Иван Толстой: Начнем с мемориальной темы. В Париже скончался один из последних могикан великой джазовой эпохи Клод Лютер. Что значил он для музыки – расскажет Дмитрий Савицкий.
Дмитрий Савицкий: Он был одним из последних представителей легендарной эпохи послевоенного Сен-Жерменского ренессанса, он был не пассивным ее свидетелем, а активным участником. Клод Лютер - дирижер, кларнетист и сопрано-саксофонист, парижский ново-орлеанец, ученик Сиднея Беше - скончался вечером в прошлую пятницу. Ему было 83 года. Чтобы понять Лютера, нужно, прежде всего, понять эпоху. Но, сначала – о нем самом.
Клод Лютер появился на свет в июле 1923 года в Париже, в пролетарском квартале 20-го округа, недалеко от кладбища Пер-Лашез. Музыкальное образование он получил в детстве, причем, дома - родители его были музыкантами. Героями молодого трубача, а начинал он с трубы, были два короля новоорлеанского джаза: Луи Армстронг и Сидней Беше. Лютер с младых ногтей впитал ритмы новоорлеанского стиля и остался верен ему до последних дней. В 15 лет ему уже можно было ставить диагноз: неизлечимо болен джазовой лихорадкой, бредит именами Мортена и Кинга Оливера, Сатчмо, Кида Ори и братьев Доддс, подвержен сложным ритмическим конвульсиям, бормочет и напевает, используя вместо слов ничего не значащие звуки.
Франция в довоенные годы, благодаря варьете «Ревю Нэгр», Джозефине Бейкер и Жаку Канетти, который в возрасте буквально первых усов, не имея в кармане ни сантима, пригласил в страну на гастроли Луи Армстронга, Франция была знакома с джазом, и в стране начали появляться собственные оркестры: в 1934 году Стефан Граппели и Джанго Рейнхард уже играли в парижском «Кларидже», уже существовал Hot Club de France. В предвоенные годы в Париже на гастролях побывали такие звезды американского джаза, как Колмен Хокинс, Бенни Картер, Рекс Стюарт, Флетчер Эллен, Дикки Уэллс и Барней Бигард. Но война и оккупация резко оборвали и развитие французского джаза, и распространение информации о том, что происходит на родине американской музыки. Джаз был под запретом, как и в одной стране на Востоке, он считался музыкой дегенеративной, что не мешало парижским подросткам устраивать время от времени концерты на дому.
Клод Лютер в годы оккупации не только играл на таких подпольных вечеринках, но создал вместе с друзьями джазовый клуб на рю де Ренн в Париже.
Освобождение Парижа было освобождением от запретов, и, буквально за несколько месяцев, Париж стал джазовой столицей Европы. Не только американская армия наступала по всем направлениям, снабжая население лекарствами, сигаретами, сгущенкой, но и джазовыми пластинками знаменитой серии V – Victory Discs. Вместе с танкистами и артиллеристами в страну из Англии переправились и джазмены. Как мы помним, один из них исчез в небе над Ла Маншем – король свинга – Гленн Миллер. По последним данным он погиб не из-за неполадок двигателя «Носмана С-64», а став жертвой генерала-контрабандиста.
Миллер собирался играть в Париже на новогоднем концерте, и Клод Лютер, хоть он и не любил свинг, потенциально должен был быть в толпе слушателей.
Джаз был музыкой новой эпохи, эпохи Сен-Жермен-де-Пре.
Эта, как говорят про мини-кварталы парижане, «деревня», начала складываться, приобретать новый облик еще во время войны. Я помню из рассказов писательницы и журналистки Зинаиды Шаховской ее реплику о Сен-Жермен-де-Пре военных лет: «В кафе «Флор» мы ходили греться, там была буржуйка, дома было невыносимо холодно».
Жан-Поль Сартр и Альбер Камю, Пабло Пикассо, Жюльет Греко и Борис Вьян, все участники движения экзистенциализма, Раймон Кено и сюрреалисты жили, буквально, между улицей Сен-Пер и Латинским кварталом, и джаз окончательно пустил корни именно здесь: на улице Святого Бенуа и на rue des Carmes, где Клод Лютер, в подвале отеля, открыл свой клуб «Lorientais». К тому времени он уже оставил трубу и играл на кларнете и саксофоне.
Его подвальчик был одним из самых популярнейших мест в столице. Джаз, в те времена, был музыкой танцевальной, и во всех джазовых погребах Парижа пахло сигаретами «Лаки-страйк», виски и потом.
Трудно, конечно, себе представить Жана-Поля Сартра, отплясывающего джитербаг на пару с Симоной де Бовуар, но и Сартр приходил на rue des Carmes с друзьями экзистенциалистами.
На первом каннском джазовом фестивале, в 48-м году в Ницце, Клод Лютер и его оркестр «Lorientais» представляли французский джаз. На фестиваль были приглашены кумиры французских джазменов: Сатчмо, Бейби Доддс, Эрл Хайнз. К огромному удовольствию музыкантов «Lorientais» был записан совместный с американцами диск.
В 1949 году Клод Лютер открывает новый клуб - «Клуб Старой Голубятни» - Vieux Colombier - и выступает на парижском джазовом фестивале, аккомпанируя самому Сиднею Беше. Он играет вдохновенно, со свойственным ему нажимом, «атакой», как говорят джазмены и становится на шесть лет компаньоном Беше, его учеником, кларнетистом его знаменитого оркестра.
Вот вам, без комментариев, атмосфера концертного зала «Олимпия», оркестр Беше, в составе которого играет и Клод Лютер.
В 1955 году Клод Лютер уходит от Сиднея Беше и, в основном, руководит собственным оркестром, реже – выступая в составе трио или квартета. В 1957 году он отправляется на гастроли по Латинской Америке, в 1962 году – по Советскому Союзу. Начиная с 1949 года (фильм Жака Бекера «Июльское рандеву»), Клод Лютер работает для кино, выступая либо в роли актера-музыканта (вместе с Сиднеем Беше в фильме «Инспектор знаком с музыкой»), либо как композитор и исполнитель.
Если в начале своей музыкальной карьеры Клод Лютер играл и развивался под влиянием кларнетиста Джонни Доддса (брата ударника Бейби Доддса), то позже он впитывал каждую ноту Сиднея Беше. Отсюда вполне логичен был и его переход на сопрано-саксофон.
Многие историки джаза, в том числе и трубач и писатель Борис Виан, записывавший, скорее, хронику джазовой и интеллектуальной жизни Сен-Жермен-де-Пре, считали Клода Лютера неким анахронизмом, джазменом, застрявшем в новоорлеанском периоде, в то время как на дворе был би-боп и хард боп. Позже, уже в 80-х и 90-х годах, резвые перья, называли его «джазовой окаменелостью».
Но Клод Лютер был верен себе, своей первой любви - Новому Орлеану. В каком-то смысле он вернул в Париж этот, за сантимы перепроданный Наполеоном Америке, город, Viex Carree, Старый Квартал, родину джаза.
В сентябре этого года он все еще держал в руках кларнет. Его штаб-квартирой был джазовый клуб на бульваре Сен-Мишель «Журнальчик», «Petit Journal», где, говорят, время от времени подавали своим блюда креольской кухни.
Министр Культуры Франции Рено Донедьё де Вабр сказал в пятницу вечером: «С исчезновением Клода Лютера страна потеряла одного из своих лучших джазменов, талантливого кларнетиста, который околдовывал слушателей в течении полувека».
Клода Лютера нет. Магия джаза продолжается.
Иван Толстой: В Италии вышла новая книга Бориса Бьянкери «Пятое изгнание». Судьбой писателя заинтересовался историк Михаил Талалай.
Михаил Талалай: Как историка русской эмиграции меня давно занимал современный итальянский писатель Борис Бьянкери. Собственно, его личное имя тут произносится с ударением на первый слог, Борис, став, таким образом, итальянским именем русского происхождения. Сейчас в Италии, как и везде, существует мода на иностранные имена, но для итальянцев старшего поколения Борис – это редкость, и я подозревал какой-то отечественный сюжет.
Так и оказалось. Мать Бориса Бьянкери, баронесса Ольга фон Вольф, из балтийских баронов, принадлежала к тем миллионам россиян, что были вынуждены покинуть родину после революции. В Англии она познакомилась с жителем Генуи Бьянкери, на свет появился Борис. Как это часто бывает, мать литератора «вместе с молоком» передала сыну, названному в честь деда, гофмейстера и тайного советника, ностальгию по России. Именно по России, а не по Латвии, где теперь находится их бывшее имение Стомерзее, с латышским названием Стамериена. Семейные истории и стали основой литературного творчества бывшего дипломата, вышедшего на пенсию.
Предыдущая книга Бьянкери «Возвращение в Стомерзее» получила два года тому назад престижную премию Гринцане-Кавур. Она основана именно на фамильной памяти, а также на его собственных впечатлениях от поездок в родовое гнездо, в современную Латвию. По сути дела, как и самая последняя книга «Пятое изгнание» – это беллетризированное повествование об истории русско-латышского семейства баронов фон Вольфов. В самом деле, лифляндские бароны фон Вольфы по своей культуре и даже по вере, православной, принадлежали более к русскому народу: Борис Бьянкери подчеркивает это, называя в интервью, да и на обложке собственных книг, русской свою маму, прибалтийку, по нашей терминологии.
Прототипом героини «Возвращение в Стомерзее», почти столетней итальянской гражданки Алисы Сарториус, некогда подданной Российской империи, послужила не только мать автора, но и его тетя, Александра Борисовна, которую близкие звали именно Алисой. Эта тетя в эмиграции вышла замуж за классика итальянской литературы прошлого века Томази ди Лампедуза, автора сицилийского романа «Леопард».
Россия выступает на первый план и в воспоминаниях Алисы Сарториус, которым она, естественно, предается при посещении своего бывшего поместья: учеба в Петербурге, где служил отец; нелепая смерть отца во время Февральской революции; любовь к кузену, молодому офицеру, смертельно раненному на полях Галиции; переписка с ним с помощью пушкинских цитат; бегство из красного Петрограда. Эти сюжетные линии – реальные события из жизни матери и тети Бориса Бьянкери.
В нынешней Латвии Алиса находит лишь эти обострившиеся воспоминания, давшие понять: жизнь прошла, родины нет. Перед возвращением в Италию старая баронесса тайком покидает сопровождавших ее близких и вполне по-толстовски умирает на рижском вокзале.
Семейный мотив бегства и изгнания – это и основной мотив книги «Пятое изгнание» (Quinto eslilio) , вышедшей пару месяцев тому назад в том же, престижнейшем издательстве «Фельтринелли», которое сколотило свой первоначальный капитал на скандальной публикации «Доктора Живаго» Пастернака полвека назад.
Теперь Борис Бьянкери дал широкое полотно своего русско-балтийского рода, начиная с XV века. Фон Вольфы теперь именуются как фон Грабау.
По сути дела, под одной обложкой - три повести.
Повесть первая: самоизгнание Грабау из родной Померании. Родоначальник Конрад Грабау, кавалер Ливонского рода, едет в балтийские земли, по его словам «дабы нести свет Христов», а по сути дела – за землями и богатством, что ему и удается. Эта глава самая краткая, нечто вроде пролога.
Затем читатель переносится в Осьмнадцатый век. Петр Первый отвоевывает Прибалтику у шведов и ссылает фон Грабау в Вологду. Высылкой руководит лично граф Меньшиков (замечу, что это историческое лицо имело титул князя). В названии северорусского города Борис Бьянкери упорно расставляет в тексте ударение на последний слог, Вологда, и мы, следуя авторской воле, так и будем говорить. В Вологде изгнанники проводят 13 лет, при этом младшая из них, Мария-Дагмара фон Грабау, принимает православие, русифицируется, и выходит замуж за жителя Вологды некоего Бабишина.
Третья глава - самая большая - основана и на самом близком автору материале. Последний из фон Грабау, Эдуард, участник Гражданской войны, эмигрирует в Италию. Фон Грабау в который раз ищет свою идентичность. «Кто вы?» – обращаются к нему итальянцы. «В России я называл себя балтийцем, в Италии стал русским. В любом случае, родины у меня нет». Так обычно говорил он любопытным итальянцам.
На время Эдуард возвращается в независимую тогда Латвию, но опаленный дыханием надвигавшейся Второй мировой войны, вновь эмигрирует - на сей раз в Америку. «Я еду в щедрую и большую Америку. Время изгнаний закончилось», - говорит в эпилоге Эдуард фон Грабау.
Если посчитать перемещения рода фон Грабау, то их получится как раз пять, как и в титуле книги.
Иван Толстой: В Варшаве открылся 22-й Международный кинофестиваль. О его традициях и сегодняшнем дне - Алексей Дзиковицкий.
Алексей Дзиковицкий: Некоторые поляки на эти дни берут отпуск, отгуливают проработанные когда-то выходные, в общем, всеми возможными способами пытаются посетить как можно больше фестивальных показов в день. Некоторые смотрят по 5-6 фильмов в день. Причем это не только варшавяне, а любители кино из разных польских городов, которые едут на фестиваль за сотни километров, останавливаются в гостиницах, а в перерывах между сеансами быстро перекусывают в фаст-фудах, чтобы не пропустить ни минуты очередного фильма. Организаторы Варшавского международного кинофестиваля гордятся своей «исключительно верной» публикой.
Зрительница: Здесь мы имеем дело с искусством – я выбираю кино!
Алексей Дзиковицкий: В программе XXII Варшавского международного кинофестиваля 125 полнометражных и 32 короткометражных фильма. Из них 130 – премьерных показов в Польше. Выбрать есть из чего. Тем более, что на 10 дней с афиш кинотеатров, где проходят показы фестивальных фильмов, пропадают афиши заокеанских блокбастеров с многомиллионными бюджетами – фестиваль, это уникальная возможность увидеть фильмы, посмотреть которые в кинотеатрах практически нет шансов.
По словам директора фестиваля Стефана Ляудына, организаторы постарались представить как можно больше разнообразных фильмов из стран, которые не ассоциируются у любителя кино с кино-державами, но где «кино все же снимают».
Стефан Ляудын: Если бы я был кинозрителем – то есть молодым, образованным, думающим человеком, то прежде всего подумал бы – что я хочу увидеть? Люди совершенно по-разному смотрят на кино, им нравятся разные фильмы. Некоторые, например, говорят: «ага, бразильское кино – смотрю все подряд.
Алексей Дзиковицкий: В рамках фестиваля предусмотрена ретроспектива фильмов, снятых в соседних с Польшей странах – Германии, России, Украине, Чехии, прибалтийских странах. Такое кино, по словам директора Варшавского международного кинофестиваля, нравиться полякам.
Стефан Ляудын: Те, кто создает кино в этих странах, и наши зрители имеют много общего – мы часто проходили через такие же испытания, переживали похожие случаи, у нас похожее чувство юмора.
Алексей Дзиковицкий: Тем не менее, по словам Стефана Ляудына, основным критерием выбора фильмов, которые представлены на фестивале, ни в коем случае не является то, в какой стране он снят. На фестивале традиционно проводится и ретроспективный показ немецких фильмов – «Немецкая панорама».
Стефан Ляудын: По-моему каждый уважающий себя директор хочет выбрать те фильмы, которые посчитает самыми лучшими.
Алексей Дзиковицкий: Четвертый раз в истории фестиваля в его рамках проходит также конкурс «Новые фильмы, новые режиссеры», для участия в котором приглашаются режиссеры, снявшие один, максимум два полнометражных художественных фильма.
Стефан Ляудын: Мы стараемся на фестивале популяризовать фильмы режиссеров, которые не всегда имеют возможность дойти до массового зрителя, не имеют за своей спиной поддержки больших фирм».
Алексей Дзиковицкий: В нынешнем году Варшавский международный кинофестиваль открылся показом польского фильма «Юг – север» - истории о дружбе молодого человека, оставившего монастырь, и девушки, которая не смогла устоять перед соблазнами большого города.
Вообще, в программе фестиваля 6 польских фильмов. По словам организаторов, в польском кино все более заметным становиться голос молодых режиссеров, творчество которых ценят в Европе и мире.
Примечательно, что в программе Варшавского международного кинофестиваля оказались также 10 фильмов, которые в нынешнем году претендуют на премию американской киноакадемии «Оскар» в категории «лучший неанглоязычный фильм».
Новинка фестиваля - возможность неформальных встреч с создателями фильмов, актерами.
Стефан Ляудын: Не все могут набраться смелости, встать в зале, заполненном людьми, и задать вопрос режиссеру или актерам. В этом году, после показов, можно будет встретиться с создателями фильмов в кафе в том же здании, где демонстрируется лента и пообщаться уже не в такой формальной обстановке
Алексей Дзиковицкий: Интересно, что в нынешнем году, практически одновременно с открытием фестиваля в столичном Дворце культуры и науки, в Варшаве прошли сразу несколько многотысячных митингов и демонстраций.
Стефан Ляудын: В минувшую субботу, с одной стороны митинговали сторонники правящей нынче в Польше партии «Право и справедливость», которые совершенно не интересовались тем, что неподалеку проходит праздник кино.
Участница митинга: Мы защитим это правительство! Будем протестовать прежде всего для добра Польши!
Алексей Дзиковицкий: С другой стороны этого же здания толпились сотни любителей кино, которых, в свою очередь, больше интересовали новые фильмы Петра Зеленки, Федора Бондарчука или Сабольча Хайду, чем нарастающий в стране политический кризис. Говорит молодая варшавянка – обладательница абонемента на фестивальные показы.
Зрительница: Люди пойдут в кино, а не на демонстрацию! Те, кто ходит в кино, на демонстрации не ходят.
Алексей Дзиковицкий: То, что хорошее кино политическим демонстрациям предпочитают больше поляков, пожалуй, правда. Фестивальные показы ежегодно посещают до 100 тысяч человек – собрать настолько массовую демонстрацию в столице нынче, пожалуй, не под силу даже самому популярному политику.
Жюри Варшавского международного кинофестиваля определит победителей в трех конкурсах «Новые фильмы, новые режиссеры», Региональном конкурсе (для фильмов из стран центральной и восточной Европы) и конкурсе полнометражных документальных фильмов. По традиции, свой лучший фильм выберут и зрители. Вердикт жюри и публики будет оглашен 16 октября.
Иван Толстой: Русские европейцы. Сегодня – Николай Тихонов. Его портрет представит Борис Парамонов.
Иван Толстой: Николай Семенович Тихонов (1896-1979) - какая-то особо печальная неудача русской (здесь уместнее сказать, советской) поэзии. У советской власти тоже ведь была своя поэзия – та, что привлекала даже Пушкина: «всё, что нам гибелью грозит…» Поэты всех времен одинаковы. Вот только времена неодинаковы. Отношения художника с Временем – сплошной парадокс. Как жалился советский поэтик из «Мастера и Маргариты», глядя на памятник Пушкину: вот повезло, попал под пулю какого-то белогвардейца – и вечная слава. А бывает, пули избежишь – и приобретешь бесславье. Это почти что случай Тихонова.
Почти что – потому, что, по всеобщим свидетельствам (даже Каверина, написавшего о нем очень резко в своих мемуарах), Тихонов при всех извивах его карьеры оставался порядочным человеком. Он не стал хамом, сохранил в быту демократичность и доброжелательство. Замечательны страницы Дневника Чуковского, где описан пожар дачи Тихонова в Переделкине: образец достойного поведения погорельца. Не о собственности жалел с тысячными коллекциями (был знатоком Востока), а укутывал плечи жены, выбежавшей из горящего дома на мороз. А если брать более ранние свидетельства, так и вообще Тихонов предстает самым настоящим героем русской литературы. Несколько лет назад журнал «Вопросы Литературы» напечатал переписку Эренбурга с Тихоновым: просвещеннейший парижанин чуть ли не молится на красного кавалериста. У меня даже создалось впечатления от этой переписки, что у жены Эренбурга случился роман с Тихоновым.
Дихотомия обозначилась: русский парижанин – и красный кавалерист, в некотором роде скиф. Так ведь и писали о Тихонове в первые его годы, именно эта поверх-барьерная, сверх-культурная легкость в нем нравилась. Шкловский особенно усердствовал: согласно его теориям, литература всякий раз рождается из литературы же, а не из жизни, но жизненный материал важен, когда он переключен в литературный ряд, создавая новую форму. У него есть статья «Современники и синхронизаторы», в которой дана исключительно высокая оценка Тихонова; и столь же высокая оценка – в статье Тынянова 1925 года «Промежуток» с тогдашней поэтической табелью о рангах: Тихонов – в первой десятке, если вообще не в пятерке.
Послушаем Шкловского, описывающего появление Тихонова в литературе, почти без преувеличения, в евангельских тонах:
«Помню, как появился Николай Тихонов. Сперва пошел в Ленинграде по студиям слух, что появился красноармеец-кавалерист вроде унтер-офицера и пишет стихи, очень плохие, но с замечательными строками. Потом появился и сам Тихонов. Худой, по-солдатски аккуратно одетый, тренированный. Поселился он внизу в Доме искусств, в длинном, темном и холодном коридоре, вместе со Всеволодом Рождественским. Посередине комнаты стояла железная печка, а дрова лежали под кроватями. Уокна был стол; за этим столом и Тихонов и Рождественский писали одновременно. Когда в Доме искусств был вечер, на котором Кусиков танцевал лезгинку на столе, к великому неудовольствию всей посуды, то на этом вечере Тихонов читал своего «Махно». А потом в комнате его на полу ночевало человек пятнадцать молодежи, и утром он всех напоил чаем из одного чайника (…)
Имея хорошую биографию и настоящую мужскую выправку, он не пишет просто о себе, а проламывается через русскую культуру: учился у Гумилева, учился у Киплинга, учился у Пастернака, учится у Хлебникова. И эта работа сохраняет Тихонову его романтизм. Он остался всё тот же: и шарф вокруг его шеи, и узкие, как ножом обрезанные щеки его всё те же».
Тут даже Кусиков, пляшущий на столе среди посуды, уместен, работая всё на тот же образ Канны Галлилейской.
Нам нужно, однако, спроецировать Николая Тихонова на тему Русская Европа, русский европеец. С ним это как будто бы особенно нелегко: он же не европеец, а декларированный дикарь, кавалерист, якут и скиф, и в этом звуке особенно хорош: «Ночью в юрте, за ужином грубым Мне якут за охотничий нож Рассказал, как ты пьешь с медногубым И какие подарки берешь». Тем не менее, как раз европейская традиция у него имеется: хотя бы Стивенсон (о всеми затасканном Киплинге или даже отечественном Гумилеве говорить не буду).
Вот Стивенсон у Тихонова:
Я одержимый дикарь, я гол.
Скалой меловою блестит балкон.
К Тучкову мосту шхуну привел
Седой чудак Стивенсон.
Пуля дум-дум, стрела, динамит
Ловили душу мою в боях,
И смеялась она, а сегодня дрожит
Болью о кораблях.
Но я такой – не молод, не сед, -
И шхуне, что в душу вросла,
Я не могу прочертить ответ
Соленым концом весла.
Пусть уходит в моря, в золото, в лак
Вонзать в китов острогу,
Я сердце свое, как боксер – кулак,
Для боя в степях берегу.
Степь предпочитается морю, но всё же появляется боксер – образ западный.
Я не хочу повторять общеизвестное о тихоновских балладах, об ученичестве у Гумилева, о пути на Восток вслед за учителем со сменой империалистической мотивировки помощью угнетенным декханам. Мне хочется такие строчки у Тихонова найти, в которых бы звучала истинная – то есть амбивалентная – любовь к Западу: любовь-ненависть, как сказал бы Блок. Я нашел такие:
Из долгого, прямого парохода
Самаритян холодных приношенье
Стекает рисом, салом, молоком.
Язык морского, строгого народа,
Хрип слов чужих, их краткий ритм движенья,
Нам, изгонявшим медленность, знаком.
Они иную гнули тетиву,
Безжалостней и волею отвесней,
Их улицы надменной чистоты,
Но и у них родятся и живут
Такие ж волны в гаванях и песнях,
И женщины такие же, как ты.
Какие б нас ни уводили вновь
Глухие тропы за бедою черствой,
Настанет наш черед –
Мы им вернем их темную любовь,
Мы им вернем упорство за упорство,
За мудрость – мудрость, лед – за лед.
Я догадываюсь, о чем эти стихи: об американских пароходах, привезших в Петроград продовольственную помощь АРА.
Можно много что сказать по поводу поэтического падения Тихонова в поздние советские годы. А можно и ничего не говорить. Известно, впрочем, что в поэзии главное даже не талант, а характер поэта. В этом отличие таланта от гения. Бердяев писал, что гений – это не талант, а целостная собранность духа. В поэте-гении нужна и уважается сила. Это что касается литературных критиков и историков литературы. Женщины к поэтам мягче, вообще к мужчинам, им часто нравятся в мужчинах неустойчивость, возможность им покровительствовать. Считайте меня женой Эренбурга – испытывающей слабость русской парижанки к петроградскому скифу.
Я ударил винтовкою оземь,
Взял табак и сказал: «Не виню.
Видно, брат, и сгоревшей березе
Надо быть благодарной огню».
Иван Толстой: Бельгия, как выясняется, уничтожала архивы холокоста. Некоторые документы ликвидировали совсем недавно, в конце 1990-х. Рассказывает Софья Корниенко.
Софья Корниенко: О том, что бельгийские власти целенаправленно уничтожали архивные документы о преследовании евреев в Бельгии в 1930-е и 40-е годы, впервые стало известно минувшей весной, когда был опубликован предварительный отчет Сената Бельгии на эту тему. Прошло несколько месяцев, однако публикаций об уничтожении материалов о Холокосте в Бельгии в местной прессе появилось ничтожно мало. Между тем, некоторые документы пропали из бельгийских архивов совсем недавно, в конце 90-х. Почему Бельгия так неохотно задает вопросы о собственном прошлом, попытался ответить глава исследовательского отдела нидерландского Института Военных Документов Профессор Пейтер Ромайн.
Пейтер Ромайн: В Бельгии уже было несколько публикаций серьезных ученых об истории холокоста. Обстановка в бельгийском обществе накалилась, когда всплыли подробности другого холокоста – в Руанде – и роль бельгийского контингента в этой стране в ходе трагических событий 90-х. Именно это разбудило новый интерес к более давним событиям еврейского холокоста, в особенности, касательно степени вовлеченности бельгийских государственных органов. И тогда бельгийский сенат взял на себя ответственность за исследование этой темы и выделил необходимые средства. Исследование должно раз и навсегда раскрыть тайну причастности бельгийских государственных органов к преступлениям против евреев. На мой взгляд, это очень полезный исследовательский проект. Ранее политический климат в Бельгии не позволял запустить такой проект, потому что считалось, что он способствовал бы эскалации конфликта между франкоязычной и фламандской частями страны, между правым и левым политическими блоками, а также по многим иным причинам – незаинтересованности элит в огласке, страшных воспоминаниях участников Сопротивления...
Софья Корниенко: То есть, вы утверждаете, что политические факторы не давали начать научное, историческое исследование?
Пейтер Ромайн: Нет, не начать исследование, а найти финансирование для него. То же самое было во многих других странах. Проходили десятки лет, прежде чем они были готовы обсуждать определенные чувствительные вопросы. Текущий исследовательский проект был начат по инициативе франкоговорящих членов парламента Бельгии. Многие фламандские партии были против. Они сочли проект очередной попыткой валлийцев поднять тему фламандского коллаборационизма во время Второй Мировой Войны, а тема эта взрывоопасная, так как она тесно связана с темой фламандского национализма вообще. Однако, в ходе проекта, о его начале пожалели сами его инициаторы. Наши коллеги в брюссельском институте военных документов не занимали сторон, и политические последствия их исторического исследования явно преувеличены.
Софья Корниенко: Согласно предварительному отчету бельгийского сената, судебные материалы 1930-х и 40-х годов подвергались систематическому уничтожению в основном в Брюсселе и Валлонии, то есть во франкоговорящей части Бельгии. Во Фландрии многие архивные документы уцелели благодаря более высокой компетентности архивных работников, говорится в отчете. Так, например, в валлонском городе Шарлеруа, где еврейская община была практически полностью истреблена, уничтожены все архивные материалы военных лет. В Брюсселе остались лишь документы начала тридцатых годов, затем – черная дыра. До сих пор считалось, что большинство брюссельских документов сгорело во время пожара во Дворце Юстиции в 1944 году, однако новое исследование показало, что большая часть архивов военного времени была уничтожена уже после войны. Интересно, что «центром антисемитизма» до сих пор часто называли не Шарлеруа, жители которого мало знают о трагедии в их городе, а Антверпен, где многим евреям как раз удалось уцелеть, но также уцелели и архивы. Благодаря исчезновению архивов во франкоговорящей Валлонии, удалось стереть позорные страницы из памяти тысяч людей. Как еще объяснить то, что министр юстиции Бельгии в 1938 году Шарль ди Бю де Варнаффе, который публично называл евреев «многовековой бедой Европы» и приказал перестать выдавать евреям визы в Бельгию, вновь занял пост министра юстиции после войны? Или то, что глава бельгийской секретной полиции в 1940 году Роберт де Фой, тесно сотрудничавший со службой государственной безопасности Третьего Рейха и лично с главой этой службы Райнхардом Гейдрихом, после войны вновь был назначен главой бельгийской секретной полиции?
Пейтер Ромайн: Нет ничего странного в том, что до сих пор не найдено доказательств причастности конкретных бельгийских чиновников времен Второй Мировой Войны к преследованиям евреев. Мне, как исследователю массовых репрессий того времени, очень жаль, что я зачастую не могу найти таких доказательств. Почему? Прежде всего, нехватка материалов в архивах! А также разногласия в обществе по поводу того, до какой степени коллаборационизм в оккупации уместен. Сегодня у нас совсем иное мнение на этот счет, чем было принято во время войны. Тогда во всей Западной Европе, не только в Бельгии, люди считали, что определенная доля сотрудничества с германским правительством – это необходимый тактический прием, благодаря которому удастся защитить интересы большей части населения. Какой ценой – в большинстве случаев осознали лишь позднее.
Софья Корниенко: Исчезли не только документы о Холокосте, но и материалы об «эшелонах-призраках».
Пейтер Ромайн: В так называемых «эшелонах-призраках» перевозили евреев, которые не были подданными Бельгии. Французы и бельгийцы, так сказать, пожертвовали евреями-иммигрантами, у которых не было французского или бельгийского паспорта, надеясь, что таким образом они «откупятся» от нацистов, и тем самым спасут «своих» евреев, тех, у кого было французское или бельгийское гражданство.
Софья Корниенко: После оккупации Бельгии 10 мая 1940 года бельгийские власти стали сажать в «эшелоны-призраки» и депортировать из страны всех подряд иностранцев и даже собственных подданных, целые семьи так называемых «не патриотов». Многие из них погибали в пути, в битком набитых вагонах, без воды и еды. Точное число жертв из «эшелонов-призраков» не известно - их имена исчезли из архивов.
Пейтер Ромайн: Многие муниципальные архивы Бельгии до сих пор находятся в плачевном состоянии. Например в муниципальном архиве города Льежа, одного из самых крупных валлийских городов, ситуация просто невозможная. Из-за недостаточного финансирования там подтекают трубы, архив работает в закрытом режиме... Мой исследовательский опыт показал, что если государственные органы проходят реструктуризацию, их документы, в идеале, должны быть переданы в центральный государственный архив. Иначе, при отсутствии понимания важности тех или иных материалов, могут произойти ужасные вещи. С точки зрения историка, просто катастрофические.
Софья Корниенко: В конце 90-х – начале 2000 годов реструктуризации подверглась бельгийская Жандармерия – она превратилась в Федеральную Полицию. «В ходе этого перевоплощения бесследно исчезли важнейшие документы из архива Жандармерии», - говорится в предварительном отчете Сената. Окончательные данные отчета будут опубликованы в начале следующего года.
