Иван Толстой: Вспоминая и слушая Елену Цезаревну. Дочка Лидии Чуковской и внучка Корнея Ивановича скончалась в Москве 3 января в почтенном возрасте 83 лет, но полная внутренних сил и литературных планов. В истории культуры ее имя навсегда останется связанным с делами деда и матери. Внучка, дочка, комментатор — такова Елена Чуковская. Но это внешнее, формальное определение, комментаторов на свете немало, а Елена Цезаревна унаследовала особую породу — бесстрашие, принципиальность, бескорыстие, ясное и бескомпромиссное гражданское чувство, этический камертон в душе. Такой набор качеств как-то не предполагает многословия. Вот Елена Цезаревна и была человеком сдержанным и очень точно формулирующим свои суждения. Но, между прочим, комментаторами, литературоведами были и ее предки. Корней Иванович всю жизнь занимался эпохой Некрасова и шире — 60-ми годами XIX века. У него есть блестящая книжка «Люди и книги 60-х годов». Лидия Корнеевна известна своими работами о Герцене, да и воспоминания ее всегда строго документальны, фактологичны и написаны как будто с прицелом на будущего историка литературы. Кстати, готовя книги матери к выходу, Елена Цезаревна согласилась на предложение московского издательства «Время» не ставить на корешках номера томов. В этом есть своя правота. Скажем, нужен читателю именно этот текст, он и купит соответствующий том. Тем более, что сочинения Лидии Кронеевны выходили с перестроечных лет неизменно под редакцией Елены Цезаревны неоднократно.
Несколько лет назад мы с Андреем Гавриловым снимали в квартире Чуковских рассказ Елены Цезаревны о матери для будущего выпуска «Алфавита инакомыслия», который будет посвящен Лидии Корнеевне. Она исключительно серьезно отнеслась к этой съемке, тщательно подготовилась, подумала о разных мелочах, которые могут нам пригодиться, разложила всевозможные старые и новые издания. Я спросил Андрея Гаврилова: какое впечатление Елена Цезаревна произвела на него?
Андрей Гаврилов: Вы знаете, Иван, двойственное – но не в том смысле, в котором это может прозвучать. Вы совершенно правильно заметили, что она готовилась к нашему приходу не потому, что мы такие хорошие. Вы наверняка это замечали: представители старшего поколения готовятся к приему гостей. Это не значит, что накрывается стол (стола, кстати, не было), но тем не менее, всегда стоят рядом или на столе чашки для чая, например, блюдца. То есть видно, что человек не просто оторвался от работы: а, кто-то пришел, сейчас я поговорю и буду работать дальше. Хотя работы у нее было очень много. Именно прием людей в доме — это был особый ритуал. Я боюсь, что этот ритуал приходит с возрастом. Внимание к гостям, внимание к пришедшим в дом может быть воспитано с юности и с детства, но именно все эти мелочи, которые делают дом уютным, они, конечно, приходят с возрастом.
И двойственность была в том, что в ту же самую секунду, в тот же самый момент, в тот же самый наш приход я увидел перед собой абсолютно изящную, красивую женщину, не буду говорить «над которой не властен возраст» - это ерунда, но которая сохранила в себе ту молодую живость, ту осанку, то достоинство, ту манеру поведения, которая, судя по всему, я здесь делаю допущение, но я абсолютно уверен, что я прав, ту красоту общения, которая ей была присуща, наверняка, в дни ее молодости или, по крайней мере, молодого возраста. Вот что я имел в виду под двойственностью впечатления. Я считаю, что она одна из самых красивых женщин, которых я видел. И то, как она держалась, то, как она встретила нас с вами, Иван, с каким чувством собственного достоинства и одновременно расположением и готовностью помочь — вот это меня поразило. Ни в коем случае не сравниваю ни с кем, мы с вами брали интервью у разных людей и видели прекрасных людей, и они все очень хорошие, у каждого есть своя какая-то отличительная черта. Вот эта, я чуть не сказал — дворянская манера поведения в том плане, что человек рад всем. Для меня дворянство именно в этом, не в высокомерии, которого не было ни на грамм, ни в подчеркивании собственной значимости, чего не было и следа, а вот именно в том, что человек принимался на равным и ему были рады в этом доме.
Иван Толстой: Я с вами совершенно согласен, Андрей. Ее аристократизм проявился и в том, как щедро она подготовила те материалы, которые могут нам пригодиться, а может быть, и не пригодятся. Но раз могут, то пусть мы знаем о них, и пусть они будут у нас в руках. Конечно, она не отдавала никакие рукописи — это совершенно понятно, но она скопировала для нас или, точнее, она подготовила те единственные экземпляры, которые находились у нее в доме, она доверила нам копирование разнообразных телевизионных передач и телефильмов о Лидии Корнеевне, каких-то своих выступлений, она скопировала, сделала ксероксы с каких-то газетных и журнальных публикаций. Она сделала подборку, как бы такой заложила фундамент для наших будущих работ по семье Чуковских. Если мы что-то захотим написать, посмотреть, чтобы у нас возникла какая-то ассоциация, — пожалуйста, вот вам, сделайте необходимое количество комплектов этих материалов. И когда мы будем делать очередную программу из серии «Алфавит инакомыслия», которая будет посвящена Лидии Корнеевне Чуковской, мы, несомненно, с благодарностью вспомним эту необычайную щедрость ее дочки Елены Цезаревны.
А сейчас я предлагаю послушать программу четырехлетней давности — беседу с Еленой Чуковской к ее 80-летию. Речь пойдет и о детстве, и о семье, и о главных событиях и переживаниях моей собеседницы. Это самая подробная ее автобиография, которая сохранилась в нашем архиве.
Есть в русской литературе удивительная семья, вписавшая в историю не фамилию даже, а просто имена с отчествами: Корней Иванович, Лидия Корнеевна, Елена Цезаревна. Всем понятно, о ком идет речь. О литераторах, сохранивших себя и свою индивидуальность вопреки всем ударам и подлостям эпохи. И когда в чье-то оправдание говорят: ''время было такое'', хочется всегда приводить в пример семью Чуковских. Они не дрогнули перед ''таким'' временем и выполнили свой литературный и гражданский долг. Работа для официального издательства обладала для них такой же ценностью и смыслом, как и работа ''в стол'', для читателя будущего. А в будущего читателя они верили так же, как в человеческую порядочность. Интеллигентность и честь были у Чуковских самой натурой.
Внучка Корнея Ивановича и дочь Лидии Корнеевны унаследовала семейные и литературные представления, став хранительницей архива, публикатором и комментатором произведений деда и матери.
Среди бесчисленных публикаций в журналах, альманахах и отдельными книгами, надо, прежде всего, отметить несколько изданий ''Чукоккалы'' (с каждым разом всё полнее и совершенней), книги Лидии Корнеевны – и ее записки об Ахматовой, и публицистику, и повесть ''Софья Петровна'', и более поздние воспоминания, и, разумеется, грандиозное 15-томное собрание сочинений Корнея Ивановича. Всё это стало возможным благодаря упорному многолетнему труду самой Елены Цезаревны и ее помощников и соавторов.
Сегодня Люша у нашего микрофона. Я смею говорить Люша, потому что под этим именем каждый читатель узнает ее в знаменитом материнском дневнике – в ''Записках об Анне Ахматовой''. Вот, например, август 39-го года.
''Днем мы пошли к ней (к Ахматовой) с Люшенькой. Накупили сладостей, а еще взяли с собой детские книжки и игры, которыми она уже давно просила меня снабдить Вал. и Шакалика (соседских детей по коммуналке). (…) Из-за Люшеньки мы довольно долго поднимались по лестнице. Она ждала нас на верхней площадке у своих дверей.
- Какие милые гости к нам идут! – сказала она, увидев Люшу.
(…) Анна Андреевна привела мальчиков, и они под Люшиным руководством, занялись кубиками, расположившись на стуле у окошка.
Вот другая запись – 5 сентября 39-го. ''Я опять пошла к Анне Андреевне с Люшей, но решила Люшу оставить в саду на скамеечке – пусть подышит! – и подняться одной. У Люши с собою был ''Том Сойер''. Она обещала спокойно ждать меня ровно полчаса. ''А дольше не надо. Ладно, мама? Дольше не надо''.
Итак, сегодня Люша, Елена Цезаревна Чуковская, у нашего микрофона с рассказом о своей жизни. И для начала – о самом первом воспоминании.
Елена Чуковская: Пожалуй, какая-то картинка: я стою в квартире на Кирочной, на полу, и вижу эту комнату. Такое бессмысленное воспоминание.
Иван Толстой: Лидия Корнеевна описывает ваши прогулки по городу и посещение Анны Андреевны Ахматовой. Иногда вас оставляли в садике. Что вы в этот момент делали в садике и насколько вы понимали, куда ходит мама?
Елена Чуковская: Абсолютно не понимала, в садике либо скучала, либо читала какую-нибудь книжку детскую. Но иногда меня брали и в квартиру, очень редко. Я это поняла только позже. Когда там сделался Музей Ахматовой и я приехала уже в музей, то я сразу узнала вход, коридор, переплеты, комнаты... То есть, я там была, очевидно, но не часто.
Иван Толстой: Рассказывала ли мама вам об Анне Андреевне?
Елена Чуковская: Я бы не сказала, что она рассказывала, просто я ее видела, когда она приходила. В раннем детстве я стихов не читала. Нет, что же я рассказываю... Она приехала к нам в Чистополь во время войны, жила у нас в Чистополе, потом мы вместе ехали в Ташкент в одном поезде, правда, Анну Андреевну взяли в вагон лучше того, в котором мы ехали, но все равно мы виделись на всех остановках. Так что я ее видела в эти годы очень много, но совершенно бессмысленными глазами.
Иван Толстой: Когда я спросил, я имел в виду, не подчеркивала ли мама, что она поэт, какие стихи она пишет, изучает Пушкина?
Елена Чуковская: Мама относилась с большим пристрастием, волнением, почитанием, что меня даже несколько раздражало. Нет, мне она никаких внушений на этот счет не делала.
Иван Толстой: Появилось ли у вас (в какое-то время, наверное появилось), но интересно, когда появилось ощущение, что вы растете в литературной семье и значило ли для вас это что-нибудь?
Елена Чуковская: Пожалуй, что нет. Я старалась, наоборот, от этого уйти. Имена, очень сегодня знаменитые, тогда меня ни в каком качестве не удивляли и не занимали. Вот в Чистополе я видела Цветаеву. Я даже не могу поверить сейчас, что я видела Цветаеву. Но тогда это все совершенно... Наоборот, я видела, что, например, моя мама очень отталкивалась от действительности, была в постоянном конфликте с нею. Все, что мне внушалось в школе, дома подвергалось сомнению, и мне это было трудно, скорее. Я не сразу встала на эту сторону, совсем не сразу.
Иван Толстой: А насколько мама делала поправку на то, что вам рассказывают? Она пыталась примирить эти вещи или она подчеркивала разницу во взглядах?
Елена Чуковская: Она подчеркивала. Например, когда я вступила в комсомол, мама вообще чуть не рыдала, она была очень против. Она совершенно не скрывала своих взглядов. И я все время сталкивалась с тем, что мне внушалось в школе и тем, что говорилось дома как раз мамой, потому что Корней Иванович, конечно, иначе как-то себя вел.
Иван Толстой: А Лидии Корнеевне не приходило в голову, что вступление в пионеры и в комсомольцы становилось после войны уже почти обязательным?
Елена Чуковская: Нет, она не то, что с этим боролась, но ей это не нравилось и она это высказывала. Потому что после ареста Матвея Петровича наша квартира была сначала опечатана, потом поселили этого НКВДшника просто в квартиру. Конечно, Лидии Корнеевне все это не нравилось и она всегда это высказывала. Не то, что она меня старалась накрутить и разозлить, но она этого не скрывала. Хотя я помню, что об аресте Матвея Петровича она мне сказала года через два, потому что когда его арестовали мне было шесть лет, как раз в мой день рождения пришло это известие, почему он никогда впоследствии и не праздновался. И я помню, как мама мне потом, когда я уже пошла в школу, пыталась объяснить, что его арестовали, но он не виноват. Я не сразу это все поглощала, учитывая, что это был конец 30-х годов. Я всегда хорошо училась, была такая старательная девочка, все это было нелегко сразу воспринять. А интереса к знаменитостям у меня не было никакого никогда, я, скорее, их сторонилась.
Иван Толстой: Все-таки вы упомянули Цветаеву и то, что ваши детские глаза ее видели. Опишите эту сценку.
Елена Чуковская: Единственное, что я ясно помню, потому что я об этом думала потом: тогда ей было 48 лет, и мне казалось, что это старуха совершеннейшая. Я никакого большого внимания на нее не обратила, но я помню очень старую женщину, которая приходила один раз к нам в Чистополе.
Иван Толстой: Во что была одета?
Елена Чуковская: Не помню, кажется, никак, я бы сказала.
Иван Толстой: Голос?
Елена Чуковская: Голос тоже не опишу. Вот только впечатление возраста сохранилось.
Иван Толстой: А Мура вы видели?
Елена Чуковская: Мура я не видела, но уже с большим потрясением читала его дневники. Мы вообще-то с ним пресекались по месту, потому что он был сперва в Чистополе, потом он был в Ташкенте, где мы были. Он поражает, с одной стороны, детскостью, с другой стороны, взрослостью и судьбой, конечно, ужасной.
Иван Толстой: В годы войны у вас было ощущение войны?
Елена Чуковская: Вы знаете, ощущение, конечно, было, потому что, я думаю, что не было в России человека, который мог бы без этого ощущения обойтись. Мы уехали из своего дома, проехали через всю страну, жили в новом, непривычном месте, среди других обстоятельств. Конечно, ощущение войны было, но было ли понимание? Мне было 10-11 лет, когда мы уехали в эвакуацию. Мы были Ташкенте. Понимания, я думаю, не было. Например, я очень ясно помню, что когда я узнала, что мы уезжаем в эвакуацию, я была очень рада, что мы поедем на пароходе, и всем детям (тогда все дети вместе бегали) говорила, что мы поедем на пароходе. А потом этот пароход бомбили. Но это предусмотреть я тогда не могла.
Иван Толстой: Натурально ваш пароход бомбили? Вы, разумеется, это помните?
Елена Чуковская: Я помню, что это было. Потом мы же ни за что тогда не отвечали в возрасте 10 лет, все расхлебывали старшие поколения.
Иван Толстой: А мама говорила что-то о войне, обсуждала со взрослыми или с вами, читались ли какие-то газетные статьи?
Елена Чуковская: Очень много чего, каждый день читались. Все слушали все это с волнением. Отец мой погиб в начале войны, затем погиб мамин младший брат, его сын Женя был с нами, все время ждали от него каких-то вестей, но так и не дождались. Коля был в армии, его семья была в эвакуации. В общем, масса была с утра до ночи обсуждений трудностей жизни, я все это прекрасно помню.
Иван Толстой: Дедушка Корней Иванович, какие у вас были вначале взаимоотношения с ним, что он был для вас: прежде всего, дедушка или какой-то литературный человек, которого, как мухи, осаждают посетители и друзья?
Елена Чуковская: Во-первых, мы жили поначалу не вместе. Я жила с мамой в Ленинграде, а Корней Иванович жил в Москве. И объединились мы как раз в результате войны, когда мы лишились с мамой ленинградской квартирой и оказались проживающими на шее отчасти у дедушки.
Иван Толстой: А что случилось с ленинградской квартирой?
Елена Чуковская: А ленинградскую квартиру маме не вернули, потому что она написала ''Софью Петровну'' в 1939 году, прочитала ее нескольким людям среди которых оказался один, который пошел и донес. В результате, начали таскать на допросы мою няню. И перед самой войной, в мае, мама, я и няня уехали из Ленинграда делать операцию - маме делали тут операцию в связи с базедом. Поэтому мы эвакуировались не из Ленинграда, а из Москвы. И когда мама приехала получать квартиру в 1944 году, а она хотела обязательно вернуться в Ленинград, то там против нее стояла какая-то галочка, то есть ей уже квартиры не вернули, сказали, что вы эвакуированы не из нашего города. В квартире жил какой-то важный чин, которого не смогли потеснить. У меня есть ее замечательное письмо об этом из Ленинграда. И вернуться ей просто не удалось туда, потому что там ее один раз должны были арестовать после ареста мужа, а второй раз уже какой-то хвост из-за ''Софьи Петровны''. И так мы остались в Москве, о чем мама всю жизнь жалела.
Иван Толстой: Война соединила вас с дедушкой, хоть что-то хорошее от нее. Расскажите, пожалуйста, о вашей дружбе с ним.
Елена Чуковская: Внуков нас было пятеро, и больше всего внимания Корней Иванович отдавал своему среднему внуку Жене, у которого погиб отец. Вот он им занимался, Женя доставлял ему много хлопот, они его усыновили, его растили бабушка и дедушка, а не его мать, которая его, в общем, не растила. Остальные внуки были при родителях своих, они уже меньше интересовали Корнея Ивановича. Поэтому что можно сказать? Ну, нам давались какие-то поручения, что-то приклеить, что-то отнести... Вообще, Корней Иванович не любил никакого болтания и все время старался чем-то загрузить нас. Я бы не сказала, что я принимала какое-то заметное участие в его делах, пока я училась в школе. Корней Иванович доставал билеты в цирк или в театры, в общем, как-то участвовал в моей жизни, но не занимаясь ею. Нас в этой квартире было 11 человек.
Иван Толстой: Вот здесь, на Тверской?
Елена Чуковская: Поэтому я дома бывала очень мало. Я ходила в школу, из школы я шла в Ленинскую библиотеку, там был читальный зал для школьников, там я делала уроки, и приходила только поздно ночью домой, потому что здесь места никакого не было для меня, я бы сказала. И, в сущности, как дело дошло... Это были 40-е годы, Корней Иванович был отовсюду выгнан, сказка последняя его, ''Бибигон'', была запрещена, он занимался комментариями к Некрасову, он болел уже немножко, болела Марья Борисовна, и, в общем, дома было довольно трудно, и у меня никаких мыслей о том, чтобы становиться на этот же путь не было.
Иван Толстой: И вы выбрали химию?
Елена Чуковская: И я выбрала химию.
Иван Толстой: А почему именно ее?
Елена Чуковская: Я совершенно не способна была к черчению и никогда не способна была ничего начертить, за меня чертили подруги, я не могли идти ни в какой серьезный технический вуз, и так постепенно пришла к выводу и выбрала химию.
Иван Толстой: Что вы на этом поприще успели сделать, где вы учились и работали ли вы как химик?
Елена Чуковская: Училась я на химфаке МГУ. Начинала учиться еще в старом здании. Последнее сильное впечатление, которое я запомнила на всю жизнь... В это время строилось новое здание, и нас, студентов, посылали туда рассказывать строителям о международном положении. Вот в 1953 году мы поехали рассказать про то, что творилось в Германии, какие-то волнения. И строители, они жили в бараках, предложили нам: ''Хотите подняться на самый высокий этаж?''. Тогда же высоток не было в Москве. Мы, конечно, захотели. Дом был недостроенный, нас на лифте подняли на самый верхний этаж, и тут я увидела, как от Университета расходятся колонны заключенных. Вот это единственный раз, что я их видела с 28 этажа - впечатляющая картина. Потому что Университет строили заключенные.
Иван Толстой: Но те строители, с которыми вы общались, это были гражданские?
Елена Чуковская: Нет, строители, конечно, гражданские, там был такой поселок барачный, в которым жили вольные, а где жили заключенные, я не знаю, да нас бы туда и не пустили.
Иван Толстой: И все-таки что-то эту химию в вас сломало, что вы стали интересоваться другими вещами...
Елена Чуковская: Нет, химию ничего не сломало. Я кончила институт, в этот год, что я кончила, был создан Институт элементоорганических соединений, который возглавил академик Несмеянов. А он же был тогда и деканом нашего химфака, и почти весь наш курс, во всяком случае очень многие, пошли в этот институт, и я тоже попала в этот же институт. Работала в лаборатории. В общем, я проработала в институте 34 года, это не очень интересно слушателям, но у меня больше ста печатных работ, я участвовала в написании монографии, то есть я работала, пока работала там.
Иван Толстой: А какое направление?
Елена Чуковская: Я занимала кремне-органикой и металло-органикой, выступала на международных конгрессах дважды, могла бы защищать докторскую диссертацию, мне предлагали, но я просто не могла взять на себя еще рецензирование, поездки, в общем, уже как-то начинала отдаляться от этой работы. Но я работала в институте до 1988 года и ушла, в основном, из-за того, что умерла наша заведующая, и я опасалась следующего сотрудника, которого назначали. У меня были с ним неважные отношения, а у меня было много сотрудников, и я боялась, что это будет мешать им защищаться. И поскольку уже и возраст был, и дел было много, я ушла в 1988 году. Не так давно.
Иван Толстой: Так кажется, что вы так плотно, много и давно занимаетесь историко-литературными штудиями, комментариями и публикациями, что ведь когда-то это должно было начаться, когда-то должен был сердечный интерес к этому проснуться. Когда это произошло?
Елена Чуковская: Литературой, то есть чтением, я интересовалась всю жизнь. Еще в 9 классе Лидия Корнеевна устроила кружок специальный, где мы изучали Герцена, которого она обожала. Она собрала несколько моих подружек (тогда же была женская школа), и мы занимались Герценом. Вообще я с увеличением читала многих авторов впоследствии. Мама плохо видела, поэтому меня часто сажали читать корректуру. Корней Иванович сам не печатал на машинке, поэтому меня сажали что-то ему печатать на машинке. То есть такие подручные какие-то дела мне иногда доверяли. А уже таким серьезным делом оказалась ''Чукоккала'', которую мне подарил Корней Иванович в 1965 году. Не знаю, какие соображения двигали им, наверное, беспокойство об этом, любимом им альманахе, который он никогда никому в руки не давал. Он у него в кабинете лежал, и если даже он показывал и рассказывал, то только сам держа в руках. Рассказывал он очень охотно, часто и хорошо, но когда я хотела записать его рассказ, а тогда магнитофоны были такие огромные, ''Днепр'', и привезла этот ''Днепр'', то оказалось, что он написал текст и, к моему большому огорчению, читал это текст по бумажке.
Вот ''Чукоккалу'' он мне подарил. Сначала я не поняла последствий этого действия, потому что она продолжала лежать у него в кабинете. Я помню, мне позвонили из Музея Маяковского и сказали, что они надеялись рисунки из ''Чукоккалы'' Маяковского поместить на какую-то выставку, но Корней Иванович говорит, что подарил альманах внучке и она ничего не дает. Я сказала важно: ''Конечно, об этом не может быть и речи!''. Но на самом деле альманаха у меня не было. Потом началась подготовка альманаха к печати, но роль моя была техническая - сначала я его перепечатала, потом снимались контрольки, их раскладывали по темам, потом Корней Иванович писал, какие-то материалы я ему собирала для этого. В общем-то, он успел ''Чукоккалу'' подготовить, но, конечно, в рамках цензурных - он никак не комментировал то, что он понимал, что не пройдет. Допустим, Гиппиус. Он это просто не представлял в издательство и не комментировал, и все эти вещи остались в ''Чукоккале'' не комментированными.
Был договор на ''Чукоккалу'', при Корнее Ивановиче уже начали давать листы с отпечатками листов альманаха, но после похорон постепенно сбросили набор и вся эта история превратилась в борьбу, о которой я сейчас рассказывать не буду, но первое издание в сокращенном виде вышло через 10 лет после смерти Чуковского. Причем, поразительно, что нам в музей прислал неизвестный гражданин открытку, она у нас одно время лежала на выставке, и в открытке этой Корней Иванович отвечал на вопрос неизвестного читателя: когда выйдет ''Чукоккала''? Там он писал (причем, в это время все готовилось, все было хорошо, в 1968 году, по-моему), что издательство так загромождено очередными работами, что печатать ''Чукоккалу'' может лишь урывками, ''поэтому, думаю, что она выйдет в 1979 году, до которого я едва ли доживу. Как видите, все обстоит благополучно. Ваш Чуковский''. Я запомнила эту открытку. Она действительно вышла в 1979 году.
Иван Толстой: Елена Цезаревна, но еще до всякой ''Чукоккалы'', до того, как Корней Иванович подарил ее вам, вы уже были так или иначе втянуты в какие-то семейные и литературные обстоятельства, причем не самого рядового порядка. Я имею в виду появление в жизни Корнея Ивановича и вашей Александра Исаевича Солженицына. Расскажите, пожалуйста, о вашем знакомстве с ним.
Елена Чуковская: Это знакомство тоже, конечно, начал Корней Иванович, потому что случилось так, что он отдыхал в Барвихе вместе с Твардовским в 1962 году, и Твардовский дал ему рукопись А. Рязанского, которая называлась ''Щ-852''. Корней Иванович очень восхитился, назвал свою рецензию ''Литературное чудо'' и написал такую рецензию, которую Твардовский использовал, передавая рукопись Хрущеву.
Но познакомился он с Солженицыным не из-за этого, а потом. Когда ''Один день Ивана Денисовича'' вышел и начали появляться переводы на английский и на итальянский, то Корней Иванович написал статью ''Вина или беда?'', посвященную переводам ''Одного дня Ивана Денисовича'' на английский язык, где он поставил вопрос о том, как переводить просторечия, диалекты, сравнивал ''не подпишешь - бушлат деревянный'', как это переводить, одновременно рассматривал переводы Гоголя и Лескова, то есть как переводить такие сложные по языку вещи. И Александр Исаевич потом рассказывал, что он услышал эту статью, когда на велосипеде где-то отдыхал летом, после этого он написал Корнею Ивановичу письмо и приехал познакомиться. Так они познакомились.
Знакомство было не близким, пока не конфисковали архив Солженицына. И он снова приехал к Корнею Ивановичу с чемоданчиком рукописей своих, очень взволнованный, потому что он отчасти ждал ареста и находился в трудном положении. Это был сентябрь 1965 года. И Корней Иванович пригласил его в это трудное время пересидеть в Переделкине. Солженицын написал обращение наверх с требованием вернуть архив ему, потому что были его рукописи конфискованы, и ждал ответа. Вот в это время мы и познакомились с ним, когда он, по предложению Корнея Ивановича, жил в Переделкине. Это была осень 1965 года. Тут из-за конфискации архива у него оказались заботы в Москве. Жил он в это время в Рязани, но приезжал в Москву. В нашем дворе жил Копелев, его друг, дела его были в ''Новом мире'', почти в соседнем доме, он очень не любил жить в Москве, старался минимум времени здесь находиться, потому что заболевал, у него подскакивало давление, в общем, он старался здесь пронестись и уехать. И Лидия Корнеевна пригласила его, если ему нужно какой-то день тут пробыть, то приходить к нам. А мне было сделано внушение не окликать, не разговаривать, не появляться. И я помню, что когда первый раз приехал Александр Исаевич, он должен был пробыть два-три дня, то у меня было так все распланировано, что я уходила на работу рано, потом шла куда-нибудь так, чтобы с ним не пересекаться.
Например, у нас так же перед отъездом жил Броский, я его тоже видела, по-моему, один раз.
Иван Толстой: Тоже в этой квартире на Тверской?
Елена Чуковская: Да. Он приехал в Москву, об этом мама пишет либо в дневнике, либо в воспоминаниях, он тоже считал, что он вернется, когда уезжал. И получилось так, что Александр Исаевич, приехав на эти два-три дня, заболел, и утром, когда я собиралась уходить на работу, вышел и сказал мне, что надо, чтобы я позвонила куда-то (из автомата, причем) и что-то сказала такое, не очень понятное. И так вот, с каких-то мелких шагов, началась мое участие в разных его делах, потому что он здесь бывал очень мало, а дел в Москве было очень много.
Он сказал мне, что сам печатает все свои вещи (он печатал на такой машинке плотной, без полей) и меня это очень удивило, потому что Корней Иванович сам ничего не печатал, мама тоже не печатала ничего сама. Я понимала, что на это уходит масса времени, потому что вещи у него очень большие. И я сказала: ''Давайте я вам помогу, что-нибудь напечатаю''. Как-то так этот разговор прошел, а потом он мне написал, через какое-то время, что он приедет и привезет мне ''Раковый корпус''. И приехал с тетрадочкой ''Ракового корпуса'', который я с ужасом некоторым печатала, очень стараясь, чтобы не было ошибок, но все-таки какие-то ошибки у меня были, а Александр Исаевич очень удивлялся, он просто не понимал, как можно делать ошибки - можно же проверить, можно перечитать. В общем, ошибок, очевидно, было не так много, и поэтому эти годы, связанные с борьбой за ''Раковый корпус'', с ''Архипелагом'', с изложениями, с ''Письмом IV Съезду'', все это было на моей памяти и, отчасти, происходило в этой квартире, то есть здесь печатались эти рукописи.
Иван Толстой: Что именно вы напечатали? Вот вы сказали ''Раковый корпус'', а остальные, которые перечислили, тоже печатали?
Елена Чуковская: Здесь, по-моему, больше двухсот. У меня была такая машинка, которая печатала семь экземпляров. Точнее, она была у Корнея Ивановича. Такая большая.
Иван Толстой: Электрическая?
Елена Чуковская: Нет.
Иван Толстой: Но пробивала семь экземпляров?
Елена Чуковская: Да. Я до сих пор так проколачиваю, уже на компьютере - у меня склад пробитых клавиатур, потому что я до сих пор очень сильно бью, хотя это совершенно не нужно. Она легко пробивала, была такая большая каретка. И здесь печаталось ''Письмом IV Съезду'', это первая была большая вылазка, все Изложения секретариатов, которых тоже было много, два тома ''Ракового корпуса'', первый и второй, тома ''Архипелага'', первый — здесь, а второй - на даче солженицынской, дополнительные главы к ''Кругу'', ''Август'' тоже печатался. Здесь составлялся сборник ''Август 14-го'' читают на родине'' и сборник ''Слово пробивает себе дорогу''. Вот, пожалуй, все, что можно вспомнить. Конечно, не все, что можно вспомнить в связи с Солженицыным, а все, что можно вспомнить в связи с его вещами.
Иван Толстой: Елена Цезаревна, были ли какие-то тайные контакты с Александром Исаевичем в годы его эмиграции у вас?
Елена Чуковская: Конечно. Мы переписывались все годы, более того, я как раз сейчас собираюсь готовить к печати эту переписку. Там с перепиской тоже все обстоит очень интересно. Имеется его небольшая переписка с Корнеем Ивановичем, которая вскоре будет напечатана в ''Новом мире''. Имеется его большая и очень интересная переписка с Лидией Корнеевной, которая велась и пока он был здесь, и за границей, которую тоже я собираюсь напечатать. Имеется переписка со мной, тоже очень большая, которую я собираюсь, как минимум, прокомментировать и, как максимум, что-то и напечатать оттуда. С Лидией Корнеевной около ста писем, со мной больше ста, и, конечно, многое очень писалось из-за границы. Мы переписывались все годы, до 1985. В 1985 переписка прервалась, но в 1988 году я написала статью ''Вернуть Солженицыну гражданство СССР''.
Иван Толстой: Расскажите, пожалуйста, поподробнее, чья это была инициатива, насколько вы согласовывали такой поступок с Александром Исаевичем?
Елена Чуковская: Нет, он о нем ничего не знал, в это время мы уже не переписывались. Просто я видела, не говоря о том, как интересовало все, что происходило здесь... Я помню, я встречала разных людей и кто-то мне сказал: ''Вот есть решение, будут печать ''Раковый корпус''. Я говорю: ''Какое решение? Автор жив. Вряд ли это у вас получится''. А я знала, что он не будет начинать с ''Ракового корпуса'' . Потом Залыгин начал хлопотать, и я решила написать такую справку для него, тем более, что мне Александр Исаевич когда-то подарил свою ''Реабилитацию'' - написал наверху: ''В ответ на нынешнюю и будущую клевету'', где писалось, как он воевал.... Этот документ сейчас известен.
И тут произошло такое событие. Я водила экскурсии в музее, пришла большая группа, автобусная экскурсия, которых я очень не любила, потому что это не то, что люди собрались с какими-то вопросами, а просто так приехали. Кто-то меня спрашивает: ''А почему Солженицын не возвращается в Россию?''. Я говорю: ''Наверное, потому что он лишен гражданства''. А представьте себе, это уже 1988 год, 14 лет прошло. Я вижу, что они с изумлением меня слушают, удивились, потом кто-то из этой группы говорит: ''Вот я слышал, что он по радио сказал, что он любит свой народ''. Я говорю: ''Знаете, довольно странно, он тут родился, он тут воевал, преподавал, почему он вам должен доказывать, что он любит свой народ? Он такая же часть народа, как и вы''. Тут мне из этой группы говорят: ''Да, но ведь он там стал миллионером''. Я говорю: ''Пожалуйста, перо и бумага продается всюду, идите, пишете, станете миллионером, я вам этого от души желаю''. И группа эта отчалила.
И не только на этом примере я увидела, что компот полный в головах, никто ничего уже толком не знает. Было несколько примеров, когда учителя подходили. Я как-то говорю, что здесь стоят переводы ''Одного дня Ивана Денисовича'', потом ко мне подходят учительница и говорит: ''А наши школьники не знают, что это такое, они никогда не слышали''.
Когда привозили детей из заграничных школ, а в кабинете у Корнея Ивановича всегда стоял портрет, все говорили: ''А, Солженицын!''. Когда привозили наших, никто же его никогда не узнавал. Поэтому просто я решила, что надо какую-то такую справку написать. И ''Архипелаг'' фигурировал, кстати говоря, в этой статье. И я написала такую справку для Залыгина. Нет, не только для Залыгина, а я ее отнесла Егору Яковлеву в ''Московские новости'' или кто-то передал Егору. И он меня даже разыскал в каком-то другом издательстве, позвонил и сказал, что они не могут напечатать, потому что там был ''Архипелаг'', а они уже подготовили статью ''Здравствуй, Иван Денисович!'', и она вышла. То есть хотели все-таки вводить его такими привычными путями. И вдруг мне звонят 5 августа из газеты ''Книжное обозрение'', где я не знала ни одного человека, и говорят: ''Вот у нас ваша статья (как выяснилось, передал ее Залыгин или Дима Борисов, кто-то из ''Нового мира''), у нас статья на полосе, но мы должны проверить факты''. Я говорю: ''Какие факты?''. ''Откуда вы знаете, что Солженицына вывезли на самолете?''. Вот это важно запомнить как пример того, что прошло столько лет и уже в головах многое запуталось.
Иван Толстой: И ведь не скажешь, им в 1988 году, в августе: ''Читайте ''Теленка''.
Елена Чуковская: Нет, я не сказала читать ''Теленка'', я сказала: ''Позвоните в газетный отдел Ленинской библиотеки, вам там скажут. В газете ''Правда'' от 13 февраля помещен указ, и там все это можно прочитать. И напечатали эту статью
Иван Толстой: Какое было число?
Елена Чуковская: По-моему, 5 или 6 августа.
Иван Толстой: То есть, ваш памятный день.
Елена Чуковская: Шквал звонков на меня обрушился, сразу начали звонить со всей страны, позвонили из газеты и сказали: ''Приезжайте с документами, с вами хочет поговорить наш главный редактор''. Я взяла эту же ''Реабилитацию'' (какие же у меня еще документы?) и поехала. Познакомилась там с Геннадием Борисовичем Кузьминовым, ныне, по-моему, генеральным директором выставки на ВДНХ, с которым мы очень подружились впоследствии. Я приехала, мы с ним сидели и разговаривали, все время открывалась дверь и говорили: ''Вас еще не взяли?''. А с главным редактором мне познакомиться так и не удалось, потому что его распекал Комитет по печати. Как мне рассказали, в это время было принято решение, что главные редакторы могут брать на себя решение о печатании. И это был первый случай, когда он взял на себя. И это вызвало жуткий скандал. Мне сказали так там. Они все ждали, что нас еще не взяли, и сказали, что если мы не организуем сейчас статей в поддержку, то просто их сметут, потому что возмущено руководство. Я понятия не имею, какие статьи в подержу. Я сказала, что совершенно ничего в этом направлении делать не могу, и уехала. Но к ним в следующий понедельник приехала масса народу, приехал Можаев, писатели все как-то поднялись, надо отдать им справедливость. И после этого три номера газеты, три разворота газеты были заполнены откликами, которые никто не организовывал. Газета получила сотни писем, это был такой могучий взрыв общественный. Меня тогда ввели даже в редколлегию ''Книжного обозрения'', мы несколько раз выступали там вместе с редакцией.
Я помню, на первое выступление профсоюзное я пришла с томиком ''Архипелага'' , и редактор так смотрел изумленно на эту книгу. Спрашивали тогда про Ржезача, ну, что у нас читали. Вообще время было другое.
Прошло несколько замечательных вечеров, посвященных Солженицыну в Доме медработников, в Доме архитекторов (это я называю те, где я была), был какой-то большой вечер в Доме кино, где я не была. В общем, была волна огромного интереса. Ведь подписка ''Нового мира'' поднялась до 3,5 миллионов. Там работал Дима Борисов, и мы получили все эти отклики на чтение ''Архипелага'' и там были поразительные письма о судьбах лиц, названных в ''Архипелаге'', и мы печатали тогда в газете отклики на книгу. Так что время было совсем другое, более живое.
Иван Толстой: Елена Цезаревна, расскажите хотя бы немного о том, как переправлялись рукописи Лидии Корнеевны на Запад, что это был за механизм, что вы можете об этом рассказать?
Елена Чуковская: Насколько я понимаю, все механизмы были примерно одинаковые, то есть рукописи переправлялись через иностранных граждан, очевидно, при содействии посольств, но об этом мы уже не знали, это были либо студентки какие-то, которые приезжали на год-два или меньше, либо слависты знакомые. Историю с ''Записками'' я помню очень хорошо. Там была ужасная история со вторым, огромным томом ''Записок''. Лидия Корнеевна уже ждала, что он сейчас выйдет, вдруг приехала какая-то женщина к ней с письмом из ''ИМКА-Пресс'', что ''Записки'' украдены, рукопись пропала. У мамы чуть ноги не отнялись! Пришлось снова все это печатать, сверять и снова посылать, что было очень нелегко. Так что разными трудными путями попадали, как и вся наша литература.
Иван Толстой: Сказывалась ли на вашей судьбе публикация маминых книг за границей? Тревожили ли вас, притесняли ли вас на работе?
Елена Чуковская: Очень странно, но на моей судьбе, конечно, сказывалась. То есть, меня не выпускали за границу. Один раз выпустили в Чехословакию, и все. Потом говорили, что моя фамилия последняя в списке, когда какие-то группы должны были ехать. Конечно, очень много нервов перемотали мне в связи с домом, в связи с дракой из-за переделкинского музея. Это все было очень скверно. Пострадал Корней Иванович, потому что был период, когда его совершенно не издавали. Не говоря о том, что никаких взрослых вещей нельзя было переиздать - ни ''Высокое искусство'', ни ''Живой, как жизнь'', даже ''От двух до пяти''. Мамино имя было просто под запретом. Это все, конечно, мою жизнь портило. В связи с поздравительной телеграммой, которую я послала Солженицыну, меня даже пытались вызвать в КГБ и после этого полгода грозили, но, в общем, я бы не сказала, что это были особенно серьезные преследования.
Иван Толстой: И на этом мы заканчиваем программу памяти Елены Цезаревны Чуковской , скончавшейся 3 января в Москве. Мы всегда будем помнить эту изумительную, героическую, щедрую и скромную женщину. Прозвучала беседа, записанная 4 года назад в квартире Чуковской.
