Иван Толстой: В Париже присуждена самая престижная французская премия – Гонкуровская. О победителе и закулисной борьбе вокруг награды – наш парижский корреспондент Дмитрий Савицкий.
Голос: Гонкуровская премия 2006 года присуждена в первом же туре голосования роману Джонатана Литтела «Благожелатели», издательство «Галлимар». Он получил семь голосов жюри. Один голос подан за Мишеля Шнейдера, один за – Стефана Одоги, один – за Эли Визеля.
Дмитрий Савицкий: Объявление Гонкуровской премии, прошедшее традиционно в дверях ресторана «Друан», где была обнародована и вторая престижная премия года – «Ренодо»:
Голос: Что касается премии «Ренодо», то она была присуждена в 10-м туре голосования Алену Мабанку за роман «Воспоминания дикобраза».
Дмитрий Савицкий: Ну, что ж, можно сказать, что пик ежегодной литературной лихорадки миновал, и температура начнет падать. Что не означает, однако, что сам больной, то есть литература на французском языке, гарантированно выздоровеет. Почему «литература на французском языке»? Потому что все больше и больше книг, выдвигаемых на литературные премии, написаны не коренными французами. Джонатан Литтел, к примеру, американец, как и получивший один голос Эли Визель, Алан Мабанку - уроженец Конго, а премию «Фемина» получила в этом году канадка Ненси Хьюстон.
Джонатан Литтел родился в 1967 году в Нью-Йорке, но рос во Франции и французским языком владеет в совершенстве. Он выпускник Йельского университета. С 1994 года по 2001 Джонатан Литтел работал в международной гуманитарной организации по борьбе с голодом «Action Against Hunger». Он возглавлял бюро «Action Against Hunger» в Чечне, где в январе 2001 года попал в засаду и был ранен. Он сын писателя Роберта Литтела. Живет он вместе с семьей в Барселоне. Первый роман, «Дурное Напряжение», Джонатан выпустил 17 лет назад. Это был, по словам критиков, «кибернетически-панковый текст». Но Литтел-младший работал и в более серьезных жанрах. Так его перу принадлежит
«Исследование Органов Безопасности Российской Федерации с 1991 года по 2005». Тема России интересует его не случайно - его предки иммигрировали в США из царской России в конце 19 века.
Джонатан Литтел не любит давать интервью и отказывается выступать по телевидению. Его 900 страничный роман «Благожелатели» до Гонкуровской премии уже получил премию французской Академии, и к данному моменту разошелся тиражом в 280 тысяч экземпляров. Издательство «Галлимар» было вынуждено остановить печатанье нового перевода на французский Гарри Потера, так как не успевало допечатывать роман Литтела.
Идея «Благожелателей», по словам автора, пришла к нему под влиянием фотографии замученной Зои Космодемьянской и фильма «Шоа» Клода Ланзмана. На создание этого эпического полотна ушло пять лет. Джонатан Литтел побывал на Украине, где он встретился с уцелевшим от расстрела в Бабьем Яру украинским евреем. Он посетил бывший Сталинград, а также шесть лагерей смерти в Польше. Герой его романа полковник Вафен-СС Максимильян Ауэ - знаток Платона, гомосексуалист, убийца собственной матери, живущий с сестрой-близнецом - осуществляет гитлеровский план уничтожению евреев, цыган и противников нацистского режима.
Роман «Благожелатели» вызывал во Франции противоречивую реакцию литературных критиков. Одни называют автора новым Толстым, другие - Гроссманом, третьи - вуаёром, нагромоздившим Гималайи деталей, почти что на тысяче страниц. Роман выйдет в США в 2008 году.
Но несколько слов о Гонкуровской премии и кулуарах премий, так как в этом году впервые разразился скандал, назревавший в течении последних 10 лет.
Настоящее имя Гонкуровской Академии, заседающей с 7 апреля 1900 года – «Литературное общество Гонкуров». Академия была учреждена по завещанию Эдмонда де Гонкура 1896 году и стала официальным институтом в 1902 году. Первая премия была присуждена год спустя, 31 декабря 1903 года. Члены жюри Академии собирались поначалу друг у друга на дому. Но уже с 1903 года
знаменитые «обеды десятки» устраивались в Гранд-Отеле, что возле парижской Оперы, в «свадебной зале» ресторана, шеф-поваром которого был знаменитый Эскоффье. Затем в течение 11 лет заседания десятки проходили в недалеком Cafe de Paris и, наконец, с 31 октября 1914 года «Литературное общество Гонкуров» обосновалось на втором этаже ресторана «Друан».
Всем известно, что премия присуждается в первый понедельник ноября и что члены жюри будут обсуждать краткий список - к этому времени из трех кандидатов - претендентов на Гонкуровскую премию, но мало кто знает, что академики в течении десятилетий встречались в «Друане» каждый первый вторник каждого месяца. Кухня ресторана «Друан» стала со временем (и не без намека) называться «литературной парижской кухней».
Скандал же разразился внутри жюри «Фемина», двенадцати «дам Фемина», как их называют. Заседали они в ресторане отеля Крийон, окнами выходящего на площадь Согласия, туда, где когда-то на месте Обелиска, стояла гильотина. Деталь весьма важная.
Постоянный член жюри, писательница и журналистка Мадлен Шапсаль, накануне сезона премий опубликовала книгу воспоминаний «Дневник Вчера и Сегодня», в котором слегка отдернула занавеску на одну из парижских литературных кухонь. В данном случае – «Фемину». За сию дерзость члены жюри, большинством голосов, исключили Мадлен Шапсаль из комитета жюри - вещь неслыханная. Член жюри, писательница и издательница Режин Дефорж, в знак протеста из состава жюри вышла, заявив журналистам, что она стали свидетельницей сталинского процесса, и что не далеко и до гильотины - достаточно взглянуть в окно.
Литературные премии обеспечивают большие тиражи, то есть прибыль, издательствам. Формулу коррупции, разглашенную Жаком Бреннером в его посмертных «Дневниках», вышедших на прошлой неделе, можно свети к следующему.
Члены жюри лидирующих премий - сами писатели. Почти все они печатаются в выше названных издательствах. Поэтому ИХ издатели пытаются заручиться голосами своих писателей в жюри, для продвижения собственных изданий. Скажем, если в жюри премии Икс из 10 человек 6 - авторы «Грассе», скорее всего, премию получит автор издательства «Грассе». Как пишет Жак Бреннер, премии получают не книги, не авторы - премию получают - издательства.
Вот почему добрые три четверти списка призеров Гонкуровской премии ХХ века выглядят, как список малоизвестных авторов.
Иван Толстой: Знаменитая петербургская ювелирная фирма «Фаберже», некогда поставщик императорского двора, продолжает свою деятельность в Великобритании. На днях она представила в Лондоне свою новую коллекцию. Рассказывает Наталья Голицына.
Наталья Голицына: На мировом рынке прикладного и ювелирного искусства вот уже лет 30 царит ажиотаж вокруг изделий существовавшей до 1917 года в России ювелирной фирмы «Фаберже». За знаменитые пасхальные яйца этой фирмы, изготовленные из драгоценных металлов и камней, платят миллионы долларов. В России деятельность фирмы «Фаберже» пресеклась сразу после революции, но была продолжена в Великобритании. Собственно, филиал петербургской фирмы «Фаберже» был основан в Лондоне еще в 1903 году, его возглавил младший сын Карла Фаберже Николай. Это был единственный салон Фаберже за пределами России. В 1922 году в Лондоне у Николая Фаберже родился сын Тео, который унаследовал семейную страсть к декоративно-прикладному искусству и который возобновил в 1984 году производство ювелирных изделий в стиле старой петербургской фирмы. Отсюда и название созданной Тео и его дочерью Сарой Фаберже компании - «Санкт-петербургская коллекция». Надо сказать, что сейчас самое деятельное участие в определении художественной политики фирмы принимает Сара – талантливый дизайнер, правнучка Карла Фаберже. Именно ее работы привлекли наибольшее внимание на недавней презентации коллекции «Санкт-Петербург» в Лондоне, где у фирмы своя галерея.
Среди традиционных пасхальных яиц, показанных на презентации, особенно выделялась последняя работа Сары Фаберже – яйцо под названием «Алмазные копи». Это яйцо почти в метр высотой и в 50 сантиметров в диаметре – самое крупное изделие такого рода, когда-либо созданное семьей Фаберже. Золотой корпус яйца покрыт красной эмалью по гильошированному фону. Однако, как и во всех яйцах Фаберже, главный сюрприз расположен под его крышкой. Под ней находится миниатюрная модель алмазных копей с действующей железной дорогой, пролегающей между снежными вершинами и пересекающей хрустальную реку. Вагоны поезда нагружены драгоценными камнями, среди которых бриллианты, рубины и сапфиры. Многое роднит эту работу с изделиями классического периода фирмы «Фаберже». Тем не менее, отличается ли художественная стратегия английских Фаберже от художественной концепции их российских предков? Говорит исполнительный директор фирмы Филипп Биркенстайн.
Филипп Биркенстайн: Прежде всего, работы Тео и Сары Фаберже ни в коей мере не являются копиями изделий Карла Фаберже. И если какая-то деталь наших изделий выглядит похоже, мы незамедлительно ее удаляем, потому что не хотим, чтобы нас обвиняли в копировании. Карлу Фаберже удавалось нанимать мастеров за очень низкую оплату труда. В наше время сказали бы, что он почти ничего им не платил. Когда Тео Фаберже начинал работу над своими изделиями, он учитывал, что в эпоху его деда в России было самодержавие, царь был по существу диктатором. Мы же здесь живем в демократическом обществе. «Почему мы должны создавать вещи, которые стоят миллионы фунтов? Не лучше ли выпустить на рынок небольшую партию в пятьсот вещей по двести фунтов, что составит тот же миллион фунтов? Я живу в демократическом обществе! – говорит Тео Фаберже». Это дает возможность более широким слоям покупателей приобретать вещи, созданные в традиции фирмы «Фаберже». Как и Карл Фаберже, Тео придерживается принципа: «Если вы приходите в наш магазин, то независимо от того, богаты вы или нет, вы в состоянии приобрести у нас какую-то вещь». Мы продолжаем придерживаться этого принципа. Так что, придя в нашу лондонскую галерею в Бёрлингтон-аркейд, покупатель может приобрести вещь за любую цену, начиная с 95 фунтов, что, на наш взгляд, доступно каждому.
Наталья Голицына: Отличается ли ювелирная техника изделий фирмы Тео и Сары Фаберже от техники мастеров Карла Фаберже?
Филипп Биркенстайн: Мы продолжаем пользоваться техникой, которую использовала мастерская Карла Фаберже. Она знаменита использованием гильошированных эмалей. В то время было не совсем понятно, почему через четыре-пять лет некоторые такие эмали начинали покрываться трещинами и даже окончательно погибали. В стекловидную массу, которая использовалась для изготовления эмали, входят три компонента: ртуть, свинец и другие ядовитые веществ, которые мы сейчас не можем употреблять. Так что наши гильошированные эмали в стиле Карла Фаберже значительно труднее создавать, потому что мы не можем использовать в точности такие же материалы, которыми пользовался Карл Фаберже. В наше время труднее добиваться таких же ярких и красивых расцветок. У Карла Фаберже была палитра из 140 красок, тогда как у нас всего 120 цветовых оттенков.
Наталья Голицына: Что собой представляет английская фирма Тео Фаберже?
Филипп Биркенстайн: У нас 30 мастеров, работающих исключительно для нас. Все они живут в Англии, как и Сара Фаберже. У нас нет фабрики, потому что такого качества невозможно добиться, когда мастера работают на фабрике. Им попросту не захочется его добиваться. Невозможно заставить первоклассного мастера сидеть на фабрике и изо дня в день делать одно и то же. Наш метод работы чем-то похож на то, как работала фирма Карла Фаберже, однако мы пошли дальше: наши мастера и дизайнеры работают в собственных студиях, и за работу с каждым видом материала у нас отвечает специальный мастер – за работу с золотом, серебром, за огранку камней, шелкопрядение, деревообработку. Это заставляет мастера отвечать за вещи, которые он изготавливает.
Наталья Голицына: Говорил исполнительный директор «Петербургской коллекции» Филипп Биркенстайн.
Иван Толстой: Задержимся еще в Лондоне, где состоялась мировая премьера концерта для гобоя с оркестром одного из ведущих композиторов Великобритании, сэра Джона Тавенера. Концерт в «Квин Элизабет-холле» послужил поводом для широкого обсуждения значения этого композитора в британской музыке. С Джоном Тавенером встретился наш корреспондент Ефим Барбан.
Ефим Барбан: Творчество Джона Тавенера стоит особняком в панораме современной британской музыки. Практически все оно посвящено религиозной проблематике и тесно связано с традицией русского духовного песнопения. Дело в том, что Сэр Джон – единственный в Британии (а возможно, и в Европе) композитор, принявший православие. Его крестил в 77-м году покойный митрополит Антоний Блум. И с тех пор он обрел художественную опору в старинном знаменном распеве – разновидности древнерусского церковного пения. 62-летний композитор, возведенный королевой Великобритании в рыцарское достоинство, в своих сочинениях стремится возродить музыкальную культуру тех времён, когда музыка была частью литургического действа и выражением мистического единения с богом. По сути дела произведения Тавенера - это своего рода музыкальный анклав русской духовности в британской современной культуре. Поэтому естественно, что, встретившись с Джоном Тавенером, я первым делом спросил его, что побудило его принять православие.
Джон Тавенер: С детства я ощущал метафизический, духовный смысл реальности. Но так и не присоединился ни к одной из западных разновидностей христианства. Однажды я зашел в одну из русских православных церквей в Лондоне и почувствовал себя там дома. Все было необычайно просто: я оказался дома, и я остался в нем. Я был рожден британцем, в моих жилах течет шотландская кровь. В религиозном отношении я был пресвитерианцем – а эта религия далека от православия. Самое удивительное для меня в этом моем поступке было то, что в нем не было ничего рационального, обдуманного. Существуют люди, возможно, избранные богом (я не хочу себя к ним причислять), но в мире нет ничего случайного. Возможно, что тот факт, что я принял православие, необычайно важен, как и то, что моя музыка вдохновлена православием. С его помощью я могут трогать сердца англичан способом, о котором они не помышляли и с которым никогда не соприкасались.
Ефим Барбан: Испытывали ли вы как композитор влияние русской культуры?
Джон Тавенер: Конечно, причем многих ее сторон. Прежде всего – это религиозное влияние. Затем я испытал огромное влияние древнерусского духовного пения – знаменного распева. Его создатели не имели представления о западной полифонии. Но когда Иван Грозный оказался во время войны в пределах Польши, он услышал западную полифоническую музыку и, вернувшись домой, описал ее звучание. И тогда русские монахи, писавшие в те времена музыку, не имея представления о правилах западного контрапункта, создали свою собственную самобытную версию этой музыки. Им удалось создать удивительно проникновенную духовную музыку. Если говорить о немузыкальных влияниях, то огромное значение для меня имело творчество великой русской поэтессы Анны Ахматовой. Я написал музыку на ее «Реквием». Впервые он был исполнен на Эдинбургском фестивале, а затем на Променадных концертах в Лондоне. Я использовал русский текст «Реквиема».
Ефим Барбан: На мой взгляд, Стравинский также оставил свой след в вашей музыке...
Джон Тавенер: Да, верно. Впервые я услышал его еще мальчиком на одной из премьер музыки Стравинского в Венеции. Тогда я еще не понимал, почему она так близка мне. Его музыка корнями уходит в русскую почву – достаточно послушать «Свадебку» или «Симфонию псалмов» или его позднюю работу - «Canticum sacrum». Даже в «Персефоне» это заметно. А уж о его ранних его работах – «Весна священная» или «Петрушка» - и говорить не приходится. Все эти его сочинения корнями уходят в русский фольклор. Не думаю, что Стравинский был хорошо знаком с русским духовным пением. Но, тем не менее его традиция присутствует в его музыке. И хотя у Стравинского репутация радикального композитора, лично я всегда думаю о нем как об одном из самых значительных традиционалистов 20 столетия. Другой композитор, с которым меня связывает и духовная, и личная общность и которого я очень люблю, это - Аарво Пярт из Эстонии. Мне очень близка простота его музыки и его потребность постоянно возвращаться к старой традиции, утраченной сейчас на Западе.
Ефим Барбан: Однако Пярт считает себя не столько создателем музыки, сколько ретранслятором высших сфер…
Джон Тавенер: Я чувствую практически то же самое. Я назвал бы себя сосудом, сквозь который проходит музыка. Правда, я не стал бы употреблять слова «сферы». Я бы сравнил свой метод сочинения с методом иконописца, пишущего икону. Когда я пишу музыку, передо мной всегда стоит икона Спасителя. С появлением музыки я чувствую, как что-то проходит сквозь меня. Трудно сказать, что это такое и откуда это исходит.
Ефим Барбан: Согласились бы вы, если бы я назвал вас музыкальным мистиком?
Джон Тавенер: Ничего не имею против. Меня очень привлекают поэты-мистики. Я бы причислил к этой категории и Ахматову, и ирландского поэта Йетса, и одного из великих отцов церкви Симеона Нового Богослова. Мне очень близки мистические идеи, мистический образ мышления, мистическое мирочувствование. Мне трудно определенно ответить на ваш вопрос, но несомненно, что мистические идеи очень мне близки.
Ефим Барбан: Здесь, на мой взгляд, вы приблизились к мысли одного из героев Достоевского о том, что красота мир спасет. Нет ли здесь противоречия между религией и эстетикой?
Джон Тавенер: Кажется, это митрополит московский Филарет заметил, что мир не столько создан Богом, сколько явился плодом его любви. Все, созданное Богом, прекрасно. Когда он создал мир, то, как об этом говорится в «Книге Бытия», «увидел Бог, что это хорошо». Но греческое слово «колён», которое здесь переводится, означает «прекрасный». Я думаю, что Достоевский, сказав о спасении мира красотой, также предполагал, что и Бог увидел, что это прекрасно. Мы же в качестве микрокосма или образа Бога обязаны продолжать дело небесного архитектора.
Иван Толстой: Русские европейцы. Сегодня Юрий Самарин. Его представит Борис Парамонов.
Борис Парамонов: Юрий Федорович Самарин (1819-1876) – один из четверки ранних или классических славянофилов: Хомяков, Иван Киреевский, Константин Аксаков, Самарин. Он пережил их и сподобился участвовать в большом общерусском деле – освобождении крестьян от крепостной зависимости, то есть осуществил мечту первоначальных и благороднейших деятелей славянофильства.
Это было уже позднее, в эпоху великих реформ Александра Второго. Поначалу, как и другие славянофилы, Самарин высказывался в литературе, причем гораздо реже, чем его единомышленники. Правда, он написал солидный историко-филологический труд – «Стефан Яворский и Феофан Прокопович как проповедники», защищенный как магистерская диссертация в 1844 году. Тема была достаточно отдаленная (петровское время), но для характеристики этих церковных деятелей Самарин прибег к излюбленной тогдашней методологии – гегельянству: славянофилы тоже ведь, как и их оппоненты западники, были гегельянцами. Получались у него то, что и требовалось: католицизм – принцип единства – тезис, протестантство – принцип личной свободы в вере – антитезис, а православие выступило потребным синтезом единства и свободы. Эта схема долго работала, даже у молодого Владимира Соловьева в семидесятые годы: православие как религия и тип мысли в качестве синтеза европейских односторонностей.
Самарину в те же сороковые годы принадлежит еще одна работа, ставшая событием в полемике славянофилов с западниками: «О мнениях «Современника», исторических и литературных». Она была направлена против западника Кавелина, утверждавшего, что начало христианства в Европе – начало не как хронология, а как принцип – связано с германскими племенами, осуществлявшими в своей быту христианский принцип автономии личности, тогда как в России, по Кавелину, народная жизнь проходила под определением связанности родовыми и общинными формами, тем самым не давая развиться началу личности. Получалось у Кавелина, что русские – христиане только по вере, словесно, но не в глубине своей жизни, не экзистенциально, как мы сказали бы сейчас. Это не могло не возмутить Самарина, написавшего, что христианство отнюдь не сводится к отвлеченному началу свободы личности, но требует пожертвования свободы на благо христианскому коллективу, то есть Церкви. Это высший по сравнению с протестантизмом принцип. Подлинное христианство – отдать жизнь за други своя, наивысочайшая свобода личности – в умении и желании принести себя на алтарь общего братского дела. Это понимание христианства в буквальном воспроизведении самаринских слов потом будет всячески утилизировать Достоевский, написавший, кстати, на смерть Самарина короткую, но прочувствованную заметку в своем «Дневнике писателя».
В отличие от прочих славянофилов Самарин был человек служивший. На одной из этих служб он даже пострадал. Работая в Остзейском крае – нынешних Эстонии и Латвии - он написал и пустил по рукам – в самиздат тогдашний – сочинение «Письма из Риги», где возмущался отношением местного населения к русским, внешне господствовавшим, но внутренне презираемым. Сочинение это, попав в верхи, вызвало негодование Николая Первого, и Самарин даже десять дней провел в Петропавловской крепости, после чего был отправлен на службу уже в родные края, в свою же Самарскую губернию. Считаю необходимым отметить одну деталь: под неблагодарными русскими подданными Самарин разумел немцев, остзейских немцев, высший тамошний класс, отнюдь не эстонцев и латышей. А то мне встретилось в русском интернете гнусные слова какого-то доморощенного патриота, негодовавшего за Самарина на «чухну».
В середине пятидесятых годов Самарин написал и распространил Записку «О крепостном состоянии и о переходе от него к гражданской свободе». На этот раз никто его не преследовал, это было время широких обсуждений в обществе необходимой крестьянской реформы. Наоборот, Самарина призвали к работе сначала в самарских учреждениях по подготовке реформы, а потом назначили членом так называемых Редакционных комиссий в Петербурге – главном органом, в котором сходилась вся окончательная работа по составлению проекта.
Самарину принадлежит громадная заслуга в этой работе: он настоял на освобождении крестьян с землей. Это был тогда вопрос первостепенной важности: боялись больше всего – и в обществе, и в правительстве того, что называлось тогда язвой пролетарства – низший класс, лишенный всякой собственности и вынужденный подвергаться нещадной эксплуатации собственников. Действительно, землю за крестьянами сохранили, но как выяснилось с годами, это было благодеяние довольно-таки двусмысленное. Прежде всего, реформа сохранила крестьянскую поземельную общину: мужик стал свободным от помещика, но попал в зависимость от общины. Население росло, а наделы оставались прежними, расширить крестьянское землевладение за счет помещичьего не представлялось возможным, да помещичьи ресурсы сильно преувеличивались в глазах радикалов. Затем крестьянское землевладение и сельскохозяйственные практики в пореформенной России характеризовались постоянными переделами земли. Это сковывало хозяйственную инициативу в деревне. Вопрос стал решаться много позднее, в начале уже 20 века, в реформе Столыпина.
На этом примере видишь пределы славянофильского народолюбия. Ведь это именно Самарин настоял на сохранении общины. Для славянофилов община, коллективное владение землей, разделенной на участки, даваемые только в пользование, была не просто хозяйственной формой, но внешним выражением глубокой религиозной основы народной жизни, общинность понималась как непосредственное выражение христианского духа русских крестьян. Константин Аксаков так и говорил: крестьянин это и есть христианин, слово одного корня. Реальная польза приносилась в жертву идеологической ценности. Славянофилам была непонятна та простая и грубая мысль, что общество живет и развивается не идеалами, а интересами.
И еще одну характерную ошибку допустил Самарин в те же годы реформ. Тогда началось у дворянства заметное политическое движение, к тому склонявшееся, чтобы за отъятые у дворян земли их компенсировали политическими правами – участием в управлении страной. Это вызвало острую реакцию не только со стороны правительства, но и общества, причем боролись с этими настроениями не только Самарин, но и его давний оппонент Кавелин. Здесь та же знакомая в России ошибка недооценки политических форм, автономной самостоятельности политики.
Проецируя тогдашнюю ситуацию на недавно пережитую Россией посткоммунистическую встряску, когда страну и политическими свободами наделили, да заодно приватизировали всю госсобственность, приходишь к выводу, что любые крайности вредны. Россиянам девяностых годов, подпавшим под язву всеобщего пролетарства, было хуже, чем бывшим крепостным, оставленным хоть и в общине, но при земле. Впрочем, кому сейчас нужна земля: теперь не земля кормит, а нефть. А нефти, говорят, хватит на всех и надолго.
Теперь надо говорить не земля-кормилица, а нефть-кормилица. Вот размах русской эволюции.
Иван Толстой: Пятьдесят лет тому назад в Париже вышел первый номер журнала «Сведетстви» - «Свидетельство». Его основал чехословацкий эмигрант, журналист Павел Тигрид. На протяжении более чем тридцати лет журнал играл важнейшую роль в среде эмигрантов из Чехословакии и в самой стране, куда его тайно ввозили и распространяли. Рассказывает Нелли Павласкова.
Нелли Павласкова: Чешские коммунистические правители как огня боялись «Сведетстви», за чтение и распространение этого журнала грозила тюрьма с немалым сроком, и угрозы приводились в исполнение. В восьмидесятые годы в тюрьмы была брошена большая группа диссидентов, включая Вацлава Гавела, социолога Иржину Шиклову и будущего министра внутренних дел Чехии Яна Румла. Все они поддерживали связь с Павлом Тигридом и не только распространяли журнал, но были и активными его корреспондентами.
В 1956 году, в год возникновения журнала, эмигранты, живущие на Западе, поняли, что социализму и капитализму придется какое-то время жить вместе или «сосуществовать», как тогда говорилось. Более того: после поражения венгерского восстания (Запад для его поддержки почти ничего не сделал) стало ясно, что прямолинейный антикоммунизм большей части чехословацких эмигрантов, покинувших родину после коммунистического путча 48 года, уже не может быть единственной стратегией эмиграции. Именно на это сделал ставку Павел Тигрид и его единомышленники. В своем журнале они открыли диалог с разными группами эмигрантов и с людьми, живущими за железным занавесом. Коммунистический режим боялся свободы слова больше, чем военного конфликта. В своих мемуарах филолог, профессор Вацлав Черный писал:
Диктор: Идея журнала «Сведетстви» была просто блестящей: предоставить чехословацкой эмиграции всех поколений и всех волн беженцев, всех политических оттенков и всех группировок независимый совместный орган печати, трибуну, на которой сталкивались и оттачивались бы все направления и течения немарксистской мысли.
Нелли Павласкова: Однако чехословацкие власти придерживались иного мнения. Радек Схованек, чешский историк, занимающийся исследованием коммунистических архивов, пишет:
Диктор: Архивные документы показывают, что редакция журнала «Сведетстви», была для чехословацкой разведки самым важным объектом на всей территории Франции. Павел Тигрид сумел найти для журнала деньги, смелых авторов и средства для перевозки журнала в Чехословакию. При этом сохранять на протяжении более тридцати лет высокий уровень журнала и сближать его со взглядами чешских диссидентов.
Нелли Павласкова: Журнал «Сведэцтви» просуществовал после падения коммунизма только два года. И это логично. Свою задачу он выполнил. Его основатель Павел Тигрид со всеми почестями вернулся на родину, некоторое время он был сенатором, министром культуры, но возраст не позволил ему продолжать активную политическую деятельность.
Он вернулся с семьей в свой дом под Парижем и неожиданно покончил жизнь самоубийством: не хотел обременять своей болезнью близких, и выстрелом приблизил неминуемый конец.
Жена Павла Тигрида Ивана часто приезжает в Прагу. Она вспоминает:
Диктор: В середине пятидесятых годов мы жили в США, и Павел работал официантом в Бруклине, в ирландском пабе. Конечно, я знала, что он готовится выпускать журнал. Павел был молод, энергичен и все время что-то писал. Моя мама, жившая с нами и работающая на фабрике бижутерии, ворчала: «Никто твой журнал читать не будет, у тебя двое маленьких детей, хватит тебе писать… и так далее». Из первых сотрудников журнала, чешских эмигрантов, в живых сейчас остался только один, потом, после переезда в шестидесятом году в Париж, коллектив авторов расширился, в наш журнал посылали статьи люди, живущие в Чехословакии, мы даже печатали секретные материалы из заседаний ЦК компартии Чехословакии.
Сейчас я могу открыть тайну: эти материалы посылала нам Геда Марголиус, вдова Рудольфа Марголиуса, повешенного в 53 году вместе со Сланским. У Геды был источник прямо в ЦК, который ей эти материалы доставал. Другим нашим секретным источником был сотрудник пражской киностудии документальных фильмов. Он умер, и я не хочу называть его имени. Он нам привез несколько важных коммунистических документов.
Нелли Павласкова: Ощущала ли семья Павла Тигрида, живущая в Париже, интерес к редакции со стороны разведки соцстран?
Ивана: Павел был абсолютно в этом смысле беззаботным, и я переняла это от него. Но я хорошо вспоминаю первую историю такого рода. Однажды Павел работал в редакции, а наш четырнадцатилетний сын Грегори сидел там и смотрел из окна. Он увидел, что какой-то человек стоит на тротуаре и фотографирует дом. Павел сказал: «Спустись и спроси, что он хочет». Грегори сел на велосипед и поехал вслед за уходящим «фотографом». Этот человек сел в машину и дал задний ход, желая сбить мальчика на землю. Грегори запомнил номер машины, и полиция установила, что она была взята напрокат от какой-то фирмы чехословацким дипломатом.
После нашей бархатной революции, когда мы приехали в Прагу, то узнали, что из Парижа в Прагу на нас доносил наш ближайший друг, чешский врач-эмигрант. Нам его рекомендовал один чешский монсиньор из Ватикана. А вторым доносчиком был молодой образованный чешский эмигрант 68 года, экономист по образованию, он написал для журнала несколько статей на экономические темы. Именно с его помощью при участии консьержа дома, которому хорошо заплатили, нам в редакцию журнала вмонтировали подслушивающие устройства. Потом пражское радио передавало на всю страну наши подслушанные разговоры с чешскими диссидентами. Тогда президент Миттеран замечательно повел себя, заявил ноту Праге и вызвал к себе для неприятного разговора чехословацкого посла Пудлака. Все французские газеты писали об этом деле, а хозяин дома, в котором мы арендовали помещение редакции, выгнал нас оттуда, посчитав нас террористами.
Вспоминаю, что в 68 году к нам в гости в Париже пришел знакомиться Вацлав Гавел. Через год он приехал к нам с женой Ольгой. Благодаря им удалось в конце семидесятых годов редактировать два номера журнала подпольно в самой Праге.
Нелли Павласкова: Историк Вилем Пречан считает, что журнал «Сведетстви» перевернул всю его жизнь
Диктор: Журнал сопровождал меня тридцать лет моей жизни. Начиная с 62 года, я имел возможность регулярно читать этот журнал, поскольку работал в Институте истории компартии Чехословакии, мы имели тогда возможность знакомиться с «вражеской» литературой. На меня неизгладимое впечатление произвело эссе Тигрида «Маркс в пражских Градчанах». Этот журнал помог мне освободиться от смирительной рубахи коммунистического мышления, он открывал глаза поколению, не познавшему демократии. В течение 14 лет моей эмиграции я был связан с журналом «Сведетстви» не только из-за дружбы с Павлом Тигридом, но и как автор, как посредник в получении статей и копий самиздата с родины, как отправитель десятков экземпляров журнала по тайным каналам в Прагу.
Иван Толстой: В Нидерландах Министерство Культуры озабочено плохими знаниями голландцев истории своей страны. Теперь на государственном уровне был принят так называемый «канон» - список из 50 основных пунктов в развитии Нидерландов. Было объявлено, что хотя бы это все голландцы должны знать. С каноном познакомилась наш амстердамский корреспондент Софья Корниенко.
Софья Корниенко: Последние десятилетия голландские школьники вольны были изучать узкие отрезки истории по собственному выбору. Многие выбирали в качестве предмета изучения современную поп-культуру. Более старинные события неподъемными томами так и оставались пылиться в библиотеках. Скоро всех юных голландцев призовут хотя бы в общих чертах охватить более весомый временной отрезок. На стенах голландских школ появятся крупные плакаты с изображением витиеватой линии, а скорее – спирали времени с пятьюдесятью наиважнейшими вехами отечественной истории от древних дольменов до ввода евро. В октябре завершился запущенный министерством культуры страны проект, в ходе которого комиссия из нескольких ведущих историков выбирала, что включать в наиважнейшие вехи, а что нет. Обнародованный список вех, под названием «канон», вызвал бурю эмоций. Многие недоумевают, почему в «канон» включили детскую писательницу Анни Шмидт, а известный голландский «период религиозного разделения» или древнее германское племя Батавов - нет. Председатель комиссии Фриц ван Остром рассказал в эфире телепрограммы «Эйн Вадах»:
Фриц ван Остром: Каждый из участников комиссии пришел со списком из приблизительно 40 пунктов. Я точно не помню, но по-моему, около 25 у всех совпали. А это доказывает, что «канон»-то существует! Конечно, он весьма условен, я готов с вами согласиться, но определенный общий набор исторических вех в нашей коллективной памяти есть. Анна Франк, Рембрандт, Вильгельм Оранский, Конституция, борьба с наводнениями, дольмены, Карл Великий – все это уникально, незаменимо. Это очень современный «канон». Естественно, мы учитывали требования сегодняшнего времени. Никто не собирается выставлять Голландию в старомодном натюрморте с сыром и медными графинами.
Софья Корниенко: Чтобы окончательно побороть историческую безграмотность, поступили предложения и для отдельных городов, прежде всего для Амстердама, создать свой «канон». Городской телеканал АТ5 обратился к прохожим на улицах города с вопросом, что или кого они бы включили в «канон».
Прохожая на улице Амстердама: Ой, не знаю, я вообще не увлекаюсь историей. Все это уже в прошлом все равно.
Прохожая на улице Амстердама: Певец-бард Андре Хазис. Он – типичный амстердамец, его наверняка еще сто лет будут петь.
Прохожий на улице Амстердама: Понятия не имею. Я не очень историю люблю.
Прохожий на улице Амстердама: Я думаю – Йохан Круиф, футбольная звезда. Но наверно еще рано, ведь он еще жив. Но он подойдет, потому что его знает весь мир.
Софья Корниенко: «Какой кошмар!» - наверняка ворчит сейчас кто-то в старом кресле, сетуя на безмозглость нынешней молодежи.
Фриц ван Остром: Вот вам цитата: «Раньше дети обладали хоть какими-то знаниями, теперь их интересуют одни практические вопросы». Это цитата начала ХIII века. Так что старшие всегда жаловались, что младшие якобы знают меньше, чем знали в свое время они сами. Надо быть осторожнее с такими заявлениями.
Софья Корниенко: В Голландии, где никто уже давно не заставляет всех школьников без разбора углубленно заниматься всеми предметами одновременно, где принято предоставлять школьникам и их родителям выбор желаемого уровня образования, многие недоумевают, зачем вообще нужен этот несчастный «канон».
Фриц ван Остром: Зачем детям все это знать? Типичный голландский вопрос. По-моему, мы – единственная страна, где этот вопрос задается всерьез. Это же очевидно зачем. А химии им сколько приходится учить, а математики? В таком случае, необходимо знать и историю. Это же самой собой разумеется! «Канон» предназначен, прежде всего, для детей среднего школьного возраста. Конечно, можно сразу начать с фантастического рассказа о глобализации мировой экономики, но не думаю, что девятилетний ребенок это потянет. Рассказ же, например, о жизни Флориса V, голландского «крестьянского» короля, - гораздо конкретнее.
Софья Корниенко: Авторы «канона» подчеркивают его рекомендательный характер, а также обещают пересматривать его каждые несколько лет.
Фриц ван Остром: Сейчас еще слишком мало времени прошло, чтобы мы могли судить, насколько важное историческое значение имело, например, убийство режиссера Тео ван Гога. Через несколько лет мы готовы вновь рассмотреть этот вопрос. Сегодня, например, мы считаем важнейшей исторической фигурой политика середины прошлого века Виллема Дрейса, родоначальника социального государства. Но, кто знает, может так случиться, что убитого националиста Пима Фортайна тоже когда-нибудь поставят в ряд значимых политиков. Мы включили в «канон» и трагические ошибки нашей страны, в том числе события в Сребренице. Это было нелегко. Ведь стоит только набрать слово «Сребреница» в интернете и такие фотографии откроются, что не каждый ребенок может смотреть. Здесь мы столкнулись с педагогической проблемой.
Софья Корниенко: Нидерландский «канон» не преследует пропагандистских целей, отечественная история действительно представлена в нем чуть ли не равным количеством славных побед и постыдных ошибок. Еще один автор проекта, глава Тропического Музея в Амстердаме Сюзан Лажен.
Сюзан Лажен: Мы много дискутировали на тему, что должно войти в «канон», но в одном сошлись все – о работорговле и об отмене рабства обязательно должна быть статья. Потому что если мне скажут, что нас как общество объединяют только сладкие воспоминания, я отвечу – много сладкого вредно. В нашей истории много было расизма, в основном в связи с колониальной кампанией, и об этом до сих пор слишком мало говорится.
Софья Корниенко: При этом, сами авторы утверждают, что в обсуждении истории страны вплоть до XIX столетия само понятие «Нидерланды» является анахронизмом. Даже прилагательное «нидерландский» проблематично в употреблении относительно более ранних страниц истории. В данном случае следует под этими словами понимать «все, что относилось к данному региону», гласит объяснение на интернет-сайте «канона». По иронии судьбы трудности с изучением хитросплетений нидерландской истории связаны с развитием самой этой истории. История Нидерландов менее линейна, чем, например, история России, и приступив к ее изучению, с отчаянием понимаешь, что надо параллельно распутывать и весь клубок общеевропейской истории, настолько тесно все в Европе взаимосвязано. Сегодня Европа вновь объединилась. Не разумнее ли было бы построить более общеевропейский «канон», включить в него важнейшие европейские события. Ведь на нидерландскую историю гораздо большее влияние имела Французская Революция, чем стул архитектора Ритвельда. Историк Сип Стюрман:
Сип Стюрман: Мне кажется, что этот «канон» в условиях глобализации слишком национален. Более того, само его появление – это, на мой взгляд, защитная реакция на глобализацию, европейскую интеграцию, иммиграцию, ислам, и тому подобные явления. Это попытка уйти в себя. Сегодня имеет место страх перед меняющимся миром, и мы стремимся вернуться к нашим родным голландским корням, и уже на этой почве с радостью проводить всеобщую натурализацию, чтобы снова стать маленьким уютненьким королевством. Я думаю, что это наивный взгляд на будущее.
