Лучший музей Америки поставил рекорд: в Метрополитен побывали 6,3 миллиона зрителей. Это больше, чем за любой год из тех сорока лет, что ведется статистика. По числу посетителей нью-йоркский музей сравнялся с Национальной галереей Лондона и Британским музеем, уступая только Лувру, привлекающему 9 миллионов в год. Впрочем, в последние годы музейный взрыв переживают во всех странах, что не может не удивлять.
Первый раз я пришел в Метрополитен на следующий день после того, как переехал в Нью-Йорк, последний раз – вчера. В промежуток поместились 38 лет американской жизни, за которые я ни разу не расставался с музеем дольше чем на месяц. И с каждым визитом мне все труднее пробиться сквозь толпу посетителей. Ни дождь, ни жара, ни праздники, ни будни, ни транспортные забастовки, ни ураган “Сэнди” не останавливали этого потока, растущего, как прилив. И это тем удивительней, что многие, включая кураторов Метрополитена, ждали отлива и боялись пустеющих галерей, которым составляют конкуренцию картинки на экранах у нас дома. Когда живопись еще только робко пробивалась на компьютеры, директора музеев нервно заявили, что качество изображения не идет ни в какое сравнение с оригиналом.
– Непонятно, – сказал тогда Билл Гейтс, – радуются они этому или огорчаются?
Этот вопрос стал более актуальным сейчас, когда совершенные электронные репродукции по миллиарду пикселей каждая (в сто раз больше обычной цифровой фотографии), создали всемирный виртуальный музей. Сократив до клика путь к любому шедевру, сетевые галереи предельно демократизировали мировое искусство – и, как считают снобы, обесценили его.
Сегодня, когда технический уровень воспроизводства живописи превзошел возможности нашей оптики, важным стал иной вопрос: что делать с тем, что досталось – всем и даром. Виртуальное искусство, как сельское хозяйство, знает два пути: вширь и вглубь.
Экстенсивный метод позволяет составить из одних музеев другие – свои. Можно собирать картины, а можно – их фрагменты, изготовляя коллекции рук, ног, ковров или птичек. Оцифровав историю изящных искусств, компьютер – помимо всего прочего – создал его словарь, который годится для постмодернистской перестройки. Владея таким материалом, зритель заменяет художника, во всяком случае, такого, который не творит, а тасует.
Интенсивный путь, как ему и положено, учит не разбрасываться. Идя вглубь полотна, особенно если оно – Ван Гога, мы можем увидеть в нем то, чего не замечал и автор: пульс живописи. Мазок, как почерк, открывает подсознание картины, темперамент художника и комментирует те решения, которые принимала кисть в каждую секунду и на каждом миллиметре. Интимность такого скрупулезного знакомства (словно читать чужие, причем, любовные письма) не остается без последствий. Пройдя сквозь картину по следам мастера, мы притворяемся им и узнаем об изображенном немногим меньше.
Но каким бы образом мы ни общались с виртуальной живописью, теперь главным стало понять, чем она отличается от настоящей?
Каждая техническая революция невольно – и потому гениально – перераспределяет границы искусства. Так было с фотографией, которая исключила из живописи критерий сходства. Так было с кино, которое отменило реализм в театре. Так происходит сейчас, когда компьютер учит нас отделять виртуальную действительность от живого опыта. И чем больше успехи первой, тем нам дороже второй. Именно поэтому электронные музеи не заменили обыкновенные, а лишь, как показывает рекордное число посетителей Метрополитен, привлекли еще больше зрителей, обращая их из поклонников в паломников.
– Искусство, – сказал философ, разочаровавшийся в более радикальных мерах, – затыкает в душе ту же дыру, которая приходится на религию. Они даже не спорят и требуют того же: охоты к переменам внутри, а не снаружи.
Компьютеру с этим не справиться. Взяв на себя информацию, он виртуозно доносит ее до каждого и обнаруживает пределы своих возможностей. Это как с сексом: мы можем о нем узнать всё, кроме того, что не поддается переводу. Выход – прямой контакт. Если раньше мы входили в музей, чтобы познакомиться с его содержимым, то теперь – чтобы побыть с ним, набраться чуда и заразиться им. Чем больше мы знаем о любимой картине, тем больше мы хотим узнать о себе – о том, как будем чувствовать себя в ее присутствии. Живопись – трансформатор повседневности, и, деля с шедевром одно пространство, мы попадаем в силовое поле, преображающее жизнь в искусство.
Великие картины, как мощи святых, меняют тех, кто в них верит, а другим и не стоит выбираться в музей. Тем более теперь, когда компьютер так легко удовлетворяет поверхностное любопытство, что настоящие музеи, казалось бы, нужны только фанатикам, которых, однако, с каждым годом становится все больше.
