Вышел новый роман Владимира Сорокина «День опричника» — произведение выдающееся. Действие его разворачивается в не очень отдаленном будущем и в то же время воспроизводит реалии опричнины Ивана Грозного, взятые в самом что ни на есть глубинном ее смысле.
Отмечу интересное литературное совпадение. Прием Сорокина в этой книге — сворачивание всех русских времен и эпох в некоем вечном настоящем, во времени мифа — прием тот же, что в «Кыси» Татьяны Толстой. Рисуется у обоих картина некоей вечной, архетипической России, страны, в которой не движется время, которая на всем протяжении своей истории воспроизводит одни и те же формы и содержания, точнее — одну форму и одно содержание.
Получается, что Россия — страна, в которой нет истории, в которой вечно правят опричники. В «Кыси» герой ее Бенедикт тоже становится опричником и охотится за литературой, запретной к чтению. А у Сорокина книги классиков жжет в камине пророчица Прасковья, как бы высший духовный авторитет. Но дело не в деталях, а в общем видении России как страны навеки застойной, хотя у Толстой Россия просто гниет после атомной войны, а у Сорокина вроде бы даже преуспевает, торгуя газом — извержениями своих недр. Сибирь у Сорокина уже заселена двадцатью с чем-то миллионами китайцев, и вообще Китай страна номер один. Европа — пустыня, в которой орудуют так называемые киберпанки, почему-то арабы. Америка где-то на задворках человечества, однако ненависть к ней у русских людей не исчезает, их наркотические галлюцинации, «глюки», как говорят сейчас в России, построены на образах уничтожения Америки. Эти фантазии изложены стилем старинных русских былин.
Вообще Россия всячески на поверхности архаизирована, новые опричники носят одежду Ивановых времен, а новейшие предметы повседневного обихода именуются по старинке: сотовый телефон — мобило, мерседес — мерин, телевизор — новостной пузырь. На опохмелку пьют березовый сок «Есенин». Кокаин называется кокоша. Восстановлена монархия, однако Россия — в нынешних постсоветских границах. Времена Горбачева и Ельцины носят официальное название «гнойных». Древность и новое неразличимы:
На масленицу Государь спортсменов одаривать будет: гиревикам — по «мерину» водородному, городошникам — мотоциклы курдючные, бабам-лучникам — по шубе живородящей.
Что еще интересно у Сорокина — неразличимость старой Руси и новейших времен бандитского засилья. Это дано у него с большим искусством языковыми средствами. Сорокин еще раз показал, что он не только обладает богатейшей фантазией, но и владеет языком во всех его возможностях. Например, имена опричников у него — воровские кликухи на старых русских корнях, не поймешь, где бандиты, где могучий русский язык, который звучит у него блатной феней:
У ворот восемь наших машин. Посо́ха здесь, Хруль, Сиволай, Охлоп, Зя́бель, Нагул и Крепло́.
Главного героя зовут Комяга. Есть еще таможенник Потроха. Есть Вогул, Тягло, Ероха, Самося, Болдохай, Нечай, Мокрый, Потыка, Воск, Охлоп, Комол, Елка, Авила, Абдул, Вареный, Игла. Но главные воротилы носят старинные боярские фамилии: Бутурлин, Урусов.
Еще что бросается в глаза как у Толстой, так и у Сорокина: то ли намеренное, то ли невольное воспроизведение интонаций Солженицына. Говоря однажды о «Кыси», я заметил, что ее герой Бенедикт — это набоковский Цинцинат и Иван Денисович одновременно. А у Сорокина новая книга написана почти полностью языком Солженицына, того же «Ивана Денисовича». Да и название у Сорокина сходное: «День опричника».
Вот, например, сцена на таможне в Оренбурге: таможенники и опричники — давние соперники и друг друга подсиживают:
Мы с Потро́хой в толкови́щную направились. А там уже сидят-ждут-пождут: дьяк из Таможенного Приказа, подьячий оттуда же, нами осаленный, двое из Страховой Палаты, сотник из Подорожного Приказа и двое китайцев-представителей. Садимся с Потро́хой, начинаем толковать. Входит китаянка чайная, заваривает чай белый, бодрость тела повышающий, разливает с улыбкой каждому. Дьяк таможенный упирается слюнярой:
— Поезд чистый, у казахов претензий нет, договор сквозной, правильный <…>.
Теперь — наш черед: последний вопрос к осаленному подьячему:
— Кстати, господин подьячий, а подорожная-то, похоже, задним числом подписана.
— Что вы говорите? Не может быть! Ну-ка, ну-ка… — таращит подьячий бельмы на подорожную, наводит хаврошечку на документ.
— Точно! Синяя метка смазана! Ах, разбойники! Обвели вокруг пальца доверчивого Савелия Тихоновича! Обмишурили! Объегорили! Цзуйсин!
«Просаленный», я понял, — подкупленный взяткой, «синяя метка» — печать. Что такое хаврошечка, не понял. Цзуйсин, делает сноску Сорокин, — по-китайски «преступление». Комяга говорит, что освоил китайский разговорный, без которого нынче никуда, но в иероглифах не разбирается. Опричники в бане пьют сычуанское шампанское.
У Розанова есть статья «Вокруг русской идеи», построенная вокруг мемуаров Бисмарка, бывшего одно время немецким послом в Петербурге, вернее вокруг одного эпизода из пребывания Бисмарка в России. Он однажды заблудился в снежной метели, и ямщик его утешал: Ничего, барин, выберемся. Слово «ничего» Бисмарк знал. Розанов по этому поводу умиляется и к тому приходит выводу, что Россия одолеет всех врагов, даже если они ее завоюют: в России любой завоеватель становится со временем своим и успокаивается в русских пуховиках. Он в России снимает немецкий походный сапог и переобувается в обломовскую туфлю. Этой статьей, кажется, навеяна такая сцена из «Дня опричника»:
На здании «Детского Мира» огромное стекло с рекламой живой: байковые портянки «Святогор». Сидит на лавке кучерявый мо́лодец, де́вица-краса опускается перед ним на колено с новою портянкой в руках. И под треньканье балалайки, под всхлипы гармоники протягивает молодец босую ногу свою. Девица оборачивает ее портянкой, натягивает сапог. Голос: «Портянки торгового товарищества «Святогор». Ваша нога будет как в люльке!
Это деталь, а вот важнейшее из той розановской статьи: Комяга спрашивает пророчицу Прасковью, что будет с Россией. Она отвечает: «С Россией будет ничего». Понимай как знаешь: то ли «ничего» в смысле — вылезем, как в приключении Бисмарка, то ли «ничего» как ничто, уничтожение. Так Сорокин обыграл давние розановские слюни о России.
Впрочем, и у Сорокина не без идиллии. Главный кайф схватывают в бане (и это опять же Розанов, написавший однажды, что русская баня лучше английского парламента). Там физически материализуется опричное братство — путем гомосексуальной «групповухи», именуемой «гусеница». Подробности — у Сорокина, цитировать не буду. В то же время — это Эйзенштейн, вторая серия «Ивана Грозного», пляска опричников с личиной: сцена с несомненной гомосексуальной окраской. Правда, затем опричный «Батя» приказывает другую игру: сверлить под столом друг друга дрелью — вслепую, кто в кого попадет. Так что русское братство в конечном счете — сомнительная штука.
Откуда пошли эти разговоры о русских как братском, христиански ориентированном народе? От Достоевского, конечно, и вот как их траспонировал Освальд Шпенглер во втором томе «Заката Европы»:
Человек Запада смотрит вверх, русский смотрит вдаль, на горизонт. Так что порыв того и другого в глубину следует различать в том отношении, что у первого есть страсть порыва во все стороны в бесконечном пространстве, а у второго — самоотчуждение, пока «оно» в человеке не сливается с безграничной равниной. Точно так же понимает русский и слова «человек» и «брат»: человечество так же представляется ему равниной… Он просто не видит звезд, он видит один только горизонт. Вместо небесного купола он видит небесный откос < … >. Под этим низким небом не существует никакого «я». «Все виноваты во всем» — вот основное метафизическое ощущение всех творений Достоевского. Поэтому и должен Иван Карамазов назваться убийцей, хотя убил другой. Преступник «несчастный» — это полнейшей отрицание фаустовской персональной ответственности. В русской мистике нет ничего от того устремленного вверх горения готики, Рембрандта, Бетховена, горения, которое может дойти до штурмующего небеса ликования. Бог здесь — это не глубина лазури там, в вышине. Мистическая русская любовь — это любовь равнины, любовь к таким же угнетенным братьям, и всё понизу, по земле, по земле: любовь к бедным мучимым животным, которые по ней блуждают, к растениям, и никогда — к птицам и звездам. Русская «воля» значит прежде всего отсутствие долженствования, состояние свободы, причем не для чего-то, но от чего-то, и прежде всего от обязанности личного деяния.
Что-то не замечалось, что русские так уж любят животных. Матвей Родионович Павлюченко у Бабеля говорит: слонов у нас не водится, нам лошадку подавай на вечную муку.
Достоевский совсем не был так прост, как притворялся в «Дневнике писателя». Это ведь он писал о всеобщей причастности к злу, о поголовной виновности людей (надо полагать, русских, другими он не очень интересовался). Получилось же: если все виновны, то невиновен никто. Вместе грешили, вместе ответ держать будем. Но перед кем ответ? Не перед собой же: чего стесняться в своем отечестве! Русское покаяние, как видно из многих русских событий, — это готовность всё бросить и ступить на новый путь. Но на этом новом пути ожидает всё та же опричнина.
Книга Сорокина кончается такими словами Комяги:
Сто не сто, а поживу еще. Поживем, поживем. Да и другим дадим пожить. Жизнь горячая, героическая, государственная. Ответственная. Надо служить делу великому. Надобно жить сволочам назло, России на радость… живы люди, живы кони, все покуда живы, ох, живы… все… вся опричнина… вся опричнина родная. А покуда жива опричнина, жива и Россия.
И слава Богу.
Книга Сорокина «День опричника» войдет — уже вошла самим фактом написания — в тот же фонд, в котором щедринская «История одного города» и «Чевенгур»: фантастическая и при этом самая правдивая картина России в ее вечной истории. Поэты (Шпенглер в том числе) делают многие ошибки, но в самое главное проникают, как никто.
О том, Государь, я смиренно прошу:
вели затопить мне по-белому баню,
с березовым веником Веню и Ваню
пошли — да оттерли бы эту паршу.
Иль собственной дланью своей, Государь,
сверши возлиянье на бел горюч камень,
чужую мерзячку от сердца отпарь,
да буду прощен, умилен и покаян.
Меня полотенцем суровым утри.
Я выйду. Стоит на пороге невеста
Любовь, из несдобного русского теста,
красавица с красным вареньем внутри.
Все гости пьяны офицерским вином,
над елками плавает месяц медовый.
Восток розовеет. Под нашим окном
Свистит соловей, подполковник бедовый.
Коня ординарец ведет в поводу.
Вот еду я, люден, оружен и конен.
Всемилостив Бог. Государь благосклонен.
Удача написана мне на роду.
Это стихотворение Льва Лосева «Челобитная».
