинное счастье человека. Сизифа следует представлять себе радостным – такова последняя фраза этого сочинения.
Но философия Камю – а лучше сказать, его мироощущение, жизнечувствование – гораздо яснее и выразительно сказалось в другом его сочинении – обширном трактате "Бунтующий человек". Эта книга вышла в 1951 году и поссорила Камю со всеми его высоколобыми друзьями. Что и не удивительно: здесь он не оставил камня на камне от построений левых интеллектуалов, главным образом Сартра и Мерло-Понти. Это их вера в историю как в обретаемый смысл, в то, что она, история, неизбежно, необходимо, с точностью чуть ли не законов природы, влечет человечество к благому финалу. Утратив Бога, люди начинают верить в Историю с большой буквы. У французов это выразилось в тогдашнем их почтении к марксизму и сочувствию сталинскому Советскому Союзу. Нынешние вероучители не прозревают смысл истории, а навязывают его, что и рождает насилие как путь истории, говорит Камю. И он не только отказывается от солидарности со сталинскими палачами – вызовом было уже одно то, что он их назвал палачами, – но и на десятках яростных страниц опровергает марксистский историософский мистицизм. Марксизм – это смесь детерминизма и пророчеств, говорит Камю; несомненно, абсурдное сочетание. Но современная наука, напоминает Камю, очень серьезно подорвала само понятие причинности, то есть всеобщую детерминированность бытия. Поэтому Сталин и выпустил на свет шарлатана Лысенко.
Это уже подробность, и много таких подробностей в этом страстном, в то же время тщательно аргументированном сочинении Камю. Но важен основной вывод. Еще в "Письмах к немецкому другу" – ряде статей, написанных во время войны, Камю говорил, что если бытие и бессмысленно, то все же есть человек – единственное из созданий, наделенное желанием смысла и его поиском. Вот критерий правды в абсурдном мире – человек, сказать по старинке, гуманизм. Не нужно искать окончательной, всеобщей истины, тотальной истины – это и рождает тоталитаризм, "немецкую идеологию". Камю противопоставляет ей "средиземноморскую идеологию", "полуденную мысль", как он говорит. Он приводит слова своего любимого поэта и друга Рене Шара: "Я одержим урожаем и безразличен к истории". Вот истина – то есть мера, вот подлинный экзистенциальный гуманизм.
У Камю есть небольшое эссе "Возвращение в Типаса". Вот несколько фраз оттуда, дающих яркое представление о жизнеощущении Камю:
“Нищи те, кто нуждается в мифах. Здесь боги служат руслами, по которым текут дни, или вехами, отмечающими их течение. Описывая пейзаж, я говорю: "Вот это красное, это синее, это зеленое. Это море, горы, цветы". И к чему мне упоминать о Дионисе, чтобы сказать, что я люблю, раздавив пальцами, подносить к носу почки мастикового дерева? И Деметре ли посвящен тот древний гимн, который потом сам собою пришел мне на память: "Счастлив тот из живущих на земле, кто видел это". Видеть, и видеть земное, – как можно забыть этот завет? Участникам Элевсинских мистерий достаточно было созерцать”.
Типаса – приморское местечко недалеко от столицы Алжира, а Камю, как известно, – уроженец Алжира, "черноногий", как называли французы своих соотечественников, родившихся в Алжире. Камю – отнюдь не "колониалист", его отец, простой рабочий, погиб в 1914 году, а мать была уборщицей. Это происхождение продиктовало его позицию во время войны Алжира за независимость: он, в отличие опять же от своих левонастроенных коллег, от того же Сартра, говорил о необходимости помнить об этих "черноногих". Можно ли сказать, что на этот раз он ошибся? Или просто вспомнить дальнейшую историю свободной Африки?
