70 лет назад, 4 февраля 1945 года, в Крыму, в Ливадийском дворце неподалеку от Ялты, открылась Крымская, или Ялтинская, конференция – совещание руководителей стран антигитлеровской коалиции, "большой тройки". Президент США Франклин Рузвельт, советский лидер Иосиф Сталин и британский премьер Уинстон Черчилль обсуждали будущее устройство послевоенной Европы и мира. До победы над нацистской Германией оставалось три месяца, над ее союзницей Японией – чуть больше полугода.

Ялтинская конференция определила новые очертания границ в Европе. Часто говорят о "ялтинской системе" (по аналогии с Версальской системой в межвоенное время), имея в виду равновесие сил между странами Запада и советским блоком, существовавшее в период холодной войны. Историки, впрочем, утверждают, что дело обстояло сложнее: в начале 1945 года даже сами участники "большой тройки" до конца не понимали, как будут развиваться события после разгрома Гитлера, какие режимы наконец установятся в тех или иных странах, которые были в ходе войны оккупированы нацистами или выступали в роли их союзников. Хотя уже в Ялте было ясно, что напряжение в антигитлеровской коалиции нарастает: слишком уж много противоречий было между западными державами и их союзником – сталинским СССР. Завязалась борьба за будущие сферы влияния. Ее промежуточным итогом и стали решения Ялтинской конференции.

Но заседания "большой тройки" в Ливадийском дворце – не просто любопытный исторический факт. Ялтинская конференция актуальна и сегодня – и не только потому, что она проходила в Крыму, центре нынешнего острого конфликта, разделившего Европу. Об этом мы говорим с историком, обозревателем Радио Свобода Ярославом Шимовым.

​– Конечно, по большей части так называемое ялтинское мироустройство закончилось около четверти века назад вместе с холодной войной и распадом вначале социалистического лагеря, а потом Советского Союза. Но начерченные тогда границы сфер влияния продолжают играть свою роль, поскольку Восточная Европа, которая оказалась под контролем Советского Союза, болезненнее переживала многие исторические процессы, ее судьба во второй половине ХХ века оказалась иной, чем у Западной Европы. И это ощущается и сейчас. В центре Ялтинской конференции находился вопрос о границах Польши, о том, как они должны быть передвинуты, естественно, по настоянию Советского Союза, Сталина, который хотел сохранить то, что он получил в результате сговора с Гитлером в 1939 году. А именно – территории, которые сейчас являются западными областями Белоруссии и Украины, а до 1939 года входили в состав Польши. Польское же государство получило по итогам Ялты "утешительный приз" – изрядный кусок преимущественно немецких, этнически и во многом исторически, земель: такие города, как Вроцлав (Бреслау), Гданьск (Данциг), Щецин (Штеттин), прилегающие к ним провинции, а также южную часть Восточной Пруссии и т.д. После разгрома Германии эти изменения границ сопровождались насильственными депортациями и переселениями миллионов не только немцев, но и поляков, и украинцев… Конечно, раны и шрамы, которые "большая тройка" в Ялте нанесла на тело Европы, болят в какой-то мере до сих пор. Скажем, весь комплекс непростых отношений России, правопреемницы Советского Союза, со многими восточноевропейскими странами, в том числе и с Польшей, он и этим в какой-то мере определяется.

Исполнилось 70 лет со дня созыва Ялтинской конференции, которая положила начало разделу Европы в годы "холодной войны". Советский лидер Иосиф Сталин принимал в Ялте президента США Франклина Рузвельта и премьер-министра Великобритании Уинстона Черчилля. Участники "большой тройки" обсуждали, каким должно быть политическое устройство Европы после разгрома нацистской Германии.

​– Западные страны, где возобладала идея евроатлантической интеграции, оставили позади ялтинские представления о политике?

– На Западе есть по-прежнему несколько взглядов на Ялту. Одни историки утверждают, что Рузвельт и Черчилль слишком много уступили Сталину, чересчур откровенно играли в realpolitik и сдали Советскому Союзу едва ли не все, что только можно было сдать. Это такой радикальный взгляд. Другой подход, более прагматичный, упрощенно говоря, сводится к вопросу: а что, собственно, им оставалось делать? Потому что передовые части Красной армии на момент Ялтинской конференции были уже менее чем в ста километрах от Берлина. Кто освободит от нацистов Восточную Европу – так вопрос уже не стоял, понятно было кто. К тому же от Советского Союза западные союзники, в первую очередь США, хотели еще участия в войне с Японией, хотели вступления в ООН, это был большой проект всей жизни Рузвельта, и так далее. Они это, надо заметить, получили. В Восточной Европе, конечно, преобладает первый подход – часто говорят о "ялтинском предательстве", в первую очередь в Польше, о сдаче ее западными державами на милость и немилость советского режима. Это можно понять: Польша часто называла себя "первым союзником", как первая страна, которая попала под удар нацистских армий в 1939 году. Отсюда особая обида на то, как обошлись с этой страной. Это восточноевропейский взгляд, во многом оправданный, но не лишенный неизбежной эмоциональности.

А если говорить о каком-то вневременном значении Ялты – то оно, как мне кажется, как раз в том, что она демонстрирует границы политики. Задает вопрос о том, можно ли в политике быть предельно прагматичным и всегда ли это нужно – или есть какие-то ценности, за которые нужно бороться, которые нужно отстаивать, хотя бы декларативно, даже если это выглядит безнадежным. Условно говоря, в вопросе о той же Польше, по мнению ряда историков, западные страны могли тогда несколько четче обозначить свое несогласие со Сталиным, побороться, допустим, хотя бы за иную конфигурацию восточной границы Польши, не столь однозначно совпадающую с "линией Керзона". То есть философски значение Ялты – прежде всего в яркой демонстрации противоречия между прагматикой и принципами в политике.

– Мне представляется это неким разделом мира, когда люди берут и ручкой чертят на карте: здесь наше, здесь ваше... Как в России воспринимают Ялтинские соглашения после падения Советского Союза?

– Советский Союз вышел явным победителем в дипломатическом смысле по итогам Ялтинской конференции. Насколько я могу судить по российской исторической литературе, воспринимается это как такая нормальная договоренность между победителями в войне. Я бы тут немножко уточнил, что мы на эти события смотрим как бы еx post, зная, как всё потом, через несколько лет, оформилось в Европе. На самом деле все было не так просто: бац-бац – и поделили Европу, наперед зная, что половину ее отдают Сталину. Ведь и представление большинства западных политиков о Сталине по состоянию на 1945 год было весьма идеализированным под влиянием советских побед над Гитлером, да и сам Сталин в той же Ялте много чего пообещал. И демократические выборы провести в странах Восточной Европы, что прописано в заключительной декларации, и сформировать правительство той же Польши на коалиционной основе, хоть и с преобладанием тех людей, которые были симпатичнее Москве, так называемых "люблинских поляков"... В 1945 году Европа была еще немножко не той, какой она стала всего три года спустя, в середине 40-х очень быстро события развивались, "железный занавес" возник в считаные месяцы. Но, по большому счету, толчок этому разделению Европы был дан там, в Ялте. А что касается нынешних времен, то сложно говорить о каком-то едином восприятии в постсоветской России тех событий, потому что оно менялось, как и восприятие Второй мировой войны в целом. В 90-е годы было одно, а сейчас вот со всей нынешней эволюцией в сторону сугубо позитивных оценок не только советского прошлого, но и даже лично Сталина, восприятие иное: мол, да, договорились тогда в соответствии с расстановкой сил, и самый сильный член антигитлеровской коалиции взял то, что и должен был взять.

– В России теперь популярна логика геополитики. Доходит до курьезов, вроде недавнего решения Госдумы рассмотреть вопрос об "аннексии" ГДР Западной Германией в 1990 году. Это как раз оно и есть – непонимание того, что такое разрушение того мира, в котором были созданы Ялтинские соглашения?

– Совершенно верно. Потому что, если мы возьмем историю с аннексией Крыма Россией, это ведь то самое, ялтинское: берем и передвигаем границу. Только там границы передвигались по взаимному соглашению великих держав – но, заметим, не Польши и вообще не тех стран, о которых шла речь, – а здесь она вообще в одностороннем порядке передвигается, захотели и передвинули, "было ваше – стало наше". Парадокс "ялтинского мира", однако, в том, что границы-то двигали, но в итоге создали систему прочного геополитического баланса, который продержался несколько десятков лет. Правда, держался он на более (в советском случае) или менее (в американском) жестком подчинении слабых сильным, на разделе мира на два блока, пару раз балансировавших на грани ядерной войны. И мне кажется, что в современной российской политике видна тоска по этому силовому балансу. В последние месяцы, во время украинского кризиса, мне попадались умозаключения ряда российских политологов и публицистов о том, что действия Кремля – это такая попытка принудить Запад созвать что-то вроде новой Ялты или нового Венского конгресса, чтобы опять баланса достичь и снова сказать: вот это – наше, а это – ваше.

– Да, у меня тоже есть ощущение, что руководство России все время ищет возможность поговорить о геополитике, а никто не садится за стол, невозможно найти собеседников, потому что они мыслят иначе, в иных, не ялтинских категориях. Это, мне кажется, и вызывает бешенство и некую обескураженность Москвы.

– Безусловно, потому что Кремлю, видимо, непонятно, а почему, собственно, его не слышат. Ведь что предлагается, по сути дела: собраться и "по-старому, по-доброму" распилить сферы влияния! Как это делали политики середины прошлого века. Скажем, Черчилль был очень прагматичный политик, который играл со Сталиным в эти игры. Известно его так называемое соглашение на салфетке конца 1944 года, когда он приехал в Москву, и они вдвоем буквально набрасывали, кто каким влиянием после победы в какой из стран Восточной Европы будет пользоваться. Черчилль этого потом, надо отдать ему должное, несколько стыдился, понимая, что поступает, мягко говоря, вразрез с принципами демократического самоопределения, которые вроде бы обязан был защищать как политик-демократ. Но, кстати, этим соглашением Черчилль тогда сохранил для демократического мира Грецию: Сталин тогда согласился, что она принадлежит к западной сфере влияния. А для Сталина такой дележ был совершенно естественным. Ну, и для тех, кто и сегодня во многом мыслит или пытается мыслить как Сталин, не обладая ни его дипломатическим умением (он умел очаровывать своих партнеров), ни тем более устрашающей военной и политической силой. Для таких политиков это вполне естественно – проценты, доли влияния, передвижки границ и людей... Но поговорить в подобном духе им нынче почти не с кем.

​– На Западе больше ни Черчилля, ни салфеток не осталось?

– Насчет Черчилля – я бы даже посожалел, что не осталось, все-таки игры на салфетке со Сталиным – не самый главный и не самый важный эпизод его карьеры. В целом же, конечно, не будем Запад идеализировать. Там тоже сейчас идет борьба между прагматиками и идеалистами, в том числе и в связи с украинским кризисом. Хотя в "дистиллированном" виде, по-моему, не осталось ни чистых, циничных прагматиков, ни тем более таких же чистых, беспримесных идеалистов. Но определенные ценности западное общество и его политики все-таки отстаивают. Поддержка Украины, при всех возможных "но", доказывает именно это – хотя в России политики и немалая часть общества это толкуют исключительно геополитически, как желание "украсть" Украину. В этом смысле Ялта жива и действительно находится в России.