Александр Генис: Сегодняшний АЧ откроет ноябрьский выпуск нашей традиционный рубрики “Картинки с выставки”. Постоянные слушатели знают, что мы не обходим вниманием ни одну выставку в Музее австрийского авангарда. Особенно такую изысканную и популярную, как “Портреты Шиле”, которая стала самой модной этой осенью в Нью-Йорке.
(Музыка)
Хочу с самого начала признаться в своей необъективности и пристрастности. Я люблю этот музей и чувствую себя в нем, как в домашних тапочках. Здесь все по мне: и сам дворец благородных человеческих пропорций, и сувенирный магазин, в котором хорошо бы поселиться, и, конечно, кафе - гнутые спинки стульев, газеты с готическими шрифтом и лучшие в городе пирожные. Запивая их кофе со сливками, легко поверить, что сама Австрия была десертом Европы. Второстепенная великая держава, она не могла претендовать на главное блюдо, но, зная свое место под солнцем, украшала его с опытом перезревшей цивилизации, готовой обменять историю на культуру.
- «Вена была городом наслаждений, - писал ее лучший знаток Стефан Цвейг, - Едва ли в каком-либо другом городе Европы тяга к культуре была столь страстной, как в Вене. Именно потому, что Австрия уже несколько столетий не имела политических амбиций, не знала особых удач в своих военных походах, национальная гордость сильнее всего проявлялась в желании главенствовать в искусстве».
С тех пор, как 52-миллионная империя ухнула в Лету, ее наследством распоряжается не столько маленькая альпийская страна, сколько музеи и библиотеки, ставшие хранителями драгоценных осколков исчезнувшей страны.
Мертвая, как античность, но и живая, как она же венская культура позволяет себя окинуть одним взглядом. Мы знаем, чем она началась, чем кончилась. Ее посольством в Америке и стал этот Музей.
Он появился на знаменитой музейной миле в 2001 году, благодаря щедрости магната Роланда Лаудера и коллекции Сержа Сабарски, ставшего душой музея, да и причиной его возникновения.
Серж Сабарски был колоритным персонажем, воплощающим дух старой Вены, перемещенной волею истории в Нью-Йорк. Сабарски родился в 1912-м и умер в 1996-м. В долгую жизнь вместились все приключения ХХ века. Сабарски родился в буржуазной семье. Но после ранней смерти отца зарабатывал на жизнь в кабаре – декоратором и клоуном. Бежал от нацистов, сперва во Францию, потом – в Америку. Во время войны три года служил в американской армии, потом стал торговать картинами. Открыл безмерно популярную галерею. Там он встретился и подружился с богачом Рональдом Лаудером, который и открыл Новую галерею, музей австро-немецкого модернизма.
Музей всем обязан Сабарски, потому что именно он привил Нью-Йорку вкус к своему любимому искусству – немецкому модерну. В собрание музея вошло 230 работ из коллекции Сабарски, которая идеально представляет эту изломанную, декадентскую и соблазнительную эпоху. Сам Сабарски не верил в искусствоведение. Он считал, что наслаждение от картины происходит в момент слияния с ней, которое он сравнивал с оргазмом. «Не читать объяснения, - советовал Сабарски зрителям, - а смотреть, смотреть и смотреть, забыв обо всем». Сабасрки собирал самых знаменитых – Климта, Клее, Альфреда Кубина, Кокошку. Но его любимцем был Эгон Шиле, чей рисунок Сабарски увидел 10-летним мальчиком в приемной у дантиста (в Вене такое было возможным). Отражая вкусы коллекционера, кураторы музея особое место всегдп отводят работам Эгона Шиле, ставшего предметом новой ретроспективы.
(Музыка)
Теоретик и практик венского модернизма Адолф Лоос, провозгласил символ веры этого течения: «Всякое искусство эротично». Шиле довел этот тезис до критического предела.
Секс у Шиле, как у его венского соседа и современника Фрейда, не игрив, а безжалостен. Первичный – дочеловеческий - инстинкт, секс сильнее личности и лишен лица. Стремясь зафиксировать на бумаге зов пола, Шиле приносит индивидуальное в жертву универсальному. Он писал не женщину, а вызванное ею желание, не любовную пару, а соединяющую их страсть, не духовную любовь, а телесный соблазн. Эротика у Шиле – неуправляемый космический вихрь, который, конечно же, не могут сдержать вериги культуры и общества.
Искусство стремилось раздеть женщину, начиная с палеолитической Венеры, лишенной головы, но не половых органов. С тех пор художники всех стран и времен исхищрялись в стремлении изобразить женщину все более голой. У Тициана женская плоть мерцает, у Рубенса - складируется, у Мане вызывает скандал. Провоцируя публику, художники обостряли ситуацию. В “Завтраке на траве” того же Эдуарда Мане дерзкая скабрезность в том, что нагая дама сидит среди полностью одетых мужчин. У Модильяни ко всему привычных парижан возмутило, что обнаженная модель смотрит им прямо в глаза.
Шиле, однако, пошел намного дальше. У него царит агрессивная нагота без фигового листка античных аллегорий, библейских нравоучений или экзотического антуража. Шиле не оголяет женщину, а выворачивает её наизнанку. И этим он разительно отличается от своего учителя Климта.
На эротических рисунках Климта, обильно представленных в собрании Австрийского музея, женщины в распахнутых пеньюарах изображены мягкими, кружевными линиями. Занятые собой, они не догадываются о том, что мы за ними подглядываем в самые интимные моменты их очень личной жизни. Рисунки Климта потакают мужским фантазиям. Это - упражнение в вуайризме, развивающее любовные капризы рококо. Климт продлил Фрагонара, проводив своих дам с качелей в спальню. Но у Шиле нет игривого оправдания. Эрос для него был противоядием от культуры. Отказываясь от любого контекста, Шиле писал свои фигуры в пустоте, без всякого фона, хотя бы намекающего на ситуацию, в которой делался рисунок.
Мы знаем об этом только от свидетелей. В аскетически обставленной студии стоял покрашенный в черный цвет стул и лестница. Шиле часто работал, стоя на ней, предпочитая вид сверху. Он никогда не пользовался резинкой и часто держал карандаш в руке без опоры, рисуя от плеча (попробуйте и поймете, как это трудно). Хотя в каждой работе пустой бумаги больше, чем заполненной, они никогда не производят впечатление незаконченного. Шиле не писал эскизов. Он, как Кафка и Бекетт, говорил ровно столько, сколько мог и хотел. Лишь покончив с графикой, художник, отпустив настрадавшуюся натурщицу, прибегал к скупой, но эффективной живописи. Шиле мыслил формой, а не цветом, который он трактовал как курсив и ударение.
Его фантастическое мастерство потрясло современников.
- Есть ли у меня талант? - набравшись смелости, спросил совсем еще юный Шиле у первого художника Австрии.
- Слишком много, - ответил Климт.
(Музыка)
Сегодняшний выпуск нашей рубрики “Картинки с выставки” мы продолжим вместе с музыковедом Соломоном Волковым.
Соломон, как вы считаете, почему Эгон Шиле, художник, который творил в начале 20 века в Австрии, оказался любимцем нью-йоркской публики сто лет спустя? За последние 10 лет три или четыре большие выставки Шиле были в Нью-Йорке и каждый раз ажиотаж невероятный. Я на этот раз пришел в музей пораньше, чтобы опередить толпу, и конечно, все равно проиграл, потому что пробиться к картинам было почти невозможно. Что в Шиле есть такого, без чего нью-йоркцы жить не могут?
Соломон Волков: Хотите я вам откровенно скажу?
Александр Генис: Ну что ж, говорите все, что вы думаете.
Соломон Волков: Потому что это законный повод пойти с любимой женщиной и посмотреть на порнографию, которая вывешена в приличном музее и которую прилично рассматривать и обсуждать.
Александр Генис: А то порнографии мало в компьютере?!
Соломон Волков: Но компьютерная порнография — это не высоколобая порнография. Должен я вам сказать в связи с этим, что считается, будто нет такого мужчины на Земном шаре, у которого был бы компьютер и который хотя бы раз не заглянул на порносайт. Так вот перед вами такой мужчина. Я никогда в жизни не заглянул ни на один порносайт. И знаете, почему?
Александр Генис: Потому что компьютера боитесь...
Соломон Волков: Да, это с одной стороны. Но с другой стороны я вам скажу так: я прохожу по Бродвею и там иногда стоят женщины воинственного вида, которые протестуют против порнографии. У них любимый плакат, который они подсовывают всем прохожим такой: изображена нагая женщина, которую запихнули в мясорубку и делают из нее фарш. Они говорят, что порнография делает из женщины фарш. Я каждый раз, когда на эту картинку натыкаюсь, то действительно меня охватывает такое тошнотворное чувство. И вот такое же тошнотворное чувство я испытываю при одной даже мысли о том, что я буду смотреть на порнографию.
Александр Генис: Соломон, вы мне напомнили о другой картинке, которую сделал наш друг Вагрич Бахчанян. Вы помните, был такой эмигрантский авангардный журнал, он выходил в Париже, назывался «Эхо», его выпускали Марамзин и Хвостенко, этот журнал печатал самую крутую авангардную поэзию, прозу.
Соломон Волков: Как же, у меня стоит может быть полдюжины номеров.
Александр Генис: Я тоже печатался в этом журнале и очень любил его.
Соломон Волков: Такие маленькие довольно аккуратные книжечки с машинописным набором.
Александр Генис: Так вот, Вагрич Бахчанян сделал рекламу для этого журнала. Он делал для всяких журналов рекламу, например, для парижской газеты «Русская мысли»: мужик на телеге везет большой мозг — «русскую мысль». А для «Эхо» он сделал такую рекламу:, в мясорубку вкладывают нагую даму и получается фарш. Только эта голая женщина — Венера Милосская.
Соломон Волков: Так он позаимствовал, между прочим, идею у этих с плакатиками.
Александр Генис: Вряд ли, это было лет за 30 до ваших феминисток.
Соломон Волков: Вот это то самое совпадение художественных веяний, о котором мы с вами часто говорим.
Александр Генис: Вернемся к Шиле. Мне нравится ваше определение «высоколобая порнография». Интересно, что сам Шиле очень неплохо зарабатывал на этом деле. Он стал знаменитым художников в первую очередь среди богатых мужчин буржуазной Вены, которые покупали его эротические, мягко говоря, работы и держали их в своих кабинетах, на стены такие не вешали. И эти листы рассматривались в мужской компании после обеда за бренди с сигарой. Я узнал об этом из комментариев к выставке, которые замечательно были сделаны, где прямо и откровенно говорили о том, что Шиле имел круг любителей, которые собирали его произведения именно как высоколобую порнографию. Но я не думаю, что только ею объясняет успех Шиле.
Соломон Волков: Вы знаете, Шиле и вам, и мне он очень нравится как художник, но как личность он тоже вызывает мой живейший интерес и горячую симпатию. Нам очень жаль, конечно, что он умер таким молодым в 28 лет. Унесла его, что тоже очень интересно, эпидемия гриппа под названием «испанка», который начался в Соединенных Штатах, оттуда перекочевал в Испанию и унес в результате по разным подсчетам от 50 до 100 миллионов жизней, то есть нанес гораздо больше этот грипп проклятый в 1918 году, унес гораздо больше жизней и нанес гораздо больший ущерб европейской цивилизации, чем Первая мировая война.
Александр Генис: Я с вами не согласен. Потому что грипп — это естественная стихия, это что-то такое как землетрясение, а Первая мировая война разрушила устои, психические, ментальные устои всей западной цивилизации.
Соломон Волков: Но этот проклятый грипп унес сколько жизней, потому что умирали по статистике в основном люди от 20 до 40 лет, то есть цвет Европы.
Александр Генис: И трагедия, конечно, была в том, что сначала умерла жена Шиле, он от нее заразился и через сутки умер сам.
Соломон Волков: Причем жена Шиле была беременная. То есть погибла вся семья Шиле, сначала она с не родившимся ребенком, затем он.
Когда мы с вами говорили перед началом передачи о Шиле, вы высказали интересную парадоксальную мысль: может быть, как творцу Шиле повезло умереть молодым. Нам остался тем Шиле, каким он был до своих 28 лет. А если бы он, предположим, прожил благополучную жизнь, то очень может быть, что он вынужден был либо повторять себя, либо наоборот, как все или не все, но очень многие его современники, которые начинали как радикалы, подрыватели устоев, а потом благополучно эволюционировали в сторону такой буржуазности, и производили довольно посредственные вещи.
Александр Генис: Действительно, это - возможная траектория, потому что именно в Австрии и Германии художники после войны создавали свои самые сильные, самые страшные вещи. Например, один из моих любимых из самых страшных художников того времени Отто Дикс, который писал чудовищные образы войны, у него так и называется цикл "Война". Он был человеком фантастически экспрессивным. Потом в 1930-40 годы он стал писать деву Марию, лесные пейзажи, и ушел в сторону этот шокирующий художник.
Соломон Волков: У Гросса была та же эволюция, у Кокошки была та же эволюция.
Александр Генис: Кокошка был один из самых ярых экспрессионистов. Когда он писал портреты людей, ему говорили: вы содрали с них кожу. Известен его портрет одного врача, интересно, что он был врачом, то есть он мог бы знать получше, он говорит: вы меня изобразили больным, а я здоровый. Через год он умер от болезни. Кокошка увидал это раньше, чем врач. То есть Кокошка был человеком из той же плеяды, и у него была страшная жизнь и тоже дикие образы на его картинах. Но в отличие от Шиле он прожил очень длинную жизнь, и никогда его поздние работы не сравнились с ранними. У Шиле возможно была бы та же судьба, потому что к 1918 году он достиг большого успеха, состоялась его первая персональная выставка в Вене. И на этой венской выставке уже был представлен другой Шиле - не такой скандальный. Он становился респектабельным художником. На выставке в Нью-Йорке одна из центральных работ — портрет жены Шиле. Это любопытная картина, потому что он изобразил свою супругу в основном в виде платья. Она пошила платье из занавесок мастерской, такое яркое полосатое платье, как шезлонг. И оно настолько забивает все остальное, что женщину мы практически не видим. Сестра его жены сказала, что все это жульничество, потому что ее сестра была очень умной, знала три языка, имела прекрасное образование, а Шиле ее изобразил как подушку. Действительно, на портрете лицо ее абсолютно пустое - это всего лишь добавление к пестрому платью. И это путь, по которому мог идти Шиле, превращаясь в безобидного декоративного художника.
Соломон Волков: Я хочу повторить, что Шиле мне очень нравится, и все-таки, когда я гляжу на его работы, то меня не покидает ощущение дискомфорта. Это, наверное, правильная реакция: Шиле этого и добивался, когда создавал эти гротескно порнографические образы. Но в связи с этим я должен сказать, что нарисованная вами сценка, когда эти коллекционеры порнографии смотрят с удовольствием на эти картинки за коньячком, покуривая свои сигары, она мне представляется странной. Наоборот, мне кажется, после коньячка, сигар взглянуть на картинку Шиле — тут же стошнить может. Картины шиле очень конфронтационны, они вызывают желание отвергнуть его, отвернуться, забыть, а вместо этого эти образы вбиваются в твой мозг как гвозди.
Александр Генис: Эротическое искусство, как мы его с вами мягко называем, существует по своим правилам. В Вене того времени существовала целая школа эротизма, главным ее основателем и лидером был Климт, учитель Шиле. Голые женщины Климта столь же неприличны, как и голые женщины Шиле, но они гораздо более романтичны, они изображены гораздо мягче, они еще в 19 веке.
Соломон Волков: В том-то и дело, и тут колоссальная разница.
Александр Генис: Натурщицы Шиле вместе с ним работают над провокацией. Кстати, я узнал с большим интересом, что женщинам нравилось так позировать Шиле. Они не видели в этом оскорбления, в отличие от ваших феминисток. Дело в том, что у каждой культуры есть свое представление о порнографии. То, что мы на Западе называем неприличностью, для японцев вписывается в большую традицию порнографических гравюр, которые дарили молодым на свадьбу. Они никого никогда не смущали, на эти работы не было никакого запрета на такое.
Соломон Волков: Я не могу представить себе ни одну знакомую мне женщину, которую я знаю, которая согласилась бы, чтобы ее портрет в манере Шиле был бы выставлен в музее.
Александр Генис: Может быть она не натурщица, а была бы натурщица — согласилась бы. Это ведь профессиональная работа быть натурщицей. Впрочем, я не берусь судить, но знаю, что порнография и эротика — два сообщающихся сосуда. И где проходит граница между первой и второй, никто не знает. У Валерия Попова был забавный рассказ времен перестройки. Героя назначили директором института эротики (такой придумал Валерий Попов, конечно). Его задача заключалась в том, чтобы отличать эротику от порнографии. Однажды он напился, и сказал, что никакой разницы нет, в результате институт закрыли и триста экспертов уволили. Об этом можно вспомнить, когда мы говорим о Шиле. Но не забывайте, что кроме эротики Шиле писал и все остальное. Он писал флору, он писал города, он писал портреты и далеко не все они были порнографические, но я бы сказал, что все они были эротичны. Потому что в каждом из них был столь интенсивный заряд эмоций, что мы подозревали что-то нечистое в этих эмоциях, что-то такое, что вызывает, я бы сказал дрожь. Вот за этой дрожью, думаю, и ходят на выставки.
Соломон Волков: Верно, вот эта дрожь как раз и есть то ощущение, которое я испытываю, глядя на работы Шиле.
Когда я думал о том, какой музыкой сопроводить нашу беседу об Эгоне Шиле, то оказалось, что музыка, как всегда, это мы знаем на самом деле, и всякий раз это для меня как открытие, как сюрприз, музыка сильно запаздывает. Музыка запаздывает за литературой и как в случае с Шиле музыка запаздывает и за изобразительным искусством. Потому что ничего подобного откровенного, направленного как удар по твоему лицу искусства Шиле, ничего подобного в музыке в его время не существовало. Нечто похожее стало возникать гораздо позднее, где-то уже в поздние 1920-е — ранние 1930-е годы.
Александр Генис: Скажем, у Шостаковича в «Леди Макбет».
Соломон Волков: «Леди Макбет», конечно, приходит прежде всего на ум. Если говорить об аналогии Шиле, то таким произведением, безусловно, является опера Шостаковича. Но я хотел оставить в стороне такую явную параллель, потому что мы наверняка будем о «Леди Макбет Мценского уезда» Шостаковича говорить отдельно.
Александр Генис: Я вам обещаю, что мы будем о ней говорить еще не раз.
Соломон Волков: Это произведение, разумеется, того стоит. Но сегодня я хотел сосредоточиться на том, как трактовали тему эротики современники Шиле, люди, которые жили с ним в одно время, хотя они были постарше его и, что интересно, умерли гораздо позже его.
Александр Генис: Что несложно, если учесть, что ему было всего 28 лет.
Соломон Волков: Первым здесь нужно, конечно, назвать Арнольда Шёнберга, тоже венца, который тоже плавал в том море венской эротики, которая и произвела на свет и Климта, и Шиле.
Александр Генис: И Фрейда, добавим мы.
Соломон Волков: Этот город весь окутан специфической эротической атмосферой. У Шенберга есть замечательное произведение, которое является моим любимым опусом Шенберга, оно называется «Просветленная ночь». Это струнный секстет, который потом был оркестрован Шенбергом. Он написан был в 1989 году — это его четвертый опус. Литературным сюжетом «Просветленной ночи» является стихотворение замечательного немецкого поэта Рихарда Демеля под этим же названием. Я две строчки прочту из этого стихотворения: «Два человека идут сквозь обнаженную холодную рощу, за ними поспешает луна, и луна привлекает их взгляды».
Это мой подстрочник, естественно, а не профессиональный перевод. Суть заключается в том, что идут двое, и она признается ему, что у нее ребенок, но не от него. И она чувствует себя грешной рядом с ним, отдает ему себя на суд. Он говорит ей, что принимает ее, прощает ее, и что этот ребенок будет их общим. Весь сюжет был навеян сложной ситуацией, которая сложилась у Шенберга с его собственной женой. Лирическое чувство и эта изощренная венская эротика, по-моему, выражены здесь несравненным образом. Я не знаю лучшего музыкального произведения, которое бы передавало эту нежную, обволакивающую и всепроникающую эротическую атмосферу, которую мы ассоциируем с Веной.
Фрагмент из «Просветленной ночи» Шенберга по стихотворению Рихарда Демеля.
(Музыка)
Соломон Волков: Но существует произведение, принадлежащее перу отечественного автора Александра Скрябина, великого русского композитора, о котором, к сожалению, вспоминают сейчас не так часто, как он того заслуживает, у которого эротическое томление достигает запредельных высот.
Александр Генис: Космических высот.
Соломон Волков: Вы совершенно точно сказали, именно космических высот. Но сперва я должен сказать, что вообще об эротике в музыке заговорили, собственно говоря, когда начали интерпретировать «Тристана и Изольду» Вагнера. До этого ведь этой темы не касались особенно. Разве что говорили, что вальс непристойный танец, его нельзя танцевать в обществе. Но когда появлялось серьезное симфоническое произведение, было не принято, неприлично говорить, что там кроется эротическое содержание.
Александр Генис: А оно там есть. Когда Тосканини дирижировал оперой «Тристан и Изольда», он сказал: «Только немцы могут так долго петь о любви, итальянцы бы уже сделали шесть детей».
Соломон Волков: Относительно эротических привычек Тосканини мы с вами поговорим еще отдельно, эта тема того заслуживает. Здесь я хочу сказать вот что: один русский музыкальный критик написал, что вообще вся музыка — это эротика. Какое-нибудь пошлое современное танго — это сивуха, а «Тристан и Изольда» - это изысканный ликер, но это об одном и том же.
Александр Генис: Мне нравится эта мысль — это примерно то, о чем мы говорили про Валерия Попова: как отделить эротику от порнографии. Если подумать, это очень тонкое замечание. Существует немало эстетический теорий о том, что любое искусство сводится к музыке, музыка — это вершина для всех искусств.
Соломон Волков: Это лестно всегда для музыкантов звучит.
Александр Генис: Тем не менее, это существующая теория, которая очень распространена не только среди музыкантов. Но если учесть, что вся музыка о любви, то получается, что все искусство о любви. «Из всех искусств одной любви музыка уступает, но и любовь — мелодия».
Соломон Волков: С этим я совершенно согласен. Возвращаясь к Скрябину, я должен сказать, что его поэма «Экстаза», опус, который он закончил в 1908 году, выражает эротику томления в высшей степени и, конечно же, думаю, что те дамы и господа, которые слушали эту музыку тогда в концертных залах, на уме у них при слушании этой музыки ничего другого не могло и быть.
Фрагмент из поэмы «Экстаза» Скрябина.
(Музыка)
Соломон Волков: И заключить наш разговор о музыке и эротике или об эротической музыке я хочу, показав танго. Оно принадлежит перу Исаака Альбениса, популярного испанского композитора, который первым легитимизировал танго в своем творчестве.
Александр Генис: В Аргентине, когда изобрели танго, считали его настолько неприличным, что полицию вызывали, когда танго танцевали. Именно поэтому первые танцоры танго никогда не танцевали с женщинами, потому что это считалось уж слишком неприличным.
Соломон Волков: После танго нужно было замуж брать.
Александр Генис: Это уж как получится. Во всяком случае на глазах у посторонних это делать было невозможно, поэтому танго танцевали мужчины между собой. Несколько лет назад в Нью-Йорке была замечательная аргентинская выставка, посвященная истории танго, и плакатом с этой выставки был, обклеен весь город. На старой фотографии было показано, как танцуют танго два мясника в фартуках. Толстые бородатые мужики из аргентинского предместья танцуют танго. Так огромна была популярность танго, но с дамами танцевать его можно было только в публичных домах.
Соломон Волков: Альбенис, как я уже сказал, первым, можно сказать, легитимизировал танго. Я покажу знаменитое танго Альбениса, которое он написал для фортепиано, в оркестровке Щедрина. То есть здесь получается двойная легитимизация, если угодно, Альбенис ввел танго в приличное, что называется, семейство. А Щедрин уже смотрит на это танго Альбениса из нашей современности, издалека с некоторой иронической усмешкой, преподнося его нам как такое слегка китчевое искусство, но вводя китч в сверхпопулярный опус, очищая его от пошлых ассоциаций.
Александр Генис: Если мы еще вспомним, что Щедрин знает кое-что об эротической музыке, как автор сюиты «Кармен»...
Соломон Волков: Он как раз и говорил о том, что у него оркестрованы два танго Альбениса, и что эти оркестровки возникли как некий постскриптум к балету «Кармен», который он написал для своей жены Майи Плисцекой. Я считаю в интерпретации Плисецкой этот балет верхом эротического искусства, которое только было возможно в Советском Союзе.
А у нас сейчас прозвучит танго Альбениса в оркестровке Щедрина.
(Музыка)
