Предложенный братьями Михалковыми проект возрождения "Фабрики-кухни" любопытно поместить в исторический контекст, вспомнив об истоках коллективизации питания в советской России.
Луначарский писал, что цель революции – братство, поэтому рабочие должны жить вместе, в устроенных по научному домах-коммунах. За проектом обобществленного, причем именно по-братски, домашнего обихода стоит недоверие коммунизма к семье.
Свойственная многим социальным утопиям мизогиния выражается в неприятии быта как "женской", плотской стороны жизни. Кухня – изнанка жизни, ее материально-телесный низ, пережиток старого, не одухотворенного высокой целью биологического существования. Кухня – очаг мелкобуржуазной опасности, религии и суеверий. Чтобы обезопасить кухню, нужно превратить ее в цех, попутно приняв освобожденную женщину в братство товарищей, ибо, как писал автор агитационной брошюры, "кухня уродует тело и душу женщины – ржавеет она на кухне и только". Характерно, что герой романа "Как закалялась сталь" Павка Корчагин произносит свои заучиваемые поколениями советскими школьниками слова "Жизнь дается человеку один раз" сразу после того, как он отказался есть вареники в доме брата, погрязшего в быте, "как жук в навозе".
Новый бессемейный быт был опробован в рабочих коммунах с общими кухнями, где пища готовилась на всех жильцов. Такие общежития устраивались в "освобожденных от нетрудовых элементов" доходных домах и богатых особняках. Если в 1921 году в Москве было 556 домовых коммун, то в 1923-м их уже более тысячи с общим населением около 100 тысяч человек.
Со временем эти жилищные комбинаты с "научным" бытом постигла судьба всех коммунальных квартир. Произошла стихийная приватизация, и рабочее братство, вновь разделившись на семьи, вернулось к частному быту, сильно изуродованному теснотой. Общая кухня, разделенная невидимыми и потому постоянно нарушаемыми границами, превратилась в арену постоянных конфликтов, вроде тех, которые с таким азартом описывал Зощенко: "А кухонька, знаете, узкая. Драться неспособно. Тесно. Кругом кастрюли и примуса. Повернуться негде. А тут двенадцать человек вперлось. Хочешь, например, одного по харе смазать – троих кроешь".
Другую атаку на кухню предприняло образованное в 1923 году паевое товарищество "Народное питание". Своей первой задачей "Нарпит" считал вытеснение нэпманов из этой сферы. Рабочие столовые старались отмежеваться от старых трактиров. Для этого прежние заведения получали культурно-просветительскую нагрузку. Так, редактируемый Бухариным журнал "Прожектор" торжественно сообщает об открытии в Харькове опытно-показательной чайной, где рабочим дают юридические консультации.
Но главным и любимым детищем "Нарпита" стали те самые фабрики-кухни, о которых вспомнили сегодня. Одна из них поразила размером посетивших Ростов американцев. "Одновременно, – рассказывали они, – тут варили 100 галлонов щей на 3000 человек". В Москве в первый же год деятельности "Нарпита" было открыто 10 подобных заведений, рассчитанных на 12 тысяч человек.
В нарпитовских столовых коллективный обед превращался в квазирелигиозный обряд. Об этом говорит и само слово "столовая" – до революции аналогичные заведения назывались чайными. В патриархальном крестьянском обиходе стол был центром дома, сакральным местом, "Божьей ладонью". В огромных рабочих столовых накрывались длинные общие столы – в тульской паровозной мастерской, например, они были рассчитаны на 2 тысячи человек. Примерно такие же необычно длинные столы для совместной трапезы до сих пор используют многие сектанты, в том числе американские менониты и амиши. Возможно, этот обычай восходит к раннехристианскому обряду агапэ – общей трапезе в литургической форме, которая устраивалась для культивирования связывающей всех членов общины братской любви.
Пролетарская литургия нарпитовских обедов должна была порождать новую, независимую от семьи, сугубо классовую связь и поруку. Заводские столовые становились важным звеном в системе промышленного патернализма. Центр жизни смещался к месту работы, и завод, игравший роль большой семьи, привязывал к себе, превращаясь в суррогатный дом.
Другое дело, что в государственных масштабах общественное питание сразу стало рассадником поголовного воровства. Борьба с ним, отчаянная и безрезультативная, не прекращалась с первого по последний день социалистического эксперимента.
