В петербургском музее Анны Ахматовой в Фонтанном доме проходит выставка "Блокада. До и после". Василий Калужнин, Константин Кордобовский, Григорий Кацнельсон.

Имена всех трех художников не слишком знамениты, а если посмотреть на даты жизни, то сразу возникает вопрос: почему они объединены, перечислены через запятую – ведь Калужнин и Кордобовский – современники Филонова, Малевича, Ахматовой, Кузмина, а Кацнельсон – молодой человек совсем из другого времени.

Выставка раскрывается постепенно. Она начинается ранней графикой Константина Кордобовского, по которой сразу видно: это художник начала века, тяготеющий к авангарду. Он и правда был знаком с Филоновым и Малевичем, а когда авангард стал не в чести, предпочел не вставать в ряды приверженцев зарождающегося социалистического реализма, а уйти в тень, оставив видимой только одну часть своей деятельности – преподавание во Дворце пионеров. А потом началась война, и Кордобовский оказался в блокадном Ленинграде, но, медленно умирая от голода и холода, он не только продолжал работать, но создал графические листы, которые можно назвать вершиной его мастерства: в основном, это сказочные сюжеты, в том числе иллюстрации к сказкам Пушкина.

Куратор выставки писатель, культуролог Александр Ласкин рассказывает, что сначала у Кордобовского еще были краски, но потом они закончились, так что на некоторых черно-белых листах есть пометы – вот это – синий цвет, вот это – красный, вот это – зеленый. Еще теплилась надежда, что удастся выжить, раздобыть краски и закончить работу.


Где-то в середине зала графика Константина Кордобовского сменяется графикой и живописью Василия Калужнина. Он, лично знавший Ахматову, Кузмина, Есенина, дитя Серебряного века, тоже "спрятался" от официального искусства, оставив на виду только преподавание в Художественном училище. Он тоже пережил блокаду и продолжал работать. Его ранняя графика и послевоенная живопись никогда раньше не выставлялась. Описывать "картинки" – дело неблагодарное, но городские пейзажи Калужнина и некоторые натюрморты по-настоящему хороши. Но, конечно, дольше всего взгляд останавливается на пейзажах блокадного города – вот они, улицы, заваленные снегом, призраки мертвых автобусов и заледенелых домов, вот основание Александрийского столпа, превратившееся в сугроб. В центре – полотна из цикла "Эвакуация эрмитажных картин" – видно, для художника эта тема звучала особенно, и он хотел стоять рядом как бытописатель эпических событий.



Зал с работами Кордобовского и Калужнина словно двухэтажный: вверху, над картинами, он опоясан большими фотографиями времен войны и блокады. На одной из них запечатлен военный фотограф Александр Бродский, отец Иосифа Бродского, есть и кадры, которые сделал он. Так что картины как бы погружены в призрачный воздух времени.

Это впечатление усиливается, когда переходишь во второй, маленький зал, где этот воздух как будто сгущен едва ли не до состояния взрыва: это работы Григория Кацнельсона, посвященные нескольким известным писателям, а также Геннадию Гору, автору замечательных блокадных стихов. На одной стене – фрагменты авторской книги Григория Кацнельсона "Геннадий Гор. Стихи 1942-1943", на других – портреты Калужнина, Кордобовского, Гора, Вагинова, Хармса, Друскина и других персонажей "круга Гора", написанные специально для проекта "Блокада. До и после". Александр Ласкин объясняет, что это мемориальный зал людей 20-х – 30-х годов, трагически ушедших из жизни, – Филонов, умерший во время блокады, Хармс, погибший в тюрьме во время войны, Шостакович, Добычин, Вагинов. "Это такие мемориальные доски, причем очень важно, что Григорий Кацнельсон – человек молодой, если Калужнин и Кордобовский завершили свой путь в 60-70-е годы, то Кацнельсона от блокады отделяет три поколения, но странным образом у него есть такая уникальная способность откликаться на события прошлого".

Причем отклик звучит очень ярко и своеобразно: строчки Гора написаны на деревянных плашках, как на шпалах, лицо Хармса, заколоченное досками, как окно дома, покинутого хозяевами. Но мне больше нравится другой Хармс – парящий на велосипеде над городом, над своей зловещей судьбой, откуда он как будто ускользает, и ангел встречает его в небесах. От этой работы веет такой свободой, такой загадочной надеждой, попирающей горькую действительность.

Вообще выставка наводит на странные раздумья: эти художники прятали свое истинное лицо даже от учеников, изумившихся после смерти своих учителей, что, оказывается, они были настоящими мастерами. Но в дни войны, блокады все маски упали: смерть, стоявшая у дверей, держала за руку свободу. То же случилось и с Гором: по словам Александра Ласкина, это был человек "не из самых храбрых", но в блокаду, осознав, что умирает, он тоже вздохнул свободно и написал свои блокадные стихи, которых, как только смерть отступила, сам же испугался и спрятал в стол.

Но они живы. Григорий Кацнельсон бережно подобрал их, переплел, окружил рамой – как будто собственной душой, глядящей в глаза всем, кто жил в те страшные времена и чья речь оборвалась на полуслове.